нас такой мужской разговор, - ты что, ни разу до сих пор не влюблялся?
   Андрей подумал.
   - Я не знаю,  можно ли это назвать влюбленностью,  - сказал он басом. -
Просто...  ну,  есть одна девочка у  нас  в  классе...  она  мне,  в  общем,
нравится. Во всяком случае, она не вызывает во мне активного протеста.
   - Даже так? - сочувственно спросил Сергей Данилович.
   - Нет,  не вызывает.  У нее привлекательная внешность,  и потом, она не
такая дура,  как  другие девчонки.  Хотя  тоже,  конечно,  в  чем-то...  ну,
неважно.  Так я хочу сказать,  что мне было приятно с ней бывать,  и...  она
как-то поддается хорошему влиянию.
   - Твоему?
   - Да,  в смысле взглядов.  Во всяком случае,  мне удалось кое-что в ней
исправить.  Раньше она в  своих вкусах была где-то на уровне ликбеза...  Ну,
достаточно сказать, что ей нравились передвижники, представляете?
   - А мне они тоже нравятся, - сказал Сергей Данилович. - Это что, теперь
считается неприличным?
   Андрей немного смутился.
   - Нет,  конечно,  но...  Тут  сказывается,  вероятно,  разница  уровней
эстетического воспитания.  Я  не  в  обиду  вам,  дядя  Сережа,  это  вообще
относится ко всему старшему поколению.  Отец молодость прожил в Париже, а вы
думаете, он хоть что-нибудь понимает? Я однажды заговорил с ним о Шагале, он
спрашивает:  "Это Тот сумасшедший, у которого лиловая коза?" Так что взгляды
старших меня больше не удивляют.  Но когда моя сверстница вдруг говорит, что
Репин был великим художником...
   - А что, не был? - улыбаясь спросил Сергей Данилович.
   - Конечно,  не  был!  Да вы подумайте сами:  ведь писать "Бурлаков" или
"Ивана Грозного",  когда уже были Врубель, Ван-Гог, наконец Серов, - это или
слепота,  полная слепота!  - или просто непонимание каких-то элементарнейших
вещей...  ну,  хотя  бы  того,  что  искусство не  может  стоять  на  месте.
Понимаете, не может! Оно или идет вперед, или просто начинает отмирать...
   - Ну,  хорошо,  -  сказал Сергей Данилович,  -  ты вот "Ивана Грозного"
вспомнил -  в  том смысле,  что не  стоило,  дескать,  его писать.  Однако в
Третьяковке перед этой картиной всегда толпа!
   - Ой,   дядя  Сережа,  ну  что  вы  говорите,  -  Андрей  страдальчески
поморщился. - Ведь именно толпа, недаром вы это слово и употребили...
   - Я не в пренебрежительном смысле его употребил!
   - А получилось в пренебрежительном,  и правильно получилось, потому что
толпа -  она толпа и  есть,  ей  всегда ближе ремесленнические поделки,  чем
настоящее искусство...
   - А искусство, значит, для немногих избранных?
   - Разумеется!  -  закричал Андрей. - Так в этом же и есть его смысл, вы
понимаете, - всегда быть впереди толпы, вести за собой, а как же иначе, дядя
Сережа?  И так не только с искусством получается, а с идеями - с научными, с
политическими, с какими хотите! Всегда новая идея обращена к немногим...
   - Стоп,  -  сказал Сергей Данилович.  -  Вот тут ты  заврался!  Если ты
хочешь сказать,  что новая идея не сразу доходит до большинства,  а поначалу
воспринимается и распространяется передовым меньшинством, это верно. Но идея
сама по себе -  мы говорим,  понятно,  об идеях прогрессивных,  - она всегда
обращена к большинству. Это ты, брат, не путай.
   - Ладно,   согласен!   Искусство  в  конечном  счете  тоже  обращено  к
большинству,  потому что оно делается для всего человечества.  Но поначалу -
как   вы   говорите  -   всякое  настоящее  искусство  тоже   воспринимается
меньшинством.  А большинство любуется Репиным.  От него,  кстати, и поползли
все эти Герасимовы и лактионовы...
   - Тише,  тише,  -  посмеиваясь, сказал Сергей Данилович. - Ты мне лучше
вот что объясни -  ты-то сам что считаешь настоящим искусством? Только давай
на  конкретных примерах!  Репин  тебе  не  нравится,  передвижники для  тебя
труха...
   - Труха самая настоящая, - подтвердил Андрей.
   - Тогда кто же не труха?  Только те, у кого ничего не поймешь - человек
это или ящик?
   - Нет,  отчего же,  -  Андрей пожал плечами. - Вовсе нет! Есть отличные
художники, работавшие во вполне реалистической манере.
   - Ну, например?
   - Да Петров-Водкин хотя бы!  У него все понятно, и человека с ящиком не
спутаешь.  Или  Кончаловский -  уж  куда более реалист!  А  натюрморты писал
совершенно  потрясающие  -   по  композиции,  по  цвету...  Колорит  сочный,
насыщенный...  нет,  это настоящая живопись.  Да мало ли!  У Дейнеки раннего
есть отличные вещи, совершенно чеканного лаконизма, предельно графичные.
   - В  общем,  тебя не поймешь.  -  Сергей Данилович покрутил головой.  -
Дейнека ему  нравится,  Лактионов нет.  Но  ведь оба  они изображали все как
есть, без вывертов. Так почему же?
   - Дядя Сережа,  ну я  не знаю,  -  снисходительно сказал Андрей.  -  Да
просто потому,  что один -  это художник, вы понимаете, художник! - а другой
просто способный ремесленник.  А  вы  смотрите и  не видите разницы.  И  еще
хотите,  чтобы вам ее объяснили!  Да как я вам ее объясню, если вы не умеете
смотреть?  Значит,  у  вас  слепота какая-то  к  живописи.  Ну,  или  просто
недостаток подготовки, я уж не знаю...
   - Верно,  -  сказал  Сергей  Данилович.  -  Насчет слепоты не  знаю,  а
подготовки, конечно, маловато. Все верно. Но ты забываешь, что таких, как я,
- сотни миллионов,  этих  самых слепых и  неподготовленных.  Практически все
человечество.  А  ты только что признал,  что искусство,  мол,  делается для
всего человечества. Признал ведь, а?
   - Ну,  допустим, признал, - не очень охотно согласился Андрей. - Но что
из этого?  Для всего человечества -  в том смысле,  чтобы всякий, даже самый
неподготовленный,  кто  встречает настоящее явление  искусства,  мог...  ну,
получить что-то  для  себя от  этой встречи.  Вы  меня понимаете?  Настоящее
искусство -  это ведь всегда откровение... или открытие, что ли, скажем так.
Это и  есть единственный критерий оценки.  Только это!  Рембрандт мне всегда
говорит что-то новое -  всякий раз,  сколько бы я на него ни смотрел. Да что
Рембрандт!  У Кончаловского,  помните, есть портрет Алексея Толстого - сидит
за столом такой барин,  написано это летом сорок первого года...  совершенно
потрясная вещь.  Понимаете?  А  фотография в  "Огоньке" мне  ничего нового о
жизни не скажет, и Лактионов тоже. Как же можно сравнивать?
   - Да, мудрено все это, - Сергей Данилович хмыкнул и перевел разговор: -
Так что, говоришь, у тебя с той девушкой?
   - С  какой?  -  переспросил Андрей.  -  А,  с  Ратмановой.  Да  ничего,
собственно. Она мне нравится... в общем.
   - Ну, если просто нравится, да еще "в общем", - Сергей Данилович махнул
рукой и засмеялся.  - Ничего, брат, у тебя еще все впереди. А в одноклассниц
лучше Не влюбляться, ничего из этого не выходит...
   Встав из-за стола, он посмотрел на часы.
   - Так,  - произнес он задумчиво. - Половина пятого... Ладно, мы вот что
сделаем: мы это сейчас все быстро уберем, а потом я завалюсь часа на два, Я,
понимаешь, не спал сегодня ни черта.
   - А вы ложитесь сейчас, убирать ничего не надо, это я сам все сделаю, -
сказал Андрей,  -  Тут уборки на пять минут, даже с одной рукой. Ложитесь, в
той комнате все готово.
   - Ну,  добро,  -  согласился генерал.  -  Слушай, я обычно просыпаюсь в
заданный час,  но ты на всякий случай шугани меня в  девятнадцать ноль-ноль.
Договорились?
   - Вы лучше поставьте себе будильник,  а  то вдруг я  к  тому времени не
вернусь.
   - Добро. Собрался куда-нибудь?
   - Да так,  выйду пройтись. Давно по Москве не бродил, я люблю ходить по
улицам. Да, вот вам ключи...
   - А ты как же?
   - Возьму у  соседей,  мы всегда держим у них запасной ключ,  на случай,
если кто-нибудь потеряет свой.
   Не  успел  Андрей  убрать остатки трапезы,  как  из  другой комнаты уже
послышался бодрый  генеральский храп.  Он  присел к  своему столу,  полистал
альбом -  оказалась сплошная Ратманова,  даже  самому странно.  Когда только
успел? В профиль, анфас, так и этак, прямо выставка. А вот это он рисовал на
пляже -  почти обнаженная натура.  Хорошо было в  Останкине в  тот последний
день, и Ратманова сама была какой-то другой, не такой, как всегда в школе...
   Вздохнув,  Андрей захлопнул альбом и  сунул под стопку книг,  подальше.
Чего  ее  понесло к  этим  археологам?  Жаль,  что  предки у  нее  не  очень
располагающие, а то можно было бы зайти и толком все разузнать. Из письма он
ровно ничего не  понял,  -  видимо,  девчонки и  в  самом деле все  какие-то
умственно неполноценные,  нельзя ведь себе представить, чтобы парень написал
такое  бестолковое письмо;  пытаться выяснить что-то  по  почте -  и  думать
нечего.  В  начале августа она  все  равно вернется,  через каких-нибудь две
недели...
   Без  пяти  пять  Андрей  включил приемник,  дождался позывных "Маяка" и
сигналов  точного  времени.  Диктор  объявил,  что,  согласно  сообщениям из
Хьюстона,   полет  "Аполлона-11"  проходит  успешно;  к  четырнадцати  часам
московского времени корабль удалился от  Земли  на  расстояние ста  двадцати
тысяч  километров,  бортовые системы  в  исправности,  космонавты Армстронг,
Олдрин и Коллинз чувствуют себя хорошо.
   - Молодцы, - сказал Андрей и выключил "Спидолу", Теперь до субботы вряд
ли будет что-нибудь новое;  еще двое суток они будут находиться в  свободном
полете.   А   в  субботу  вечером,   когда  им  нужно  будет  переходить  на
селеноцентрическую орбиту, - вот тогда настанет опасный момент. Не сработает
двигатель  -   и   конец.   Впрочем,   все   это,   наверное,   проверено  и
перепроверено...
   Он вышел из квартиры, взял у соседей запасной ключ и спустился вниз. На
улице было жарко,  пахло пылью,  нагретым асфальтом,  бензином,  но Андрей с
удовольствием вдыхал эту смесь,  привычно пахнущую Москвой. Конечно, в степи
воздух лучше,  но современному человеку,  горожанину,  нужно что-то и помимо
чистого воздуха.  Наверное,  плохо,  но  это так.  Просто мы  все привыкли в
городу, как курильщик привыкает к никотину...
   Свернув  направо  на  Большую  Полянку,   Андрей  побрел  медленно,   с
удовольствием поглядывая  по  сторонам.  Прошедшая  мимо  девушка  с  высоко
открытыми загорелыми ногами заставила его опять вспомнить Ратманову и вообще
тот  день -  останкинский пляж,  рев автобусов на  улице Академика Королева,
летящее в  облаках острие новой  телевизионной башни.  Они  лежали рядом  на
горячем песке и смотрели на эту исполинскую бетонную иглу,  и она все падала
и  падала,  рассекая  шпилем  легкие  июньские  облака,  а  Ратманова  вслух
раздумывала над тем,  долетит самая верхушка до дворца-музея или не долетит,
когда  башня  наконец свалится,  -  должна  же  она  когда-нибудь свалиться.
Пятьсот метров,  сказала она, это даже как-то противоестественно; непременно
свалится, вот пусть подует какой-нибудь ураган. Ничего противоестественного,
возразил он,  башня построена из  предварительно-напряженного железобетона с
колоссальным запасом прочности и  отлично работает на  изгиб;  никуда она не
денется,  разве что от термояда - но тогда кому будет нужно это телевидение?
Никому, согласилась Ратманова.
   В тот день она вообще соглашалась со всем, что бы он ни сказал. Она и в
самом деле была какой-то другой,  не такой,  как всегда. Обычно ей нравилось
поддразнить его,  затеять  спор  просто  так,  из  вредности,  или  устроить
какой-нибудь розыгрыш;  а в тот день, в Останкино, Ратманова была тише травы
- прямо паинька.  Как будто всем своим поведением хотела показать, какая она
хорошая и послушная.  Если бы он не уезжал на эту целину,  сказала она, ни в
какой Крым она бы не поехала,  честное слово. Но он-то ведь едет, сказал он,
что об этом говорить...
   А  теперь он  вспоминал все  это,  идя  без  цели по  жаркой,  пахнущей
бензином и  пылью Полянке,  и  думал,  как нескладно все получилось.  Ужасно
нескладно.  Ни целины,  ни Ратмановой, и вообще лето пошло к черту. Ладно, с
завтрашнего дня он всерьез займется графикой.


ГЛАВА 4

   Игнатьев еще  раз  обмел  флейцем расчищенный участок вымостки,  сметая
просохшую землю с  поверхности грубо отесанных камней,  и распрямился не без
труда - спина уже ныла от долгой работы в согнутом положении.
   - Пройдитесь-ка еще по щелям,  -  сказал Гладышевой.  -  Нет, не этим -
возьмите вон  ту,  узкую.  Щели  лучше чистить обычной жесткой кистью.  А  я
сейчас принесу аппарат, снимем, пока освещение под нужным углом...
   Он направился к лестнице, прислоненной к стенке раскопа, и вдруг увидел
в  дальнем углу Ратманову -  та  увлеченно рылась во вскрытой вчера мусорной
яме. Нет, это уже переходит всякие границы: куда бы он ее ни отправил, она -
не успеешь оглянуться - снова тут как тут...
   Выбравшись наверх, он постоял в нерешительности, потом окликнул:
   - Ратманова! Можно вас на минутку?
   Она вздрогнула и вскинула голову, глядя на него снизу вверх, боязливо -
ага,  знает кошка,  чье мясо съела,  -  но он уже отвернулся, быстро зашагал
прочь.  Хватит церемоний, в самом деле, так от дисциплины в отряде ничего не
останется...
   Ратманова догнала его возле палатки.  Не  приглашая ее внутрь,  он сухо
спросил:
   - Куда я послал вас работать сегодня утром?
   - На второй раскоп, - отозвалась она робко.
   - Почему в таком случае вы работаете на четвертом?
   Ратманова вспыхнула, прикусила губу.
   - Я...  я спросила у Лии Самойловны -  она сказала,  что там достаточно
людей, и...
   - Меня  не  интересует,  что  вам  сказала Лия  Самойловна,  -  прервал
Игнатьев.  -  Людей  расставляю  я,  и  я  привык,  чтобы  мои  распоряжения
исполнялись без самодеятельных поправок. Вы где находитесь - в детском саду?
   Ратманова заморгала пушистыми ресницами, глаза ее наполнились слезами -
как-то сразу, вдруг.
   - Я просто думала...
   - Вот если вы еще раз себе это позволите, - продолжал он безжалостно, -
то  я  предоставлю  вам  возможность  думать  на  кухне.  Предупреждаю  вас,
Ратманова! А сейчас ступайте на второй раскоп.
   Он отвернулся и полез в палатку -  видеть,  как она сейчас расплачется,
было  слишком даже  для  него.  Но  должна же,  черт  возьми,  быть какая-то
дисциплина! Сев за столик, он сорвал солнцезащитные очки, побарабанил ими по
бумагам,   потом  взъерошил  волосы  и  уставился  на  табель-календарь  под
покрывающим столешницу листом оргстекла.  Да,  еще две недели,  и наваждение
кончится. А впрочем, какое там наваждение...
   Игнатьев поднял голову -  Ратманова удалялась от  палатки,  всей спиной
выражая протест и обиду.  И, надо сказать, у нее это получалось. "Не знаю я,
как  шествуют  богини,  но  милая  ступает  по  земле",  -  вспомнилось  ему
почему-то.  Она именно шествовала,  -  кстати,  он  сам научил ее этому:  по
здешним  колючкам  в   открытых  сандалиях  можно  ходить  только  осторожно
переступая,  как идут по талому снегу, и у Ратмановой выработалась забавная,
словно  танцующая  походка.   "Не  знаю  я,  как  шествуют  богини..."  Ника
Самофракийская.   В   русском   языке   нет   ласкательного   от   Вероники.
Уменьшительное есть:  Ника.  А  ласкательного нет.  Зато есть в  греческом -
Никион.  Тит Флавий звал так принцессу Беренику,  по-гречески:  Никион.  Моя
Никион. Никион Ратманова. "...Но милая ступает по земле..."
   - Тьфу,  пропасть,  -  пробормотал вслух  Игнатьев.  -  Только этого не
хватало!
   Он  посидел,  стараясь сосредоточиться и  вспомнить,  зачем  вылезал из
раскопа,  когда увидел свою Никион, увлеченно роющуюся в античной свалке. Ах
да,  сфотографировать...  Он протянул руку,  снял с крюка "Зенит".  Опять не
заряжен.  Сколько раз просил не оставлять аппарат без пленки! Пришлось лезть
в ящик,  доставать черный мешок,  пленку, кассеты. Сидя с засунутыми в мешок
руками,  Игнатьев сделал несколько глубоких вдохов-выдохов по системе йогов,
потом поднял голову.  -  Ратманова,  встретив Мамая на  полпути к  раскопам,
стояла и разговаривала с ним. Жаловалась, надо полагать...
   Тоже мне,  Ника Самофракийская.  Кстати, почему именно Самофракийская -
непонятно;  у Витеньки привычка мыслить штампами.  Если Ника - то непременно
из  Лувра.  Что  общего?  Титаническая фигура  Победы,  мощно  и  неудержимо
устремленная вперед,  словно  идущая на  таран...  и  эта  девочка.  У  той,
Самофракийской,  тело зрелой женщины.  А здесь -  воплощенная юность, полет,
легкость.  Скорее уж та,  в Олимпии...  "Летящая Победа", изваянная одним из
учеников Фидия. Как же его, черт...
   - Слушай,  Димка!  - Мамай, подойдя к палатке, просунул внутрь бороду и
сомбреро.  -  Чего это ты Лягушонка разобидел?  Идет,  а  у  самой вот такие
слезищи -  хоть на экран крупным планом. "Меня, говорит, Дмитрий Павлович из
своего раскопа прогнал..."
   - Совершенно  верно,  прогнал.  Пусть  работает  на  втором.  Витя,  ты
последний фотографировал?  Опять  отщелкал  всю  пленку  и  оставил  аппарат
незаряженным.  Сколько раз просил! А теперь я по твоей милости должен сидеть
как дурак и заниматься этой чертовщиной...
   - Командор,   не  будьте  мелочны,  -  сказал  Витенька.  -  Вы  чем-то
расстроены,  и  сейчас вам  только полезно посидеть полчасика в  палатке,  в
тени.  Здешнее  солнце  губительно  действует  на  хрупкую  нервную  систему
северян,  не забывайте об этом. Вечером отнесу пустые кассеты и запас пленки
кому-нибудь из "лошадиных сил", и пусть-ка они этим займутся.
   - Да, но пока этим занимаюсь я.
   - Ладно, не помрешь, - сказал Витенька. - Ты лучше объясни, чего это ты
последнее время  бегаешь от  этого несчастного Лягушонка?  Ей  действительно
нравится  работать  с  тобой,  и  это  естественно,  потому  что  ты  умеешь
заинтересовать человека.  Эдька Багдасаров сказал мне  как-то,  что,  только
поработав с тобой в поле, он по-настоящему понял, что такое археология...
   - Прекрасно,  прекрасно, - нетерпеливо прервал Игнатьев, - я очень рад,
что  наша  гостья  заинтересовалась  археологией,  но  она,  к  счастью,  не
археолог, и я не вижу необходимости углублять ее знания. Все равно она через
месяц все забудет!  Что у меня,  других дел нет, как читать доступные лекции
туристкам?
   - Командор,  я в свое время предупреждал вас, - вкрадчиво сказал Мамай.
Окончательно вдвинувшись в палатку,  он присел на край вьючного ящика и снял
сомбреро.  -  Вы  помните тот  наш разговор?  Я  сам был против того,  чтобы
оставлять здесь туристку.  Вы  сказали:  "А  что тут такого?  Пусть поживет,
поработает,  присмотрится. В конце концов, иногда так просыпается призвание"
- привожу буквально ваши слова. Помните?
   - Помню. Что из этого следует?
   - Ничего, кроме вашей непоследовательности. Если она вам так неприятна,
не  надо было ее  оставлять.  Не  надо было читать ей вдохновенных лекций об
античном  мире!   А  то  это  как-то  несерьезно,  командор.  Так  поступают
соблазнители - вскружили девчонке голову, а теперь знать ее не хотите...
   - Витя,  -  сдерживаясь,  сказал Игнатьев,  -  твое остроумие я  всегда
ценил,  но сейчас оно переходит - прости - в пошлость. Кончим этот разговор,
пока не поздно.
   - Нет, ты действительно того, - Мамай выразительно посверлил себе висок
указательным пальцем. - Что с тобой, старик? Случилось что-нибудь?
   - Ничего не  случилось.  Пошли,  мне  надо успеть сделать снимки,  пока
солнце не высоко...
   Мамай крякнул и полез из палатки, нахлобучивая сомбреро. Игнатьев вышел
следом.
   - А я ведь,  кажется,  начинаю догадываться,  что с тобой происходит, -
весело сказал вдруг Мамай, когда они почти дошли до раскопа. - Ну, Димка...
   - Только,  пожалуйста, держи свои догадки при себе, - оборвал Игнатьев.
- Ты не знаешь, когда "Аполлон" переходит на окололунную орбиту?
   - Вроде  бы  вечером,  около  девяти по  московскому.  "Лошадиные силы"
должны знать,  они  все время слушают.  Так,  может быть,  прислать все-таки
Лягушонка на четвертый?
   - Нет, пусть работает там, где я сказал.
   - Понятно,  понятно,  -  Мамай  ухмыльнулся в  свою  бандитскую бороду,
покрутил головой и повторил загадочно: - Ну, Димка!