остюма ее нисколько не тронули.
   - Между прочим,  я первого приду в форме,  -  объявила она вдруг,  сама
только что приняв это смелое решение.
   Ренка испуганно разинула рот:
   - Как это - в форме?
   - А вот так. Надену обычную школьную форму и приду.
   - Ну,  это уж вообще!  - сказала Ренка. - Я, знаешь, терпимо отношусь к
родителям, но если бы меня попытались заставить надеть форму.
   - А меня никто и не заставляет, - возразила Ника, - я это сама решила.
   - Да  ты  офонарела!  На  тебя пальцами будут показывать.  Ну кто носит
форму в десятом классе?
   - А почему это я должна быть как все?  И потом,  я вовсе не говорю, что
буду всегда носить форму Я ее решила надевать по торжественным случаям - ну,
вот,  например,  первый день года.  Дурочка,  ты ничего не понимаешь! Надеть
брючный костюм или еще что-нибудь модное ты сможешь всегда. А школьная форма
- это уже в последний раз...
   - Ах,  нашла о  чем жалеть.  -  Ренка заглянула в  зеркало и  поправила
ресницы. - Странная ты какая-то, честное слово!
   "Ну и пусть я буду странная,  -  сказала себе Ника,  вспомнив эти слова
уже  после Ренкиного ухода.  -  Плохо быть  как  все,  а  если  тебя считают
странной - это не беда..."
   Коричневое форменное платье,  сшитое в прошлом году, и сейчас оказалось
впору. В груди, правда, было чуть тесновато, но это Нике даже понравилось; а
длина - как раз, из-за этой длины сколько было переживаний в девятом классе!
Мама  категорически запретила укорачивать,  а  Ника  год  назад была горячей
поклонницей мини-моды. Сейчас она решила даже немного отпустить подол, благо
запас был.
   За  этим  делом  и  застала ее  вернувшаяся домой Елена Львовна.  Очень
удивившись, она поинтересовалась, что это вдруг дочь решила заняться шитьем.
Никин ответ удивил ее еще больше.
   - Я   всегда  говорила,   что  твои  поступки  не   поддаются  никакому
прогнозированию,  -  сказала она.  -  Год назад ты  утверждала,  что форму в
старших классах носят только зануды пятерочницы.
   - Ну,  с  возрастом люди  умнеют,  -  снисходительно отозвалась Ника  и
перекусила нитку. - Ты разве против?
   - Нет-нет, что ты! Просто я потеряла надежду, что это правило применимо
и к тебе.  А насчет формы одобряю,  по-моему,  это очень мило...  Я, правда,
купила тебе костюм джерси, специально к первому.
   - Где же он? - живо спросила Ника.
   - Я еще не взяла,  это Надежде Захаровне привезли из-за границы. Думала
поехать за ним завтра.
   - Ну,  специально ехать не стоит,  привезешь в понедельник. Позвони ей,
чтобы захватила на работу. Какого цвета?
   - Терракота,  тебе  пойдет.  Она  его  приносила показывать на  прошлой
неделе,  Полина хотела купить, но потом отказалась, и я сегодня сказала, что
беру. Размеры у вас с Полиной ведь одинаковые.
   - Спасибо большущее,  мамочка,  это ты  отлично придумала Я  же не буду
ходить в  форме всегда,  а только по торжественным дням...  Скажи,  у тебя в
молодости был момент, когда ты увидела, что умнеешь?
   - Вероятно.
   - А тебе было грустно?
   - Почему мне должно было быть грустно?
   - Нет,  ну просто... это ведь как первый седой волос, правда? Послушай,
ты  мне  это потом застрочишь на  машинке?  У  меня шов получится кривой.  Я
решила отпустить, а то очень коротко.
   - Между прочим, я сегодня видела двух иностранок в макси - все-таки это
чудовищно.
   - Да, ужасные какие-то балахоны, мне тоже совсем не нравится. Лучше вот
так - чуть ниже колена. Мамуль.
   - Да, Вероника?
   - Я тебе должна рассказать одну вещь, только по секрету.
   - Хорошо,  -  Елена Львовна улыбнулась,  - обещаю не разболтать. Что же
это за секрет?
   - Понимаешь...  мне очень нравится один человек. Я думаю, наверное, я в
него влюблена, - сказала Ника очень решительно.
   Елена Львовна помолчала.
   - Ты имеешь в виду Андрея?
   - Андрея?  -  удивленно переспросила Ника.  -  Нет,  что ты! Это там, в
Крыму... ну, в этой экспедиции.
   - А-а. Кто-нибудь из студентов?
   - Вовсе нет! Он уже совсем взрослый и вообще... настоящий мужчина.
   Елена Львовна приподняла брови.
   - Собственно, что ты понимаешь под этими словами?
   - Ну...  он  большой  ученый,  кандидат  исторических  наук.  В  общем,
мамочка, это начальник экспедиции, такой Игнатьев Дмитрий Павлович.
   - О-о,  - с уважением сказала Елена Львовна, подавив улыбку. - Светлана
мне о нем рассказывала. И что же он?
   - Мне  кажется,  -  осторожно сказала  Ника,  -  я  ему  тоже  немножко
нравлюсь. Тебя это удивляет?
   - Да нет,  пожалуй.  В твоем возрасте мне тоже всюду мерещилась любовь,
это естественно.  Ты лучше подумай о том, Вероника, что перед тобой решающий
год...
   Ника вздохнула. Вот так всегда с этими родителями - ничего не понимают,
ни о чем не могут догадаться. Не могла же она рассказать маме все как есть -
и о разговоре в Дозорной башне, и о всем прочем...
   - Хорошо, - сказала она покорно. - Я буду думать о том, что передо мной
решающий год. Так ты прострочишь мне этот шов?
   Вечером,  когда родители уже легли, она отомкнула шкатулку и перечитала
полученное вчера письмо:

   "Симферополь, 24.8.69

   Здравствуй, солнышко!

   Прости,  что долго не отвечал на Твое последнее письмо, такое длинное и
милое,  но оно несколько дней пролежало на почте в Приморском -  некому было
туда  поехать,  т.к.  у  нас  полным ходом шел  предотъездный аврал.  Можешь
представить себе, что это такое - все собрать, упаковать, погрузить и т.д. К
счастью,  все это позади,  и  я  пишу эти несколько строчек в  аэропорту,  в
ожидании,  пока объявят наш  самолет.  Так что отныне мой адрес -  Ленинград
С-15,  Таврическая,  35,  кв. 99. Впрочем, он ведь записан в Твоей книжечке,
вместе с  телефонами -  домашним и  институтским.  Удобно ли  будет,  если я
позвоню Тебе?
   Времени остается в обрез,  из Питера напишу более обстоятельно,  а пока
лишь относительно Твоего вопроса.  Да,  я действительно считаю историю одной
из важнейших наук -  может быть,  даже самой важной.  Видишь ли, физик может
знать все о  строении материи,  биолог -  о жизни и т.д.  Но только изучение
истории может дать нам настоящее знание человека.  Я  говорю сейчас не о том
"знании", которым обладает врач (даже психиатр); я говорю о главном: о ясном
понимании   законов,    определяющих   поведение   человека   как   существа
общественного,  без чего никто из нас не мог бы отчетливо разбираться в том,
что происходит в мире.  Понимаешь?  Мне это представляется несравненно более
важным и  интересным,  чем знание законов генетики,  или теории плазмы,  или
технологии производства полимеров.  В самом деле, к чему все это, если мы не
знаем главного: закономерностей развития общества, в котором живем мы сами и
в котором жить нашим детям? А закономерности постигаются наблюдением. Именно
история (как  наука)  вооружает нас  умением наблюдать и  делать выводы:  из
прошлого - для будущего.
   Вот -  очень приблизительно и наспех -  то, что я могу пока ответить на
Твой вопрос.  Вообще же это серьезный разговор,  и я надеюсь,  мы вернемся к
нему еще не раз.  А пока целую Тебя,  моя радость,  и - до скорого свидания,
хотя  бы  по  телефону.  Мне  трудно без  Тебя,  Никион.  Обещай позвонить в
ближайшие дни,  слышишь? Каждый вечер после 10. 00 я обычно дома - удобно ли
Тебе это  время?  Можно звонить и  днем в  институт,  но  там  часто занято.
Словом, если почему-либо не сможешь, напиши, удобно ли, чтобы я звонил Тебе.
И в какие часы?
   До свидания, люблю, целую.
   Дм. Игн."

   Уже  лежа  в  постели,  Ника  немного поплакала.  Ей  хотелось уехать в
Ленинград и было обидно, что мама ничего не поняла и не отнеслась серьезно к
ее признанию,  и еще одолевали всякие страхи. Он ведь ее просто забудет там,
в  этом  своем  Ленинграде!  Человек с  такой большой и  интересной работой,
изучающий  закономерности развития  общества,  не  сможет  долго  помнить  о
какой-то девчонке; он ведь сам говорил, что десятиклассники часто работали у
них летом.  И десятиклассницы, наверное, тоже! Ясно, она для него будет лишь
одной из этих многих. Может быть, мама права и ей просто мерещится?
   Она поплакала,  потом успокоилась: все-таки, может быть, и не мерещится
вовсе.  А уж забыть-то она ему не даст!  Только вот откуда звонить...  после
десяти он дома,  но по вечерам дома и родители, разве что уйдут куда-нибудь.
Нужно будет посоветовать маме  вести более светский образ жизни.  А  звонить
днем  в  институт -  опасно,  там  могут быть параллельные телефоны,  снимет
кто-нибудь отводную трубку и начнет слушать,  -  нет-нет, в институт нельзя!
Можно было бы ходить вечерами на переговорную,  здесь недалеко, но под каким
предлогом?  В кино на вечерние сеансы ее не пускают, выйти просто погулять -
тем более... Ах, занимайся их класс во вторую смену, как было бы все просто!
Всегда можно сказать,  что  после уроков зашла к  подруге приготовить вместе
домашние задания...
   От  всех этих мыслей у  Ники окончательно пропал сон.  Она включила бра
над  изголовьем,  был  уже третий час.  Туристская схема "По дорогам Крыма",
купленная несколько дней  назад в  магазине карт  на  Кузнецком,  висела над
письменным  столиком,   полуостров  был  изображен  на   ней  в   виде  ярко
раскрашенного рельефного макета.  Ника  приподнялась на  локте  и  принялась
рассматривать Крым сквозь просвет в  кулаке -  наверное,  так  это  выглядит
через иллюминатор орбитальной станции.  Вон она,  плавная дуга Феодосийского
залива...  где-то здесь,  возле Приморского,  их лагерь... А пониже Феодосии
вытянутым пальцем вдается в море Киик-Атлама - в Коктебеле его называют "мыс
Хамелеон":  при  набегающих облаках он  все  время  меняет цвет,  кажется то
серым, то светло-желтым...
   ...Они были в Коктебеле двадцать седьмого - неделю спустя после поездки
в  Солдайю,  за пять дней до возвращения Кострецовых с Кавказа.  Сначала они
обедали в  Феодосии,  где  попали под тот знаменитый ливень,  а  потом Мамай
отвез их в Коктебель,  пообещав вернуться за ними вечером.  Оказалось, что в
Коктебеле не  упало ни  капли дождя,  было  сухо  и  безветренно,  по  двору
автопансионата бродили сонные от зноя павлины, волоча длинные обшорханные об
асфальт хвосты.  Нике запомнился один,  который в  полном оцепенении замер у
чьей-то надраенной "Волги",  зачарованно разглядывая себя в выпуклом зеркале
хромированного колесного колпака.  Палило солнце,  и  они с Игнатьевым сразу
побежали на  пляж,  купались,  собирали камешки,  потом  поднялись к  могиле
Волошина,  куда  Ника  благоговейно возложила  лучшую  из  своих  находок  -
розовый, крупный, великолепно отшлифованный Понтом сердолик. Потом сидели на
каменной скамье,  вырубленной, по преданию, самим поэтом. Бухта лежала у них
под ногами -  бурые холмы справа,  дача Юнга, длинные склады каких-то бочек,
палатки "диких" автотуристов,  белые среди зелени корпуса пансионата,  башня
волошинского дома, изогнутая полоса пляжа и за всем этим - вздыбленные утесы
Карадага,  похожие на гравюру Доре.  Иногда Ника видела все это,  а иногда -
нет,  когда закрывала глаза,  положив голову на плечо Игнатьева. Ей было так
хорошо,  что даже не очень хотелось,  чтобы он ее поцеловал, - хотя она и не
совсем понимала,  почему он этого не делает.  Просто ее голова лежала на его
плече, а ее руки - в его руках, и ей хотелось одного: чтобы так было всегда,
чтобы это длилось, чтобы это никогда не кончалось...
   Но это все-таки кончилось, потому что солнце упало за хребет Карадага и
вдруг стало холодно,  а  на ней не было ничего,  кроме купальника и  легкого
платьица. Почувствовав, что она дрожит, он сказал, что пора спускаться вниз,
но  она только отрицательно качнула головой,  не открывая глаз,  и  тогда он
встал и поднял ее на руки.
   Вспомнив это сейчас, Ника снова обмерла от того странного, томительного
головокружения,  которое овладело ею в ту минуту, когда она лежала у него на
руках,  обняв его  шею  и  прижавшись щекой к  его  плечу,  а  он  осторожно
спускался по  склону  холма,  поросшего жесткой,  сухо  шуршащей под  ногами
травой. Это, наверное, и было то, что называют блаженством, и вот это уже не
могло,  не  должно было  длиться,  она  очень  ясно  почувствовала тогда всю
непозволительность продления,  -  это  должно было так  и  остаться слепящим
мигом,  молнией, невыносимой яркости вспышкой. Она не знала, не представляла
себе, что могло бы произойти в противном случае, но ей вдруг стало страшно -
Страшно именно  за  это  еще  неведомое,  что  не  должно,  не  может  иметь
протяженности во  времени;  и  еще  ей  стало  неловко:  она  только  сейчас
заметила,  что лежит в  его руках чуть ли  не  нагишом,  что ее  и  без того
минимальное платьице вообще съехало неведомо куда и  его левая рука крепко и
бережно обнимает ее обнаженные ноги.
   Она уже не  помнила сейчас,  сказала ли тогда что-то или просто сделала
какое-то  испуганное  движение,  но  он  сразу  понял,  сразу  отпустил  ее,
осторожно поставив на  землю,  и  дальше они шли молча,  даже не  держась за
руки.   И  только  там,   внизу,  среди  толпы  на  асфальтированных  аллеях
пансионата,  она осмелилась взглянуть на него и  встретила его глаза -  и ей
снова  стало с  ним  просто и  легко.  Уже  включились фонари,  перед кассой
летнего кино толпились желающие попасть на единственный восьмичасовой сеанс,
время  от  времени  где-то  пронзительно вскрикивали засыпающие  павлины.  И
невесомый,   весь   дымно-голубой  луч   прожектора  с   пограничного  поста
горизонтально ударил  вдруг  над  набережной  и  крышами  корпусов  и  зажег
огромный,  ослепительно изумрудный овал света на  лесистом склоне горы перед
Карадагом...
   И  они  в  тот  вечер  любовались этим  то  вспыхивающим,  то  гаснущим
волшебным  лучом,   и  слушали  море,  и  ели,  проголодавшись,  шашлыки  на
гофрированных  по  краю  тарелочках  из  звонко  похрустывающей  алюминиевой
фольги,  а  потом пили коктейли у киоска рядом со "зверинцем" -  несколькими
клетками,  где  неизвестно зачем содержались хомяки и  еще какая-то,  спящая
уже, мелкая живность. И Нике казалось, что никогда в жизни не ела она ничего
вкуснее этих не  совсем прожаренных шашлыков и  не пила ничего вкуснее этого
коктейля  -   он  значился  в  прейскуранте  под  романтичным  наименованием
"Лунный",  она  даже переписала рецепт:  черный кофе,  взбитый с  коньяком и
мороженым. Ника тогда решила, что будет пить такой коктейль каждого двадцать
седьмого числа -  в память о том дне;  действительно, приготовить его ничего
не стоило,  миксер на кухне был, в серванте всегда хранился запас отцовского
коньяка,  но  позавчера она так и  не решилась это сделать.  Пить "Лунный" в
одиночестве, без Игнатьева, показалось ей кощунством.
   Двадцатое и двадцать седьмое июля -  вот два лучших дня ее жизни. И они
никогда уже  не  повторятся.  Возможно,  будут  еще  более радостные,  более
праздничные  -   но  уже  совсем-совсем  по-иному.   Те,  кстати,  вовсе  не
вспоминались как праздник. Это было что-то другое. Счастье, может быть... но
какое-то слишком смятенное,  затаенное,  слишком глубоко запрятанное,  чтобы
воспринимать его в тот момент именно так.

   Утром  первого сентября,  засовывая в  новую папку отобранные с  вечера
учебники, Ника опять вспомнила о злополучном портфеле-утопленнике. Так она и
не  выбралась в  Марьину Рощу  к  этому неизвестному благодетелю!  Свинство,
конечно,   мама  совершенно  права:  человек  специально  приезжал,  оставил
записку,  а она так и не удосужилась.  Может, теперь уже и не стоит ехать? В
такую даль -  из-за старой рухляди. Можно себе представить, на что он теперь
похож,  после купания.  А впрочем, нет, поехать все равно придется - хотя бы
поблагодарить...
   Отец,  как  обычно,  высадил ее  на  Якиманке.  Настроение у  Ники было
отличное:  яркое  солнечное  утро,  взволнованные мамы  ведут  первоклашек с
огромными  букетами,   не   спеша   шагают   принаряженные  старшеклассники,
поглядывая на  нее  с  одобрительным любопытством.  Ей  было  только  ужасно
обидно, что Игнатьев не видит ее сейчас в этой удлиненной форме, которая так
хорошо сидит и  так ей идет,  в  белоснежном капроновом переднике и  с такой
шикарной "взрослой" папкой.
   Из  банды,  впрочем,  Никина форма встретила одобрение у  одного только
Андрея,  да  и  то  довольно сдержанное.  Сам  Андрей  явился в  подчеркнуто
будничном виде -  в  джинсах и  обычном своем свитере.  Пит  пришел в  новом
импортном костюме,  который в  сочетании с  очками придавал ему солидный вид
молодого аспиранта,  на  Ренке было крошечное мини-платьице,  а  чудотворный
талисман висел у  нее на  узорчатой тяжелой цепи,  похожий на орден Золотого
Руна. Андрей с Питом немедленно исследовали медаль и определили, что это, по
всей  вероятности,   награда  за   Крымскую  войну:   на   обратной  стороне
обнаружились вензеля Николая I и Александра II и даты - 1853-1854-1855-1856.
Ренка была разочарована, она ожидала чего-то более чернокнижного.
   Зато уж кто поразил всех своим костюмом,  так это Игорь.  Он появился с
небольшим и хорошо рассчитанным опозданием, когда торжественная линейка была
уже  построена  и  директор  только  что  начал  свою  речь.   Он  поздравил
первоклассников с  тем,  что  их  первый учебный год совпадает с  величайшей
датой  истории  -  столетием со  дня  рождения Владимира Ильича.  Учителя  и
родители  дружно  похлопали,  директор  собрался  было  продолжать,  но  тут
случайно глянул в  сторону и  запнулся,  все  тоже  оглянулись -  и  увидели
великолепного денди в гранатовом сюртуке с золотыми пуговицами, с кудрями до
плеч и  какой-то сверкающей бижутерией на сорочке с рюшами,  который скромно
пристраивался к шеренге десятиклассников.
   - Офонареть!  -  громко прошептала Рената и толкнула Нику локтем.  - Во
дает, я его даже не сразу узнала...
   - Совершенно с ума сошел, - отозвалась Ника, искоса глядя на Игоря. - В
школу - в таком виде, да еще первого сентября... Ему же за это влетит!
   И действительно, щеголю влетело незамедлительно. Едва директор закончил
свою  речь,  к  Игорю  подошли завуч и  секретарь комсомольской организации,
негромко пообщались и  тут  же  куда-то  повлекли -  только  его  и  видели.
Раскатился первый звонок, первоклашки с букетами попарно потянулись в двери,
а  Игоря все не  было.  Появился он  лишь на  переменке перед вторым уроком,
одетый уже по-человечески и даже умеренно подстриженный.
   - Обыватели!  -  объявил он,  пожав плечами.  -  Не имело смысла с ними
спорить.  Муслим  Магомаев в  таком  же  костюме  выступал в  Сопоте  и  его
показывали по  интервидению...  а,  кретины!  Все равно на  новогодний бал я
оденусь так  же,  вот  увидите.  А  что,  братья и  сестры,  как  это вообще
смотрелось?
   Ренка сказала,  что смотрелось совершенно потрясающе,  Ника с сомнением
пожала плечами -  сам по  себе костюм красив,  но  подходит ли он для школы?
Катя Саблина категорически высказалась, что не подходит.
   - Послушай,  старик, - сказал Андрей, - а тебе не было стыдно? В смысле
- идти в таком виде по улицам?
   - С чего бы это?  -  агрессивно спросил Игорь.  -  Кроме меня, никто не
носит сюртуков? Сходи разок к "Метрополю", просветись.
   - Про иностранцев я  не  говорю,  и  Магомаева ты тоже оставь в  покое,
эстрада есть эстрада.  А ты вот можешь себе представить парня, занимающегося
серьезным делом,  -  ну, скажем, физика, - который напялил бы красный сюртук
среди бела дня? Да еще и кудри распустил по плечам, крет несчастный.
   - Нашел с кого брать пример -  с физиков! На фига они мне нужны, я ведь
все равно не буду ученым...
   - Положим,  оно и  без сюртука видно,  -  согласился Андрей и одобряюще
похлопал Игоря по плечу. - Валяй, старик, выражай и дальше свою сущность так
же зримо...
   Первый   школьный   день   пролетел   быстро.   "Воспитательский  час",
математика,  физика,  литература,  английский.  После уроков вышли в скверик
посидеть и  потрепаться по старой тр