человек.
   - Где же ты собираешься работать?
   - Ну...  там  же.  Дима  попытается устроить меня  лаборанткой в  своем
институте.
   - У них разве есть лаборатории, у археологов?
   - Да, для камеральной обработки материалов. Всякие анализы.
   - Ясно. Что ж, программа разумная...
   На этом разговор кончился.  После ужина Ника ушла,  сказав,  что идет в
кино с Ренатой Борташевич; Иван Афанасьевич включил телевизор и тут же снова
выключил,  не  дождавшись,  пока  прогреется кинескоп.  Достал  из  серванта
початую бутылку коньяку,  выпил рюмку залпом,  как  пьют  водку,  и,  тяжело
ступая, прошел в спальню. Елена Львовна лежала, неподвижно глядя в потолок.
   Иван  Афанасьевич присел  на  край  постели,  сгорбился,  зажав  ладони
коленями.
   - Не понимаю, - прерывающимся голосом сказала Елена Львовна, - откуда в
ней столько жестокости... бессердечия... Впрочем, она твоя дочь...
   - Ну, конечно, - буркнул он. - Я во всем виноват.
   - Да нет, Иван... оба мы хороши.
   - Ладно,  нечего сейчас об  этом.  Ты верно сказала -  оба мы оказались
хороши, вот на этой мысли и покончим. Я о другом сейчас думаю... с Вероникой
надо что-то делать, нельзя так дальше.
   - Что ты предлагаешь?
   - Ну...  я не знаю!  Поговорить как-то,  объясниться.  Думаю, лучше это
сделать тебе.
   Елена Львовна долго молчала, потом проговорила безжизненным голосом:
   - Ника  со  мной  говорить  не  станет  и  не  захочет  выслушивать мои
объяснения.  Ты  помнишь,  что  говорил Дмитрий Павлович?  Она поставила это
условием - чтобы не было никаких объяснений.
   - Это когда было...  почти три месяца прошло.  Мы, по-моему, и не лезли
выяснять отношения.  Но  ведь когда-то  нужно это сделать?  Или так и  будем
играть в молчанку?
   - Не знаю,  Иван... У меня просто не хватит решимости на такой разговор
- во всяком случае, самой его начать. Если бы Ника сама захотела...
   - Она захочет, жди! - мрачно посулил Иван Афанасьевич.
   Нет,  рассчитывать на жену не приходилось.  Да и  трудно ей было бы,  в
самом деле,  говорить с дочерью на такую тему;  тут,  пожалуй,  скорее ему -
отцу,  мужчине  -  следовало взять  на  себя  трудную задачу  восстановления
семейного мира.
   Он обдумывал это день,  другой.  А  потом вдруг понял,  что тоже боится
разговора с  дочерью;  ему  с  беспощадной отчетливостью стало ясно,  что он
ничего не сможет ей сказать...
   Это  было страшное открытие.  Чего же  тогда стоят все  его убеждения -
логичные, жизненно оправданные и опирающиеся на долгий реальный опыт, - если
он  не  решается теперь изложить их  честно и  открыто,  заранее капитулируя
перед шестнадцатилетней,  не нюхавшей жизни девчонкой?  Впрочем, он не хотел
сдаваться так скоро,  убеждал себя, что это не капитуляция, а просто трезвый
подход к делу;  в самом деле,  смешно думать, что дочка его поймет. Нужно не
один  пуд  соли  съесть,  чтобы  начать разбираться в  жизни и  человеческих
поступках,  а  когда  тебя  растили  в  бархатной коробочке -  черта  с  два
что-нибудь поймешь.  Ничего, поумнеет! Но уверенности все равно не было - ни
в себе, ни в том, что дочь "поумнеет" так, как ему бы хотелось.
   И он,  всегда уверенный в себе, в правоте своих взглядов и поступков, в
правильности избранного пути,  впервые в жизни растерялся, словно в его душе
внезапно вышел  из  строя  какой-то  вестибулярный аппарат и  душа  потеряла
ориентацию.
   А  время между тем шло,  уже близился к концу январь.  Иван Афанасьевич
оставил наконец в  покое машину и  стал ездить в  министерство троллейбусом,
благо "четверка" доставляла его без пересадок почти до места.  Освободившись
от руля,  он теперь чуть ли не каждый вечер заходил в Дом журналиста и пил в
баре коньяк -  это  помогало переждать часы пик  и  заодно оттянуть постылый
момент возвращения домой.  Скоро  у  него  нашелся постоянный собутыльник из
внештатных литсотрудников,  который угощался за  его счет и  в  ответ угощал
всякими случаями из своей богатой журналистской практики, делился фронтовыми
воспоминаниями и жаловался на подлый характер какой-то травестюшки из ТЮЗа.
   Однажды,  это было уже в середине февраля, к Ратмановым явилась вечером
неожиданная гостья -  баба Катя.  Ее усадили пить чай,  она выложила на стол
пирог собственной выпечки,  но сама есть не стала: уже начался великий пост,
а тесто было сдобное, скоромное. Чай баба Катя пила по старинке - вприкуску,
с  принесенным с  собою  фруктовым сахаром,  шумно  прихлебывая с  блюдечка,
которое  ловко  держала  на  трех  растопыренных  пальцах.   Чаевничая,  она
поинтересовалась Никиными школьными делами, похвалила синий ковер, спросила,
почем плочено за занавески и скоро ли выйдет в министры Иван Афанасьевич.
   - Хорошо у вас,  прямо живи и радуйся,  - одобрила она. - Только слышь,
Львовна,  ты не обижайся,  а  вот образ нехорошо висит -  в прихожей,  и еще
нечистики рядом...
   Елена Львовна улыбнулась:
   - Это,  Екатерина Егоровна,  маски такие,  африканские.  А икона -  ну,
видите ли, мы ее воспринимаем скорее как декоративный элемент.
   - Да  уж  там алимент не алимент,  а  только образа положено в  горнице
держать,  в красном углу,  - непреклонно возразила баба Катя. Допив чай, она
поставила на блюдце опрокинутую вверх донышком чашку и отодвинула к середине
стола.  - Ну, благодарствую, почайпила. А у меня, Верунька, слышь, просьба к
тебе...
   - Ко мне, баба Катя?
   - К тебе, милая. Я чего хотела спросить - может, ты поночевала б у меня
недельку-другую? Мне, вишь, к племяннице бы надо съездить, в Калинине у меня
племянница,  а  нынче в  больницу ее положили,  так я  поехала б,  внуков-то
проведать.  А комнату как бросишь?  Без меня ить и цветы никто не польет,  и
кенаря не покормят,  -  соседи-то там,  сама знаешь,  чистые аспиды,  прости
господи...
   Елена  Львовна хотела  было  сказать,  что  зачем  же  Нике  ночевать с
аспидами -  цветы она  может зайти полить раз в  неделю,  а  кенаря привезти
сюда, пусть поживет, - но дочь ее опередила.
   - Я с удовольствием, баба Катя, - объявила она. - Я просто переселюсь к
вам на это время,  так даже удобнее -  от школы близко,  у меня будет больше
времени на занятия...
   Через три дня она и  переселилась.  Вернувшись с работы,  Елена Львовна
нашла записку:
   "Мама!  Баба Катя заходила сегодня в школу -  она уезжает вечером,  так
что  сегодня  я  уже  буду  ночевать  в  Старомонетном.  Я  взяла  простыни,
пододеяльник и  маленькую  подушку,  а  одеяло  у  нее  есть,  теплое.  Если
что-нибудь  еще  понадобится,   я   приеду.   Баба  Катя  обещала  долго  не
задерживаться, самое большее дней десять. До свидания - В.".
   Десять дней,  подумала Елена Львовна.  Ника,  наверное, с удовольствием
жила бы там до самого лета, пока можно будет уехать в Ленинград...
   Иван Афанасьевич воспринял новость скорее с оптимизмом.
   - Вот и ладно,  - сказал он, - пусть поживет недельку одна, поразмыслит
там на досуге. А я к ней потом съезжу, поговорю.
   - Смелый ты человек,  -  заметила Елена Львовна. - Если у тебя есть что
сказать дочери, почему ты не сделал этого раньше, а уговаривал меня?
   - Я думал, тебе удобнее, как матери...
   В  следующую субботу,  рассчитав время большой перемены,  он позвонил в
школу и попросил вызвать Ратманову из десятого "А". После долгого ожидания в
трубке прозвучал встревоженный Никин голос:
   - Я слушаю! Папа, это ты? Что-нибудь случилось?
   - Нет-нет,  ничего не  случилось,  -  заторопился Иван  Афанасьевич.  -
Завтра домой не собираешься?
   - Завтра? Нет, завтра не смогу, наверное, у меня масса уроков.
   - Ну, понятно. Слушай, я тогда хотел бы к тебе заехать. Ты не против?
   - Нет,  почему  же,  -  помолчав немного,  сказала  Ника.  -  Приезжай,
конечно. Ты... один хочешь приехать или с мамой?
   - Один, один, мать ничего не знает. Я ей пока не говорил. Так я с утра,
часикам к одиннадцати?..
   В эту ночь он долго не мог заснуть,  обдумывая предстоящий разговор,  и
встал невыспавшийся и разбитый.  В зеркале, когда он брился, отразилось лицо
старика  -  одутловатое,  обесцвеченное нездоровой кабинетной бледностью,  с
набрякшими подглазьями.  "А ведь осталось-то не так уж и  много,  -  подумал
вдруг он с  какой-то равнодушной жалостью к себе,  с сожалением о всей своей
такой удачливой и такой неудавшейся жизни. - Что ни говори, а пятьдесят пять
для нашего брата -  это если не  потолок,  то  где-то  совсем близко..."  Он
вспомнил своего отца,  в  шестьдесят семь лет подавшегося на  Магнитострой и
еще  успевшего там  походить в  ударниках;  вспомнил деда,  который  году  в
двадцать пятом рассказывал о  том,  как слушал на  сходке манифест об отмене
крепостного права.  И как рассказывал -  живо, образно, с прибаутками! Да, а
по статистике мы теперь живем дольше - хоть это утешение...
   - Я сейчас к Веронике поеду,  вчера с ней договорился, - неожиданно для
самого себя сказал он вдруг жене за завтраком.
   - Ты, значит, все-таки решил выяснить отношения.
   - Да, решил!
   Елена Львовна долго молчала,  катая хлебные крошки,  потом, не глядя на
мужа, сказала:
   - Иван, я боюсь этой вашей встречи, не нужно...
   - Нет, нужно.
   - Послушайся меня, Иван, у женщин есть интуиция...
   - Да, да, - нетерпеливо, уже повышая голос, прервал Иван Афанасьевич, -
слыхал,  знаю!  Жена Цезаря уговаривала его не идти в  сенат -  ей приснился
плохой сон. Что ты предлагаешь - терпеть такое и дальше?
   - Лучше  терпеть,  -  негромко,  упрямо сказала Елена  Львовна,  -  чем
услышать то, что Ника тебе скажет.
   - Ну,  а я предпочитаю услышать!  - Иван Афанасьевич швырнул салфетку и
встал,  резко отодвинув стул.  Стул упал,  зацепившись за  ворс ковра,  Иван
Афанасьевич не поднял его и вышел, хлопнув дверью.
   По  пути он заехал в  кондитерскую,  взял торт -  большой,  шоколадный,
какие обычно покупал Нике на дни ее рождения. Через полчаса, держа на отлете
громоздкую квадратную коробку,  он  пересек знакомый двор в  Старомонетном и
позвонил у двери, обитой драной клеенкой. Из-под клеенки неопрятными лохмами
торчал войлок,  и  он подумал,  что комната Егоровны -  он никогда в  ней не
бывал -  тоже должна быть такая же убогая.  "А Вероника торчит тут уже целую
неделю,  -  подумал  он,  брезгливо  оглядывая дверь.  -  Тоже  своего  рода
демонстрация..."
   Он старался настроить себя агрессивно,  заряжаясь отеческой строгостью;
но когда гнусная дверь распахнулась и  он увидел перед собой Нику -  вся его
агрессивность вдруг улетучилась, и он снова почувствовал себя очень старым и
очень усталым.
   - Ну,  как ты тут?  -  бодро и фальшиво сказал он и шагнул через порог,
протягивая Нике коробку с тортом. - Это гостинец тебе, держи...
   - Спасибо, папа, - тихо отозвалась Ника и - после секундного колебания,
как ему показалось,  -  поцеловала его в щеку.  Он уже протянул руку,  чтобы
обнять ее  и  прижать к  себе,  как обычно делал,  возвращаясь из  очередной
командировки,  но не решился и коротким,  почти боязливым движением коснулся
ее плеча.
   Войдя в комнату,  он огляделся,  - жилище Егоровны оказалось лучше, чем
он ожидал,  тут было даже по-своему уютно. Пестрый лоскутной коврик на стене
у  постели,  кухонный шкафчик  вместо  стола  и  высокий (такие  выпускались
мебельной промышленностью до  войны)  буфет  с  отстающей местами фанеровкой
напомнили  Ивану  Афанасьевичу что-то  бесконечно далекое,  связанное с  его
юностью.
   - Обстановочка историческая,  -  сказал он, - интерьер начала тридцатых
годов, хоть фильм снимай.
   - Ничего,  здесь  тихо  -  хорошо заниматься,  а  соседи мне  совсем не
мешают...
   Ника, явно нервничая, развязала коробку с тортом, спросила, не хочет ли
он выпить чаю, и принялась суетливо накрывать на стол.
   - Ты смотри,  и лампадка у тебя тут, - сказал Иван Афанасьевич, заметив
теплившийся в  рубиновом стекле  огонек  в  углу  перед  иконами.  -  Совсем
старосветская помещица.
   - Да, баба Катя просила подливать масло... там фитилек плавает...
   Собрав на стол, Ника вышла и скоро вернулась с чайником.
   - Садись,  папа.  -  Пальцем  она  смазала с  торта  завитушку крема  и
отправила ее в рот. - M-м, вкусно. Бери нож, папа, разрезай...
   Иван  Афанасьевич  разрезал,  торт,  отвалил  огромный  кусок  Нике  на
тарелку.  Пока пили чай, он расспросил дочь о ее школьных делах, похвалил за
пятерки,  сказал,  что десятый класс решающий и  нужно постараться закончить
его как можно лучше.  Ника согласилась,  что нужно.  А потом разговор как-то
иссяк.
   - Вероника,  я,  собственно,  вот с каким делом к тебе пришел, - сказал
наконец Иван Афанасьевич,  собравшись с духом. - Хочу, понимаешь, поговорить
с тобой...  ну,  о наших отношениях.  Игнатьев передавал твою просьбу,  мы с
матерью учли.  Сама знаешь,  не лезли,  отношений не выясняли... Но, в конце
концов, так тоже нельзя...
   - Папа, не нужно пока об этом, - тихо сказала Ника.
   - Ты погоди,  не перебивай.  Я что хочу сказать - ну ладно, имеет место
конфликт.   Что  в  основе?   Отсутствие  взаимопонимания,   как  во  всяких
конфликтах.  Значит,  надо  объясниться,  попытаться как-то...  понять  друг
друга!
   - Я никогда не смогу понять ни тебя, ни маму, - упрямо сказала Ника, не
поднимая глаз от клеенки. - Маму особенно. Я много думала, и...
   - Думала,  думала!  -  Иван Афанасьевич повысил голос.  -  Что ты могла
"думать"? Ты еще... молода слишком!
   - Тогда к чему этот разговор?
   - Я  для  того и  пришел,  чтобы помочь тебе разобраться,  -  сказал он
спокойнее,  сдерживая себя. - Я все-таки твой отец, Вероника... старше тебя,
опытнее... В жизни не все так просто, как кажется в шестнадцать лет. Ты ведь
пойми, для чего мы это сделали, я и мать... мы ведь семью хотели сохранить -
понимаешь,  Вероника,  семью!  Ну,  тебя еще не было, была Света - все равно
семья уже  была,  а  тут  вдруг такое.  Я,  если бы  твою мать меньше любил,
наверное, ничего бы не сказал, мало ли было после войны незаконных детей, не
маленькая ты уже,  сама все понимаешь.  А  я  не мог так,  Вероника,  я мать
любил...   ну,  и  она  меня,  надо  полагать...  любила.  А  Слава  был  бы
напоминанием постоянным, понимаешь? Ни черта бы из этого не вышло, Вероника,
не склеилась бы у нас жизнь...
   - Так вы,  значит, решили "склеить", - звенящим голосом сказала Ника, и
он отвел глаза,  не выдержав ее взгляда.  - Слезами ребенка, да? Вы хоть раз
потом подумали, как он там, в этом детдоме, один совершенно, маленький - ему
два года исполнилось,  три, четыре, он уже все понимать начал, потом пошел в
первый класс -  и все ждал,  что родители найдутся, ждал, по ночам плакал, а
вы тем временем "семью склеивали"?! Вот и получайте теперь свою семью!!
   Выкрикнув со слезами последние слова,  она сорвалась с места и отошла к
окну. Иван Афанасьевич долго сидел, опустив голову, потом сказал глухо:
   - Все верно,  Вероника.  Все верно.  Я  оправдываться и не пытаюсь.  Ты
только одно еще должна понять...  война шла,  понимаешь,  страшная война,  и
люди очерствели на ней, может и потеряли в себе что-то... человеческое...
   - Не говори о других!  - оборвала Ника, не оборачиваясь. - Баба Катя во
время войны взяла на воспитание сироту, она в себе человеческое не потеряла.
И другие не теряли -  наоборот,  становились в тысячу раз человечнее!  А вот
для чего воевал ты -  этого я  вообще не понимаю,  потому что такое,  как вы
сделали со Славиком, мог сделать любой фашист!
   За  ее  спиной было  тихо.  Потом Иван  Афанасьевич произнес сдавленным
голосом:
   - Ладно, Вероника, поговорили. Хорошо поговорили, по душам. А я ведь...
прощения пришел у тебя просить,  за Славу.  Ладно, коли так. Я только одного
не понимаю - неужели у тебя к нам простой нету...
   Он не договорил, осекся. Ника слышала, как он встал и вышел из комнаты,
потом хлопнула дверь в  коридоре.  Потом она  увидела,  как  он  идет  через
заснеженный двор,  идет согнувшись,  неверными шагами, как ходят больные или
пьяные;  и  что-то  словно лопнуло вдруг у  нее  в  душе  -  какая-то  кора,
оболочка,   сковывавшая  ее  столько  месяцев,  не  дававшая  ей  понять  то
совершенно простое и понятное,  о чем говорили Игнатьев,  Ярослав,  Галя,  -
простое,  древнее и  вечное,  стоящее выше логики,  выше справедливости.  Не
помня себя  от  нестерпимой,  рвущей сердце жалости,  Ника  дернула забухшую
форточку, высунулась в сырой февральский ветер и закричала:
   - Папа-а! Папа, подожди меня - не уходи! Я сейчас!


ГЛАВА 8

   Елена Львовна не  помнила отчетливо,  почему,  собственно,  она в  свое
время  не  рискнула принимать предписанный ей  барбамил и  предпочла обычный
ноксирон.  Вероятно,  просто из осторожности, - в аптеке, когда она получала
лекарство  по  рецепту  с  круглой  печатью,  ее  предупредили об  опасности
превышения доз приема. Так или иначе, она тогда сунула нераспечатанный тюбик
на дно шкатулки и забыла о нем на несколько месяцев.
   Она  нашла его теперь -  через час после того,  как муж ушел говорить с
дочерью.  Большую  часть  этого  времени  Елена  Львовна продержалась совсем
неплохо,  непрерывным усилием воли заставляя себя думать о вещах посторонних
и незначительных.  Но потом -  вдруг,  внезапно, как всегда происходят такие
вещи,  -  она почувствовала,  что держаться больше не  может.  Не может и  -
главное - не хочет.
   Она вообще ничего больше не хотела, - она, чья жизнь всегда заключалась
в том,  чтобы хотеть,  достигать,  получать в руки.  Не в смысле вульгарного
стяжательства, отнюдь нет.
   Когда-то она хотела многого, и многое получила, многого достигла. И все
достигнутое просыпалось у нее меж пальцев,  как сухой песок,  как пепел, как
прах.  Теперь она  ничего больше не  хотела,  кроме  одного:  чтобы  муж  не
встретился сегодня с дочерью, чтобы та забыла о вчерашней договоренности или
попросту ушла бы в кино или к подруге, не дождавшись отца...
   Елена Львовна надеялась на это, если только могла еще всерьез на что-то
надеяться,  и  знала в  то  же  время,  что и  эта надежда обманет Как бы ни
относилась теперь Ника к  своим родителям,  она достаточно хорошо воспитана,
чтобы  не  заставить отца  ехать  напрасно.  Никуда  она  не  уйдет,  и  они
встретятся сегодня. Точнее - уже встретились.
   Елена  Львовна  совершенно  уверена,   что  ничего  хорошего  из  этого
разговора не получится.  Она знала обоих -  и  мужа,  и дочь;  им никогда не
договориться,  они никогда не  поймут друг друга!  Что Ника уже вынесла свой
приговор  -  нет  никакого  сомнения.  У  нее  было  достаточно времени  все
обдумать,  спокойно и  не  спеша,  поговорить об этом деле со Славой,  очень
может быть -  и со Светой,  наверняка со своим Игнатьевым.  Елена Львовна не
заблуждалась относительно Никиного  телефонного звонка  из  Ленинграда;  это
была,  несомненно,  идея Игнатьева,  - видимо, он просто убедил девочку, что
нужно исполнить долг вежливости.  Она  тогда поняла это  сразу.  Ну,  или не
совсем сразу -  на  какой-то  миг надежда вспыхнула и  ей вообразилось,  что
судьба помиловала ее,  но  только в  самый  первый момент.  После нескольких
реплик мужа ей стало ясно,  что это не так.  И действительно, когда она сама
взяла  потом  трубку,  Никин  голос  звучал  сдержанно  и  отчужденно -  так
разговаривают по делу с чужим и не очень симпатичным человеком...
   Нет,  разумеется,  без подсказки Игнатьева Ника не  позвонила бы в  тот
вечер.  Игнатьев ведь считал, что все должно уладиться, и, вероятно, пытался
воздействовать на  Нику в  этом смысле.  Выходит,  не сумел,  если звонок по
телефону оказался пределом Никиных уступок. Чем же сможет теперь переубедить
ее отец?
   Двенадцатый час.  Он  ушел в  одиннадцатом.  Да,  они  уже встретились.
Возможно,  он  уже ушел от  нее.  Через полчаса или через час он  вернется -
мрачный,  Молчаливый. И не нужно будет ни о чем спрашивать. Достаточно будет
только посмотреть на  него,  чтобы угас  последний огонек надежды,  который,
может быть,  еще теплится где-то у нее