- Иди, Витя, иди, пока я тебя не послал...
   Витя ушел,  унося в бороде двусмысленную ухмылку.  Игнатьев спустился в
раскоп, заснял с разных точек расчищенный участок вымостки.
   - Все,   Дмитрий  Палыч?   -   спросила  Гладышева,   когда  он  кончил
фотографировать.  -  Давайте тогда  я  отнесу  аппарат Лии  Самойловне,  она
просила, когда освободится.
   Он отдал "Зенит" практикантке, но тут же вернул ее.
   - Я, пожалуй, сам отнесу, мне надо там посмотреть...
   Возможно,  он  уже  действительно стал "того",  как  предположил Мамай,
потому  что  ему  показалось,  что  в  глазах  Гладышевой промелькнуло нечто
насмешливое -  дескать,  на  что  или  на  кого  вам  вдруг понадобилось там
посмотреть?
   - Расчищайте пока дальше, - сказал он строго, - я сейчас вернусь.
   Никион  сидела у  южной  стены  раскопа,  осторожно расчищая медорезкой
землю  вокруг  большого обломка амфоры.  Она  не  подняла головы,  когда  он
проходил мимо,  и  вся  ее  поза выражала такую покорность судьбе,  что  ему
захотелось присесть рядом, провести рукой по этим темным блестящим волосам и
сказать что-нибудь утешительное. Но ничего утешительного он сказать не мог -
ни  ей,  ни себе.  Он отдал аппарат Лии Самойловне,  посмотрел вместе с  нею
остатки  органики,  добытые  из  рыбозасолочной  цистерны,  и  уже  собрался
уходить, как вдруг вернулся.
   - Лия  Самойловна,  -  сказал  он,  -  вы,  кажется,  хорошо  знакомы с
раскопками Олимпии?
   - Новыми какими-нибудь? - спросила та.
   - Нет,  с теми, большими, что вел еще Курциус. Вы не помните, там нашли
статую "Летящей Победы" - чья это работа?
   - "Летящая Победа"...  -  Лия  Самойловна подумала.  -  Та,  что была с
орлом? По-моему, это работа Пэония.
   - Черт,  ну  конечно!  -  Игнатьев хлопнул себя по лбу.  -  Пэоний,  ну
конечно же...
   - Да,  он  ее  изваял по заказу граждан Мессены,  как обетный дар после
разгрома спартиатов на Сфактерии...
   - Правильно, вспомнил. В четыреста двадцать четвертом году.
   - А что?
   - Да нет, просто из головы вылетело, - сказал Игнатьев.
   Ника не слышала,  о  чем они говорили.  Она прилежно скребла землю,  до
замирания  сердца  надеясь,  что  вдруг  медорезка  на  что-то  наткнется...
Какая-нибудь уникальная находка,  чтобы сам Игнатьев ее  похвалил.  Но земля
снималась легко,  слой  за  слоем,  обломок амфоры обнажался все  больше,  а
ничего интересного вокруг так и  не  обнаруживалось.  Камни,  галька,  кусок
ракушки...
   Не утерпев,  она боязливо повернула голову -  Игнатьев, стоя на дальнем
краю раскопа, продолжал разговаривать с Лией Самойловной. А мимо нее прошел,
не сказав ни слова!  В застиранных и потертых джинсах и сомбреро, которое он
носил не как Мамай -  бубликом,  - а завернув поля с боков кверху, Игнатьев,
подтянутый и  очень  загорелый,  показался  ей  вдруг  похожим  на  персонаж
американского вестерна.  Вот  только  солнцезащитные очки  нарушали образ  -
ковбои,  пожалуй,  их не носят.  Игнатьев и  сам всегда работал в  очках,  и
требовал того же от других; без светофильтров, сказал он однажды Нике, можно
не  увидеть "пятна" на  освещенной солнцем поверхности,  а  вовремя заметить
"пятно" - это очень важно...
   Ника вздохнула и снова принялась за работу.  Ученый, похожий на ковбоя,
как  странно...  В  ее  представлении ученый должен был  быть или  бородатым
академиком в  черной шапочке,  или -  если молодой -  рассеянным добродушным
увальнем, как Юрка. А вот Игнатьев совсем-совсем другой. Ни рассеянности, ни
добродушия.  Какое там добродушие!  Никогда не повысит голоса, но она за все
время  своего  пребывания в  лагере  ни  разу  не  видела,  чтобы  командора
кто-нибудь ослушался.  Сама она боялась его до дрожи в коленках, хотя иногда
он умеет быть удивительно внимательным и заботливым.  То есть когда-то умел;
в последние дни его словно подменили -  таким стал суровым и неприступным. И
только по отношению к ней! Почему? Что она такого сделала?
   Ника еще ниже опустила голову,  выковыривая из  земли скрежетнувший под
лезвием медорезки камешек, и слеза капнула ей на руку.

   За ужином начался обычный субботний разговор насчет планов на завтра.
   - Желающим предлагаю смотаться в Судак,  -  сказал Мамай. - Не все ведь
из  нас  там были,  в  самом деле -  поехали?  Лягушонок,  хочешь посмотреть
генуэзскую крепость?
   - Спасибо,  Виктор Николаевич,  -  отозвалась Ника,  -  мне не  хочется
никуда ехать, я лучше останусь.
   - Зря. В общем, решайте, кто поедет - пять носов, кроме меня.
   - ГАИ может придраться, если в машине будет шестеро, - сказал кто-то.
   - Ничего,  мы одного положим под ноги,  никто не увидит.  Командор,  вы
как?
   - Под ноги не хочу,  а вообще я бы поехал. Но я уже бывал там, поэтому,
если желающих окажется много, могу уступить место.
   - Место в  шлюпке и круг,  как поступают настоящие мужчины,  -  одобрил
Мамай. - Итак, кто хочет воспользоваться великодушием командора?
   Уступать место,  однако,  не пришлось -  ехать в  Судак,  кроме Мамая и
Игнатьева, вызвались только трое: Гладышева, Багдасаров и Саша Краснов.
   - Ну,  тем лучше,  - сказал Мамай, - значит, никого не придется прятать
от  инспекторов.  Но  вообще я  удручен вашей  нелюбознательностью:  неужели
никого больше не  привлекает такая  великолепная экскурсия,  да  еще  даром?
Лягушонок, брось хандрить, поехали завтра в Судак!
   - Не хочется,  честное слово,  -  отозвалась Ника.  - А хандрить я и не
собиралась, откуда вы взяли...
   - Ладно уж,  не оправдывайся,  не хочешь ехать -  не надо. А мы поедем.
Предлагаю с утра, пока прохладно.
   - Сразу после завтрака и поедем, - сказал Игнатьев.
   В  воскресенье,  как обычно,  лагерная жизнь началась на час позже.  За
завтраком  тоже   засиделись  -   обсуждали  последние  сообщения  с   борта
"Аполлона",  который ночью благополучно вышел на  селеноцентрическую орбиту.
Солнце поднялось довольно высоко и уже припекало,  когда участники экскурсии
забрались  в  фиолетовый  "конвертибль";   все  были  в  сборе,  кроме  Риты
Гладышевой, которая в последнюю минуту решила переодеться.
   - Подуди ей, Витя, - предложил Игнатьев, посмотрев на часы.
   Мамай  яростно  поквакал  сигналом,  потом  привстал  и,  обернувшись к
женской палатке, заорал в сложенные рупором ладони:
   - Ри-и-итка-а-а, какого ты черта-а-а...
   - Бежит, - сказал Саша Краснов.
   - Это не Гладышева, - сказал Эдик.
   Действительно,   вместо  Гладышевой  появилась  Ратманова,   беззаботно
размахивая сумкой.
   - Я вместо Риты!  -  крикнула она,  подбегая к машине.  -  У нее беда -
начала   надевать  платье,   второпях  разорвала  по   шву.   Теперь  ужасно
расстроилась,  ни в  чем другом ехать не хочет.  Вообще не хочет ехать.  А я
вместо нее решила!
   Мамай смерил ее уничтожающим взглядом.
   - И таким вот дали равноправие,  -  вздохнул он,  - И теперь еще хотят,
чтобы все шло как надо.  Коммунизм хотят строить! С кем, я спрашиваю? Садись
сзади, Лягушонок, и молчи, не напоминай о своем существовании...
   Выбравшись на шоссе,  машина помчалась в сторону Феодосии.  Придерживая
рукой волосы, Ника смотрела по сторонам и узнавала места, которыми проезжала
две недели назад.  Подумать, всего две недели! А кажется, что прошло гораздо
больше. Оставшееся время, наверное, пройдет куда быстрее. Еще столько же - и
придется уезжать; опять будет Москва, школа, скверик у Всех Скорбящих, Игорь
со своими вечными хохмами.  Ну и, конечно, Андрей: Модильяни, Леже, японская
графика... В общем, все будет по-старому, как всегда.
   Но  если ничего не  изменится,  то зачем тогда было все это -  то,  что
машина сломалась именно здесь,  и  что  ей  позволили остаться в  лагере,  и
вообще все?  Ника давно подозревала,  что в жизни ничего не случается просто
так и все имеет смысл и цель.  Взрослые,  разумеется, подняли бы ее на смех,
заикнись она об  этой своей догадке;  но  что понимают взрослые!  Ведь самое
важное,  самое главное в  жизни от  них  скрыто,  песенка про оранжевое небо
вовсе не такой пустячок, как может показаться (взрослому)...
   Все было бы прекрасно, если бы не обида командора. И хотя бы знать - за
что?  Она ведь ничего не сделала; может быть, сказала что-нибудь не подумав?
Да нет,  ничего такого не вспоминается; но командор обижен совершенно явно -
из своего раскопа прогнал,  почти не разговаривает,  не смотрит.  Ужасно все
это неприятно.  Вот и  сейчас -  сидит впереди,  хоть бы  обернулся,  сказал
что-нибудь из вежливости.  Не командор,  а статуя командора. А каким хорошим
был вначале! Да, взрослые непостоянны, никогда не знаешь, что они выкинут...
   На развилке за Феодосией Мамай, притормозив, обернулся к сидящим сзади.
   - Решайте, как поедем! - крикнул он. - Можно сейчас влево на Коктебель,
через Щебетовку, а можно прямо на Старый Крым...
   - А там как же? - спросил Игнатьев.
   - В Грушевке нужно будет свернуть. Только это дальше!
   Нике хотелось побывать в  Старом Крыму -  может быть,  на  этот раз  ее
отпустят на могилу Грина,  - и она только собралась об этом сказать, как все
дружно заявили, что лучше ехать коротким путем. Пропустив обгоняющие машины,
Мамай лихо развернулся под голубую стрелу указателя "Планерское - 12 км".
   - Что это - Планерское? - спросила Ника.
   - Так это и есть Коктебель, - сказал Саша Краснев.
   - А почему он теперь Планерское?
   - А вот потому!  - не оборачиваясь, крикнул Мамай. - Потому что болезнь
такая  -  мания  переименования,  не  слыхала?  Есть  мания  величия,  мания
преследования,  а есть мания переименования - когда кидаются переименовывать
все,  что ни попадется под руку. Вот Коктебель и попался. Что тут жил и умер
Макс Волошин -  про это не  вспомнили,  зато планеристов увековечили на веки
веков! Командор, а командор?
   - Слушаю, - отозвался Игнатьев.
   - Я   говорю,   надо  бы   обратиться  от  имени  нашего  коллектива  с
предложением, чтобы вообще переименовали Крым! А то как-то нехорошо: столько
трудов положили,  каждому аулу придумали имя,  и все такие оригинальные, что
ни  название,  то  находка  -  Морское,  Приветное,  Передовое,  Счастливое,
Генеральское,  Доброе,  Лучистое,  прямо душа  радуется...  А  сам  Крым  по
недосмотру забыли! Вот я и предлагаю - пусть уж переименуют весь полуостров.
Скажем,  Солнечный.  Или -  Пионерский, в честь Артека. Как вы насчет этого,
поддерживаете?
   Игнатьев ответил что-то негромко,  Ника не расслышала. Он был явно не в
духе -  наверное,  сердится,  что она поехала с ними. Лучше было не ехать, и
она действительно не собиралась в  Судак;  но сегодня в палатке все вдруг на
нее насели -  и  Лия Самойловна,  и  Рита,  и  Зоя...  Она всегда теряется и
уступает,  если ее  начинают вдруг уговаривать несколько человек сразу.  Так
бывало и в школе -  какой-нибудь культпоход,  например.  Или лыжная вылазка.
Обязательно уговорят, видимо такая уж у нее уступчивая натура. Вот и сегодня
уговорили, а Дмитрий Павлович теперь сердится...
   Дорога начала подниматься,  но  настоящие горы  были  еще  далеко,  они
синели впереди справа,  а здесь мягко круглились по сторонам пологие зеленые
холмы предгорий;  пейзаж стал  более живописным,  чем  в  районе лагеря,  за
Феодосией. Справа и слева от шоссе потянулись виноградники, бесконечные ряды
подвязанных лоз,  вдоль  которых тут  и  там  неторопливо ползали тракторные
опрыскиватели.
   - ...Самая трудоемкая культура,  -  говорил Эдик  Багдасаров,  -  самая
древняя,  самая доходная и самая трудоемкая.  Возьмите хлеб - ухода почти не
требуется:  посеял, собрал, подготовил почву, вот и весь цикл. А виноград! У
моего  деда  в  Колагеране свой  виноградник -  ну,  какой виноградник,  два
десятка лоз;  и вы посмотрите, он все время что-то делает, - виноград нельзя
оставить ни  на день,  стоит не опрыскать его после дождя,  и  на нем тут же
поселяется какая-то пакость...
   Ника  поддакивала,  но  слушала  невнимательно,  щурясь  по  сторонам и
придерживая развеваемые ветром волосы.  Нужно было повязать голову косынкой,
как это она не  сообразила,  ну  до  чего все неудачно сегодня!  По обочинам
росли молодые тутовые деревья,  осыпанные черными маслянистыми ягодами; Нике
хотелось поесть шелковицы, но она скорее умерла бы, чем отважилась попросить
об остановке...
   Потом  вдруг  открылось море  -  машина  взлетела  на  пригорок,  внизу
развернулась бухта,  густо  застроенная  по  берегу  и  дальше  ограниченная
высокими обрывистыми скалами.
   - Ой, что это! - невольно ахнула Ника.
   - Коктебель, - сказал Эдик.
   - А за ним -  Карадаг!  -  крикнул Мамай. - Геологическое чудо Крыма! В
Коктебеле стоянка  полчаса  -  надо  хоть  издали  показать  Лягушонку,  где
похоронен Волошин...
   - Почему издали? - крикнула Ника, отворачивая лицо от ветра.
   - Далеко идти!  Это надо час карабкаться на гору!  Я не любитель пешего
хождения!
   Через  десять  минут  "Победа"  лихо  вкатилась на  стояночную площадку
автопансионата  "Приморье",   Ника  выскочила  не   очень  ловко,   забыв  о
непривычной высоте вездеходного шасси,  и  едва не  растянулась на  глазах у
полдюжины туристов, ошеломленных появлением фиолетового "конвертибля".
   - Скромнее,  Лягушонок,  без курбетов,  -  не преминул заявить Мамай во
всеуслышание.  - Аборигены все равно не оценят. Ну что, объявим ревизию сему
сумасшедшему дому?
   Автопансионат, территорию которого им пришлось пересечь, чтобы выйти на
набережную, и в самом деле произвел на Нику оглушительное впечатление. Может
быть,  попади она сюда прямо из  Москвы,  это выглядело бы  иначе;  но после
тихой жизни в лагере ее просто ужаснули эти толпы полуголых, прогуливающихся
по  тесным  асфальтированным аллейкам,  чудовищные очереди  перед  верандами
столовых,  полоумное верещание транзисторов,  шашлычный чад  и  вопли детей,
снующих под ногами у взрослых,  -  действительно, настоящий бедлам. Какой же
это отдых?
   - Чистой воды мазохизм,  -  сказал Мамай словно в  ответ на  ее  мысли,
когда они проходили мимо осажденного толпой киоска "Курортторга".  - Это вот
так отдыхать - лучше сдохнуть...
   - И  ведь  с  каждым годом  все  больше людей,  -  заметил Игнатьев.  -
Помните, мы тут были, когда Зайцев приезжал, года три назад?
   - В шестьдесят пятом.
   - Ну да,  четыре года. Ничего подобного не видели, и комнату можно было
найти сравнительно легко...  Не  понимаю,  неужто нет  других мест  провести
отпуск?
   - Мода,  командор.  Станет  модным  отдыхать на  Таймыре  -  повалят на
Таймыр. А пока в моде Крым. Вот и прут, как лемминги...
   - А я люблю Юг,  -  сказала Ника.  -  Солнце,  море - что вы, как можно
сравнивать...  Конечно,  в  такой сутолоке отдыхать неприятно,  лучше пожить
где-нибудь в рыбачьем поселке, но вообще так хорошо после нашей зимы попасть
сюда...
   - Вы уже бывали в этих местах? - спросил Игнатьев.
   - Нет, в этих именно - нет... Мы в позапрошлом году были в Ялте, но мне
не очень понравилось -  все эти кипарисы, олеандры, прямо как на открытке. А
курортников еще  больше,  чем здесь!  Нет,  эта часть Крыма совсем другая...
Греков можно понять, почему они устраивали здесь свои колонии, правда?
   Мамай ехидно посмеялся:
   - Географию,  Лягушонок,  плохо изволите знать!  Для греков этот Крым -
примерно то  же,  что для нас Кольский полуостров.  Вы  что же  думаете,  на
Хибины куда-нибудь люди едут потому,  что там климат хороший? Работать едут,
Лягушонок,  деньгу зарабатывать.  Вот  и  греки ехали в  Киммерию работать -
торговать,  сеять хлеб,  ловить рыбу...  а  вовсе не  на  солнышке загорать.
Солнца им и дома хватало, в метрополии, а эта земля - "киммерийцев печальная
область",  как  выразился Гомер,  -  эта земля никогда не  представлялась им
райским уголком, каким она представляется вам в Москве... а нам тем паче - в
наших богом проклятых чухонских болотах. Верно я говорю, командор?
   - Да,  только на Гомера лучше не ссылаться,  - сказал Игнатьев. - Он не
эту Киммерию имел в виду.
   - Знаю,   что  не  эту!  "Одиссею",  худо  ли,  бедно,  штудировали,  и
комментарии к одиннадцатой песне читывать тоже приходилось. Но вы никогда не
задумывались,  почему  именно  эту  землю  назвали именем легендарной страны
мрака? Да потому и назвали, что эта часть Тавриды тоже была для греков одним
из самых дальних пределов их ойкумены.  Она их пугала, колонисты страдали от
холода -  зимой ведь тут тоже не мед,  Лягушонок, в январе иной год и море у
берегов ледком прихватывает...  Недаром у них выражение было - "киммерийское
лето" -  в смысле этакого,  понимаете ли,  непостоянства фортуны,  делающего
бренными земные радости.  Слишком все изменчиво,  кратковременно,  обманчиво
даже, если хотите... Сейчас, дескать, солнышко светит, тепло, и рыбка хорошо
ловится - а потом вдруг подует хладный борей...
   - Да, бедные греки, - беззаботно сказала Ника.
   Пока дошли до  набережной,  оба практиканта куда-то исчезли.  Неширокая
полоса пляжа внизу за балюстрадой была сплошь покрыта разноцветными телами в
разной  степени  пропеченности и  удручающе  напоминала лежбище  тюленей.  К
сожалению, шашлычный чад достигал и сюда.
   - Ну вот,  Лягушонок,  -  сказал Мамай,  - смотри и радуйся. Это и есть
знаменитая Коктебельская бухта - вернее, то, что от нее осталось.
   - А Волошин где похоронен?
   - Вон там,  на одном из холмов.  А его дом -  вон он, посмотри в другую
сторону. Вон тот, с башенкой, видишь?
   - А вы вообще читали Волошина? - спросил Игнатьев.
   Ника покивала, вглядываясь в очертания Карадагских скал.
   - Мне  давали  переписанное...  А  профиля я  не  вижу,  -  сказала она
разочарованно. - Кто-то говорил, что там его профиль...
   - Почему  же,  при  известной силе  воображения...  Посмотрите-ка,  вон
выступ -  видите,  словно нос и  внизу круглая такая борода...  Вроде вашей,
Витя. Волошин ведь носил бороду.
   - А-а,   я  не  знала,  -  сказала  Ника.  -  Пожалуй,  вы  правы,  там
действительно что-то вроде лица...
   Подошли запыхавшиеся Краснов и Багдасаров:
   - А мы вас ищем! Уже у дома Волошина были, там все обшарили...
   - Ой,  смотрите,  дельфины!  Честное слово,  я  видела сейчас -  так  и
прыгнул!  Еще один!!  -  завизжала Ника,  схватив Игнатьева за  руку.  -  Да
смотрите же!
   Он послушно обернулся и  вместе с  другими стал вглядываться в слепящую
под утренним солнцем синеву залива,  но  увидеть ничего не  увидел -  то  ли
потому,  что не туда смотрел, рядом кто-то кричал: "Во дают, как в цирке!"),
то  ли  просто потому,  что  она продолжала держать его за  руку и  это было
главным, заслоняющим и гасящим все остальные ощущения. До сих пор он ни разу
не  касался ее руки -  кроме того первого,  официального рукопожатия,  когда
знакомились. Теперь ее прикосновение обожгло и парализовало его.
   Это  длилось целую  секунду,  а  может быть,  даже  две,  и  она  вдруг
отдернула руку,  словно  спохватившись,  бросив на  него  испуганный взгляд.
Разумеется!  Она ведь убеждена,  что он  сердит на  нее.  Ему вдруг отчаянно
захотелось бросить все к черту, оставить отряд на Лию Самойловну и улететь в
Питер,  придумав себе какую-нибудь хворь.  Как раз недельки на три, пока она
не исчезнет. А потом? Что будет потом - без нее?
   Саша Краснов говорил ему  что-то,  он  не  слышал,  потом заставил себя
сосредоточиться:  ребята,  оказывается,  встретили здесь  знакомую  компанию
ленинградцев и теперь не хотят ехать в Судак.
   - Какие же у меня могут быть возражения?  -  сказал он.  - Договоритесь
только с  Виктором Николаевичем,  где и  когда мы  вас подберем на  обратном
пути.
   - Ну что ж,  часов в пять,  -  предложил Мамай.  -  В пять,  плюс-минус
полчаса,  прямо около почты.  Договорились? Все, можете катиться. А нам пора
ехать,  командор.  Лягушонок,  о чем мечтаешь?  Пошли, пошли, нам еще больше
тридцати километров...
   В  машине он  велел ей сесть впереди,  рядом с  Мамаем.  Впереди меньше
укачивает,  объяснил он, а дороги за Щебетовкой пойдут уже настоящие горные,
сплош