а, ну что ты плетешь...
   - А разве нет? Я довела маму до этого. Не моя заслуга, если ее случайно
спасли.  Но что я  должна была делать?  Как я должна была к этому отнестись?
Поймите,  ведь то,  что  сделали с  моим братом,  это  -  объективно -  было
преступлением? Да или нет?
   - Ника, погоди...
   - Вы не ответили на мой вопрос!
   - Хорошо, отвечаю - да.
   - А человек может отнестись к преступлению равнодушно -  только потому,
что оно совершено давно или совершено кем-то из его близких?
   - Ну, это уже казуистика! - Татьяна Викторовна снова прошлась от окна к
столу,  выключила гейзер,  который  давно  уже  клокотал,  наполняя  комнату
ароматом кофе. - Погоди-ка, ты меня совершенно запутала. Давай разберемся по
порядку.  Ты себя обвиняешь в том,  что своей...  нечуткостью, что ли, своей
жестокостью довела мать до...  этого отчаянного поступка.  В  то же время ты
считаешь,  что  не  могла  вести себя  иначе,  потому что  преступление есть
преступление и к нему нельзя относиться равнодушно...
   - Я сама запуталась, Татьяна Викторовна.
   - Еще бы! Так вот, мне думается, дело не только в тебе. Тут другое было
- чувство  вины,   раскаяние...   Позднее  раскаяние,   вероятно,   особенно
мучительно.  Я  не говорю,  что конфликт с тобой не сыграл роли,  но это уже
был, скорее всего, лишь последний толчок...
   - Почему "последний"?  Ведь до  этого-то ничего не было!  Если бы я  не
узнала совершенно случайно о Славе...
   - Хорошо,  согласна.  Но тогда,  Ника, взгляни на это с другой стороны!
Допустим, ты права; допустим, твоя мама, не случись этого конфликта с тобой,
так и  не  испытала бы никакого раскаяния и  продолжала бы жить как прежде -
благополучно.  Я,  кстати,  в этом не уверена. Если у человека такой груз на
совести,  он рано или поздно его почувствует.  Но,  допустим,  почувствовать
заставила именно твоя непримиримость. Ты знаешь, что такое катарсис?
   - Нет.
   - Это старый философский термин -  очищение души через страдание.  Если
человек  страдает  и   искренне  раскаивается,   в  нем  начинается  процесс
внутренней перестройки.  Он становится лучше,  понимаешь? И если ты - вольно
или невольно -  заставила маму увидеть ее давний поступок в  совершенно ином
свете, заставила ее понять свою вину, то... хотя не знаю! Честно говоря - не
знаю.  Ты  вот  спрашиваешь,  как  должна была поступить.  Ты  говоришь:  "Я
запуталась!"  Вероника,  человечество уже  две тысячи лет "путается" в  этом
вопросе -  как  поступать,  встречаясь со  злом.  Будем называть вещи своими
именами:  то,  что сделали когда-то твои родители,  действительно было злом.
Это было преступление,  хотя, может быть, и не наказуемое уголовно. Так вот,
я  хочу сказать -  именно вопрос о  методах борьбы со  злом всегда был самым
трудным, над ним ломали себе головы люди куда более умные и опытные, чем ты.
На  него  действительно не  так  просто ответить.  Ясно  одно -  метод "клин
клином" здесь неприменим...
   - Мне это говорили, - сказала Ника задумчиво. - Но какой же тогда?
   - Вероятно,  все-таки один:  не пускать зло в свою душу, не поддаваться
ему, не уподобляться его носителям. Другого способа, Вероника, я не знаю...
   Они помолчали. Татьяна Викторовна вздохнула, придвинула к себе кофейник
и чашки.
   - Ты  прямо из  школы?  Нет,  все-таки  я  тебя хоть чем-то  покормлю -
сходи-ка на кухню,  там на столе хлебница, и достань из холодильника масло и
сыр.
   Ника послушно поднялась.
   - Я руки помою, можно?
   - Не можно,  а должно.  Ванная знаешь где?  Полотенце возьми клетчатое,
которое висит справа...
   Ника обогнула стол,  двигаясь со  своей сдержанной кошачьей грацией,  и
вышла. Татьяна Викторовна проводила ее взглядом, вздохнула. Да, поистине нет
в  мире  совершенства...  Казалось бы,  у  девочки есть все,  что  нужно для
счастья,  а ведь счастливой она не будет.  Такие счастливыми не бывают.  Для
счастья нужно быть...  Она задумалась,  подыскивая слово.  Проще. Да, именно
проще -  во всех отношениях проще и сердечнее. Откуда эта рассудочность? Вот
и  Андрей...  иногда кажется,  что у  него лед в  душе,  а ведь ребенком был
совершенно другим. В чем дело? Не могла же на него так повлиять прошлогодняя
неудачная влюбленность в Нику.  Впрочем, как знать. А если это была вовсе не
влюбленность, и не прошлогодняя?
   На миг Татьяне Викторовне стало страшно.  Такие натуры,  как Ратманова,
не только бывают несчастны сами -  они делают несчастными других. Тут же она
опомнилась:  что за  вздор,  видеть в  девочке какую-то "инфернальницу"!  Но
смутное ощущение тревоги все же осталось;  когда Ника снова вошла в комнату,
она   глянула   на   нее   пронизывающе,   изучающе  -   по-женски.   Словно
сфотографировала.  Да,  к сожалению,  у Андрея это может быть серьезнее, чем
она предполагала;  художник,  пожалуй, не может остаться равнодушным к такой
внешности. И если бы только внешность... Мало ли в школе хорошеньких - та же
Борташевич,  например.  В Нике другое,  в ней видна незаурядная натура.  Это
стало особенно заметным за последнее время. Если раньше обычное ее выражение
отрешенности производило немного забавное впечатление -  так  и  хотелось ее
растормошить,  разбудить,  -  то  теперь  за  ним  угадывалось что-то  очень
серьезное:  напряженная работа мысли, предельная самоуглубленность человека,
живущего интенсивной духовной жизнью и  не испытывающего никакой потребности
пускать других к себе в душу...
   Странно,  в общем.  Даже при такой откровенности,  как сегодня, Ника во
многом осталась для Татьяны Викторовны загадкой.  Что-то в ней ускользало от
понимания.  Совершенно непонятно,  например, с чего это ее в последнее время
так потянуло наряжаться. То ходила всю зиму в обычной коричневой форме (чуть
ли не единственная в  классе),  а то вдруг стала менять туалеты почаще своей
подружки Ренаты. Сейчас пришла в костюме джерси терракотового цвета, в белых
лакированных сапогах выше колен.  И это -  при всех переживаниях,  о которых
только что рассказывала...
   - Садись,   делай  себе  бутерброды,   -  сказала  Татьяна  Викторовна,
вздохнув. - Тебе черного или с молоком?
   - Черного, пожалуйста, если можно...
   - Напрасно,  не приучалась бы с такого возраста.  Так я,  Вероника, вот
что хочу тебе сказать... То, что ты сейчас мучаешься сознанием своей вины, -
это естественно.  Но  не  нужно ее  преувеличивать.  Во-первых,  это опасно,
потому  что  может  привести тебя  к  душевной травме,  а  во-вторых  -  это
просто...  неверно.  Вина  твоя,  если разобраться,  не  так  уж  и  велика,
постарайся  это  понять.   Тебе,   действительно,   пришлось  столкнуться  с
труднейшей нравственной проблемой...  Перед таким вопросом и взрослый станет
в тупик, а уж в семнадцать-то лет...
   - Благодарю вас, - сказала Ника, принимая чашку из ее рук. - Семнадцать
лет, Татьяна Викторовна, это много.
   - Сегодня  -  нет.  Когда-то  семнадцатилетние  и  в  самом  деле  были
взрослыми людьми.  А  вы  еще  дети.  Я  не  знаю,  что  происходит с  вашим
поколением.  Никто из педагогов не знает.  Акселерация плюс инфантильность -
это  еще  не  главный  парадокс...  его,  вероятно,  можно  объяснить  чисто
физиологически.  Меня поражает другое.  Откуда в  вас  эта рассудительность,
умственность,  порой даже черствость -  не сердца,  пойми меня правильно,  а
именно черствость ума,  -  какой-то неприятный рационализм,  при том, что вы
непростительно долго  остаетесь  в  то  же  время  сущими  детьми.  Вот  это
сочетание мне действительно непонятно.
   Ника помолчала, потом спросила:
   - А вы... ну, в смысле... ваше поколение - вы были другими?
   - Мне кажется -  да. Конечно, трудно сравнивать хотя бы уже потому, что
совершенно  несравнимы  условия,   в   каких  пришлось  формироваться  моему
поколению и в каких формируется ваше.  Но,  по-моему, мы взрослели раньше. И
не  потому,  что были умнее или располагали,  как сейчас принято выражаться,
большим объемом информации.  Как  раз информации было куда меньше,  и  ума -
тоже. Но нам сердце подсказывало.
   - Сердце?  -  Ника приподняла брови. - Я вас не совсем понимаю, Татьяна
Викторовна.  По-моему, сердце может подсказывать только в одном вопросе... А
вы говорите - вообще?
   - Да,  Вероника,  вообще, во всем. Вот видишь, как получается... иногда
нам действительно трудно понять друг друга.  Я не только о тебе -  у нас и с
Андреем бывали подобные разговоры.  Печально это,  дружок.  Но что делать...
Так дома у вас отношения наладились?
   - Да, Татьяна Викторовна, сейчас нормально...
   - В конечном счете все это,  может быть,  окажется и к лучшему. Кризисы
иногда бывают - ну, как разрядка, что ли... Налить тебе еще кофе?
   - Да, пожалуйста.
   - И ешь,  не заставляй себя упрашивать. Послушай, давно хотела спросить
- почему ты вдруг перестала носить форму?
   - В десятом почти никто не носит...
   - Ты, по-моему, никогда не стремилась быть как все.
   Ника слегка покраснела.
   - Вы понимаете... - сказала она, помолчав, - этот костюм, например, мне
подарила мама... другие вещи тоже. Я думала, ей будет приятно...
   - А-а,  -  Татьяна Викторовна тоже смутилась. - Прости, я не знала. Вот
тебе,  кстати, пример того, что сердце может подсказывать не только "в одном
вопросе"...
   Наступила пауза.
   - Татьяна Викторовна,  -  сказала Ника  негромко,  -  вы  находите меня
инфантильной?
   - Почему  именно тебя?  Я  говорила об  инфантильности вашего поколения
вообще, в целом.
   - Но вы считаете, что я действительно не могу разбираться в жизни?
   - Ника,  даже взрослые не всегда могут в  ней разобраться.  Конечно,  в
твоем возрасте это трудно.
   - В моем возрасте... другие уже выходят замуж.
   - Да,   я  знаю,   сейчас  это  модно  -   прямо  из  школы  во  Дворец
бракосочетаний.  А еще через полгода - в суд. Вы торопитесь жить, словно вас
что-то подстегивает...
   - Но раньше тоже выходили замуж совсем молодыми.
   - Ты ошибаешься, в мое время это было редкостью.
   - Нет, я имею в виду - еще раньше...
   - А,  ну конечно!  Нина Чавчавадзе стала женой Грибоедова в  пятнадцать
лет.  Но,  видишь  ли,  девушек  тогда  и  воспитывали совершенно иначе,  их
готовили к  подчиненному положению,  к  безоговорочному признанию авторитета
мужа во всем...
   - Вы считаете, это было лучше?
   Татьяна Викторовна пожала плечами:
   - Для женщины -  хуже,  для семьи в  целом -  вероятно,  лучше.  Трудно
сказать,  Ника. Семья, во всяком случае, была прочнее. Правда, она держалась
еще и церковным браком, это тоже нужно учитывать.
   Ника долго молчала.
   - Сейчас,  наверное,  многие выходят замуж без любви, - сказала она, не
поднимая глаз. - Наверное, потому... так много разводов.
   - Без любви?  Сейчас как раз по любви-то и  выходят.  Кого сейчас могут
выдать  замуж  против  воли?  Конечно,  случаются браки  по  расчету -  ради
прописки,  ради положения...  но я не знаю,  так ли уж их много. Большинство
все-таки женится и  выходит замуж по  любви.  Другой вопрос -  всегда ли это
настоящая любовь или  только заменитель...  Страсть,  например.  Чаще  всего
ошибаются именно в этом.  Особенно если оба молоды и неопытны.  Пей,  у тебя
кофе остынет. Или налить горячего?
   - Нет,  спасибо... - Ника взялась за чашку, но руки ее так дрожали, что
она быстро спрятала их под стол.  -  Вы говорите -  "молоды, неопытны"... Но
ведь...  все начинают молодыми и  неопытными,  и  вообще -  откуда этот опыт
возьмется,  пока не узнаешь все сама?  И не проверишь себя -  ну,  хотя бы в
браке...
   - В  браке?  Слишком опасная проверка,  дружок.  И потом,  видишь ли...
можно  рисковать собой,  если  хочется.  Рисковать счастьем  другого  -  это
хуже... непростительно.
   - Я понимаю, - сказала Ника совсем тихо.
   - В брак можно вступать,  когда чувствуешь себя к этому готовой.  Когда
уверена,  что не  сорвешься на  первой трудности,  не наделаешь такого,  что
потом  жизни  не  хватит исправить...  Когда  есть  чувство ответственности,
понимаешь, и когда ты убеждена, что эта ответственность тебе по силам.
   - Да,  вы правы...  наверное.  Татьяна Викторовна,  я пойду сейчас, мне
пора. Извините, что отняла у вас столько времени.
   - Я  была рада с  тобой поговорить,  Ника,  и  очень жалею,  что это не
случилось раньше.  Но  скажи честно,  тебе этот разговор что-нибудь дал?  Ты
поняла, что я хотела тебе сказать?
   - Конечно, Татьяна Викторовна, я поняла... главное.
   Они вышли в переднюю, Ника оделась, нерешительно взялась за портфель.
   - Можно,  я  оставлю пока у  вас?  Я  не еду сейчас домой,  мне тут еще
нужно... Я зайду за ним потом - или сегодня вечером, или на этих днях.
   - Конечно, оставь. Вероника... послушай...
   - Да, Татьяна Викторовна?
   - Тебе ни  о  чем больше не хотелось со мной поговорить?  Может быть...
посоветоваться о чем-нибудь?
   Ника,  медленно натягивая перчатки, посмотрела на нее невидящим, словно
обращенным внутрь взглядом.
   - Нет, о чем же... До свиданья, Татьяна Викторовна, спасибо вам.
   - Не за что, Ника. - Татьяна Викторовна обняла ее и поцеловала в лоб. -
Звони, приходи, если что-нибудь...
   - Конечно.  Да,  вот  еще...  как,  вы  сказали,  это называется -  ну,
очищение страданием...
   - Катарсис?
   - Да, катарсис. Я просто забыла слово. Благодарю вас...

   Она снова прошла в обратном направлении всю Ордынку, потом долго стояла
на  мосту,  облокотившись на  перила,  глядя  на  золотые главы Кремля.  Она
пыталась припомнить, где здесь ближайшее почтовое отделение. Можно, конечно,
дойти  до  Центрального телеграфа.  Сейчас шесть часов.  Если  телеграмма не
задержится,  Дима  получит ее  около десяти и  может успеть на  какой-нибудь
последний поезд. Есть, кажется, около часа ночи или даже позже. Завтра утром
он  будет здесь.  Он  позвонит,  они договорятся о  встрече -  в  десять,  в
одиннадцать...
   Нет,  это  слишком скоро.  Тянуть нельзя,  она  больше не  имеет  права
тянуть, но и так скоро - нет. Хотя бы еще день, два...
   К  вечеру снова подморозило,  снизу от реки тянуло промозглой сыростью,
но Нику трясло не от холода.  Нервная дрожь,  которую она все время пыталась
унять там,  у Болховитиновой,  овладела ею,  едва она очутилась на улице.  И
даже ходьба не помогла,  сейчас у нее дрожали руки,  дрожали колени,  даже в
голове что-то дрожало. И при этом она чувствовала себя странно спокойной. Во
всяком случае,  теперь для  нее все стало ясным.  Или почти все.  Она теперь
понимала,  откуда был этот страх,  эта пустота при мыслях о будущем.  Просто
его уже не было - будущего. Такого, каким она по инерции продолжала себе его
рисовать. Будущего вместе.
   Нет,  телеграмму  она  не  отправит.  Еще  раз  пережить  завтра  такой
разговор, опять обо всем рассказывать? Этого она не выдержит. Лучше письмом.
Письмо можно  писать не  спеша,  обдумывая.  Можно сказать в  письме все  до
конца,  и никто не будет перебивать тебя возражениями или уговорами.  Потом,
при встрече,  все это,  конечно,  будет,  но тогда уже все будет сказано.  А
письмо она напишет сегодня.  Вернется домой и  напишет.  Сейчас.  Только вот
постоит здесь еще немного -  пока еще ничего не  сказано и  не  написано,  -
представит себе,  что  ничего не  было,  что сейчас декабрь,  что у  нее уже
куплен билет на "стрелу"...


ГЛАВА 10

   Письмо она отправила в воскресенье вечером. А в среду, двадцать пятого,
позвонил Игнатьев.  Ника ждала этого звонка уже накануне -  ждала и боялась;
она понимала,  что не  ответить на  такое письмо он  не  может,  но лучше бы
написал,  а звонить -  к чему, она ведь просила, нарочно просила не звонить,
услышать теперь его голос казалось ей  непереносимым.  Но она знала,  что он
позвонит,  и  знала  даже,  когда это  случится.  Во  вторник вечером он  не
позвонил  -   значит,  письмо  придет  завтра,  а  среда  была  у  Игнатьева
"библиотечным днем".  Иногда он уходил в БАН,  но чаще работал дома.  Скорее
всего, позвонит утром, как только принесут почту...
   Когда  около  половины десятого раздался знакомый сигнал междугородного
вызова,  Ника схватилась за трубку почти с облегчением - что угодно, лишь бы
кончилась эта пытка ожиданием!
   - Алло, - сказала она негромко. - Дима?
   - Здравствуй,  родная!  Никион,  послушай,  твое  письмо  пришло только
вчера, я хотел позвонить вечером, но потом - понимаешь, не сразу разобрался,
нужно было подумать...
   - Я понимаю.
   - Ты меня хорошо слышишь?
   - Да, я слышу тебя.
   - А то мне показалось... В общем, Ника, нам нужно увидеться.
   - Я не могу приехать. И вообще - зачем?
   - Нет-нет,  Никион,  я понимаю,  что ты не можешь; я хочу сказать - сам
приеду в Москву...
   - Зачем? - повторила Ника.
   - Нужно! Пойми, Никион, так нельзя...
   - Что - нельзя? - спросила она уже через силу. - Дима, перечитай письмо
еще  раз.  Там все сказано,  больше я  все равно не  могу сказать ни  слова.
Неужели не понимаешь?
   - Погоди!  Я  ведь не  собираюсь требовать объяснений,  Никион.  Как ты
могла подумать?  Я просто хочу сказать -  нельзя, чтобы мы расстались в этом
письме...
   - Дима.  Важно,  что мы расстаемся,  понимаешь?  А  на чем и как -  это
совершенно все равно...
   - Нет,  Никион, нет, это не все равно, - терпеливо сказал Игнатьев. - В
общем, это не телефонный разговор; ты разрешаешь мне приехать?
   Ника  долго  молчала,  закусив губу,  слушая,  как  тоскливым комариным
звоном поют под током семьсот тысяч метров провода,  связывающего сейчас эту
комнату со старой квартирой на Таврической.
   - Хорошо, - сказала она наконец.
   - Не слышу! - закричал Игнатьев. - Алло! Куда ты пропала?
   - Я говорю - хорошо, приезжай... Когда ты будешь в Москве, в субботу?
   - В  какую  субботу?   Я  буду  завтра.  Завтра  -  слышишь?  Я  приеду
каким-нибудь из утренних поездов -  в  половине девятого,  в девять.  Где мы
увидимся? Ника! Алло!
   - Да-да, я слышу, дай мне сообразить...
   ...Родителей завтра дома не  будет,  можно было бы  здесь,  но...  нет,
здесь нельзя, здесь она может не выдержать. Где-то в городе. Чтобы люди были
вокруг.  Чтобы  ни  одного  лишнего слова,  ни  одного  движения,  иначе  не
выдержит...
   - Дима, у памятника Пушкину, в одиннадцать.
   - Почему в одиннадцать? Я могу раньше, я прямо с вокзала туда приеду! В
десять сможешь?
   - Хорошо, в десять...
   - Я,  наверное,  буду там раньше.  Я не знаю,  каким поездом приеду, но
прямо с вокзала - туда.
   - Хорошо, я приду раньше.
   - Договорились. Но, Никион, послушай...
   - Дима, не нужно, прошу тебя. Поговорим завтра. Я... не могу больше...
   Она положила трубку и долго сидела неподвижно,  глядя на свое отражение
в стекле серванта.  Почему это должно было случиться именно с нею?  Нет,  не
то, что сейчас. То, что сейчас, - это закономерно, заслуженно, что бы там ни
говорила Татьяна Викторовна.  Это,  наверное,  и есть катарсис.  Но - вообще
все? Почему судьба привела ее к этому? И для чего? Чтобы стать лучше, пройдя
"процесс внутренней перестройки"?  Неужели нельзя упорядочить мир так, чтобы
человек становился хорошим сразу,  с самого начала, чтобы ему не приходилось
"перестраиваться" такой ценой...

   Сейчас,  как и  в  прошлый свой приход,  она тоже не  знала,  что будет
говорить,  но на этот раз не медлила у двери,  не пыталась ничего обдумать -
просто протянула руку и позвонила.
   Дверь  щелкнула  и   распахнулась.   Увидев  перед  собой  Андрея  Ника
оторопела;  она  совершенно не  ожидала застать его дома в  это время.  Хотя
почему?  Только сейчас - задним числом - она сообразила всю странность этого
своего внезапного посещения.  Все-таки,  конечно,  нужно  было  договориться
сначала по телефону...
   - Привет, - сказал Андрей, не проявляя, впрочем, удивления. - Заходи...
   Ника со смущенным видом вошла в переднюю.
   - А... Татьяна Викторовна дома?
   - Чего ради она будет дома в рабочее время. Раздевайся...
   - Ты чем-нибудь занят?
   - Да нет... так, болтаюсь. Деда вот решил переч