жаке с
прямыми плечами,  широчайшие брюки  заправлены в  сапоги,  на  коричневой от
загара  голове  сидит  маленькая  четырехугольная шапочка,  черная  с  белым
вышитым узором. Какая изумительно вылепленная голова! Нужно будет ее сегодня
же нарисовать,  а впрочем, такая не забудется. Может быть, Айвазовский прав,
что нельзя писать с натуры?  Иногда мешают ненужные мелочи, сбивают с толку,
искажают цельное,  а  память -  она безошибочно отфильтрует и сохранит самое
главное,  самое характерное внутреннюю суть образа... Узбек давно уже пропал
в человеческом водовороте,  но его лицо стоит перед глазами - непроницаемое,
бесстрастное лицо Азии: редкие, точно из конского волоса, усы над тонкогубым
ртом,  коричневая сухая кожа туго натянута на скулах, косо рассеченные глаза
прищурены, словно их навеки ослепило яростное степное солнце...
   Да, тут только успевай смотреть. Ника сказала однажды, что жаль, люди в
массе так некрасивы,  вот уж дурацкий,  поистине бабский взгляд.  "Красивы",
"некрасивы"!  Люди  прежде  всего  великолепны  своей  выразительностью -  в
большинстве   случаев.   Нужно   только   уметь   видеть.   И   даже   самое
"невыразительное" лицо  попадается иной раз  такое,  что  так  и  просится в
альбом:  тупость,  уродство -  все  что  угодно может быть прекрасным,  если
правильно смотреть.  Ведь  вот  как  хорош  этот  толстяк  -  выражение лица
начальственно-брюзгливое,  настолько брюзгливое,  что  совершенно непонятно,
почему он  пользуется метро,  а  не  сидит развалившись на  переднем сиденье
черной "Волги",  снисходительно болтая с водителем о футболе или рыбалке;  и
негр  в  пиджаке с  металлическим отливом,  весь тонкий и  какой-то  немного
развинченный, тоже хорош; и подмосковная бабка в платочке и плюшевом жакете,
хлопотливо волокущая огромную коробку с  кинескопом;  и интуристка с круглым
вертлявым  задом,  лихо  обтянутым синими  когда-то,  а  теперь  вытертыми и
вылинявшими до  блеклой  голубизны  джинсами;  и  двое  парней,  узколицый и
широколицый,   оба  стрижены  коротко,  под  каторжников,  оба  в  очках,  с
портфелями  и   тубусами  (сразу  видно   -   не   лирики),   -   все   они,
калейдоскопически мелькающие перед его  жадными глазами,  прекрасны в  своей
неповторимой выразительности, и весь мир вообще прекрасен, если воспринимать
его как надо,  то  есть зрительно,  как безграничное по  богатству сочетание
форм, красок и линий... Однако родителю пора бы уже быть здесь.
   Сегодня у них мужское дело -  покупка новых часов Старые Андреевы часы,
после того как  над ними хорошо потрудился Игорь Лукин,  уже не  поддавались
никакой регулировке; поэтому, когда встал вопрос о подарке к знаменательному
дню  перехода в  десятый  класс,  он  сделал  заявку  на  часы;  собственно,
придумать что-то другое,  оставаясь трезвым реалистом, было трудно. Конечно,
неплохо бы  иметь дома стереофонический проигрыватель,  но  это  пока не  по
карману.  Вот  если  летом  удастся  подзаработать в  стройотряде...  Андрей
рассеянно огляделся, увидел отца и соскочил с парапета.
   - Здравствуй,  сын,  -  сказал Болховитинов-старший и  коротко потрепал
младшего по плечу.  -  Извини,  задержался немного,  вернее,  меня задержали
Давно ждешь?
   - Двадцать пять минут Ничего,  я  не  скучал,  здесь интересное место в
смысле наблюдений,  -  баском ответил Андрей.  -  Что  же,  пойдем прямо  по
магазинам, или ты хочешь закусить? Тут вот, рядом, есть сосисочная.
   - Да  я,  признаться,  не  думал,  -  сказал  Кирилл Андреевич -  Мама,
вероятно, будет ждать с ужином. А ты проголодался?
   Андрей вовсе не  проголодался,  и  о  сосисочной на углу он сказал лишь
потому, что в ней были установлены пивные автоматы. Разумеется, он давно уже
мог  бы  побывать там с  кем-нибудь из  приятелей,  но  такого рода эскапада
отдавала бы  мальчишеством:  ничуть не лучше,  чем тайком курить в  школьной
уборной.  Вот зайти в  пивную с отцом,  как мужчина с мужчиной,  это было бы
здорово,  и  на это он главным образом и рассчитывал.  А вовсе не на сосиски
как  таковые.  Но  раз  отец  не  догадывается,  придется отложить до  более
благоприятного момента.
   - Нет,  - ответил он честно, - я вовсе не проголодался. Просто я думал,
что ты...
   - Я,  признаться,  побаиваюсь всех  этих сосисок -  и  так  приезжаю из
каждой командировки с больным желудком,  лучше уж воздержимся. Ты куда хотел
пойти, в универмаг какой-нибудь?
   - Я  думаю,  заглянем на Сретенку,  там хороший фирменный магазин.  Тут
недалеко. Кстати, ты сколько ассигнуешь мне на подарок?
   - Сколько?  -  Кирилл Андреевич пожал плечами. - Я не знаю. Ты говорил,
кажется, что хорошие часы стоят рублей сорок?
   - Да,  около этого А что,  если мы сделаем иначе - купим за тридцать, а
десятку ты  мне презентуешь наличными?  Дело в  том,  что мне нужны деньги -
лишние,  понимаешь,  сверх  обычных  карманных.  Мы  решили  отпраздновать в
складчину,  и не дома у кого-нибудь,  а пойти в "Прагу".  Ну, не в ресторан,
разумеется, а там, внизу. Нас будет человек шесть - значит, платить придется
троим... в общем, не хотелось бы подсчитывать в уме каждую копейку!
   - Да,  это неприятно, - согласился Кирилл Андреевич. - Особенно если ты
с девушкой!  Ну что ж, ради такой оказии могу снабдить тебя лишней десяткой,
а на часах уж экономить не станем.
   - Я просто думал, что выходит многовато...
   - Ничего, за этот квартал ожидается неплохая премия.
   - Спасибо, папа. Между прочим, я хотел у тебя спросить... Ты понимаешь,
у меня, кажется, будет возможность записаться в стройотряд...
   - Куда записаться?
   - Ну, ты знаешь, эти студенческие строительные отряды.
   - А какое отношение имеешь к ним ты?
   - Школе дали три путевки, по комсомольской линии. Это институт, который
над нами шефствует. Я хотел спросить в принципе, не станешь ли ты возражать.
Конечно,  это  еще  надо  обговорить с  мамой,  но  я  хотел  выяснить  твое
отношение.
   Кирилл  Андреевич ответил не  сразу.  У  спуска в  подземный переход он
купил "Вечернюю Москву" и  на  ходу невнимательно просмотрел заголовки.  Они
прошли низким широким туннелем,  наполненным слитным гулом текущих навстречу
друг другу человеческих потоков и  разноголосыми зазывными воплями продавцов
цветов и  лотерейных билетов,  и  снова  поднялись наверх к  монументальному
порталу  "Детского  мира",  где,  как  всегда,  живописными группами  сидели
обремененные дневной  добычей гости  столицы.  На  углу  улицы  Дзержинского
Кирилл Андреевич остановился и задумчиво оглядел площадь.
   - Почему, собственно, ты решил ехать с этим отрядом? - спросил он.
   - Ну,  как тебе сказать,  -  Андрей пожал плечами.  - Прежде всего, там
можно что-то заработать, это тоже не лишнее...
   - Ну, ехать только ради этого... - скептически хмыкнул отец.
   - Ты считаешь, в моем возрасте рано учиться зарабатывать деньги?
   - Не то чтобы рано,  но... Видишь ли, обычно это получается само собой,
и  едва ли этому следует "учиться".  Просто когда человек начинает работать,
он начинает получать вознаграждение за свой труд... так что учиться нужно не
зарабатывать,  учиться нужно работать -  это дело другое.  А ты переводишь в
несколько иную плоскость. Зря, мне кажется.
   - Слушай, тут примерно две остановки - сядем на троллейбус или пешком?
   - Я с удовольствием пройдусь, только не беги. Мы ведь не опаздываем?
   - Нет,  там до семи.  Ты понимаешь,  я просто хотел сказать, что иногда
бывает приятно почувствовать себя материально независимым...  ну, в какой-то
степени.  Купить себе что-то на деньги,  которые сам заработал...  Но это не
главное,  конечно.  В основном я решил поехать потому, что чувствую, как мне
не хватает знания жизни.
   Кирилл Андреевич усмехнулся:
   - Не такая уж беда в твоем возрасте.
   - Ну,  это  как  сказать,  -  возразил  Андрей.  -  Через  полгода  мне
восемнадцать лет.  А что я видел,  кроме Москвы и Энска?  Так хоть на целине
побываю - все-таки новые впечатления...
   - Впечатления -  дело другое, - согласился Кирилл Андреевич. - Что ж, я
не против. Не знаю, правда, как к этому отнесется мама.
   - Ну, родительницу мы как-нибудь уломаем общими усилиями.
   - Андрей,  я просил тебя не употреблять этого дурацкого выражения, и не
один раз. Почему ты не можешь просто сказать "мама"?
   - Могу, конечно. Я так и обращаюсь - "мама".
   - Да, но за спиной называешь родительницей. Что за чушь!
   - Вероятно,  привык в школе,  -  сказал Андрей извиняющимся тоном. - Ты
понимаешь...  у нас в младших классах - ну, в седьмом, в восьмом - как-то не
принято  было  говорить  о  родителях  "папа",   "мама"...  считалось  таким
сюсюканьем,  что ли.  Ну,  словно мы уже из этого выросли. Вообще не принято
было упоминать о  существовании родителей.  А поскольку мне упоминать о маме
приходилось в связи с каждым уроком литературы...
   - То  ты  и  нашел  отличный  выход  из  положения.  Странная  вещь:  о
"материальной   независимости"   ты   заботишься,    заботишься   совершенно
преждевременно,  потому что в этом смысле у тебя никаких проблем пока нет. А
вот о  том,  чтобы стать человеком независимым духовно,  человеком со  своим
собственным отношением к жизни, - об этом ты не думаешь.
   - Интересно,  как  бы  это  я  собирался стать художником,  -  возразил
Андрей,  -  если бы у меня не было своего собственного отношения? Или скажем
так - если бы я не понимал, что должен его иметь?
   - Мы  говорим о  разных вещах.  Ты хочешь сказать,  что художник должен
видеть окружающее по-своему,  не так, как видят его другие? Я имею в виду не
это. Просто, понимаешь ли, человек - неважно, кто он по профессии, - человек
может быть внутренне независим,  но может и  подчиняться среде во всем -  во
вкусах,  в мнениях, ну и так далее. Не скажу, что это такой уж криминал... в
конце концов,  так  живут многие,  даже  люди вполне порядочные,  -  но  это
печально. Очень печально, сын. А начинается всегда с малого...
   В  фирменном магазине "Часы"  их  ждало  разочарование:  выбор  мужских
наручных часов оказался скудным,  водонепроницаемых и противоударных не было
вовсе,  а  продавщица,  молоденькая и  хорошенькая,  пребывала  в  состоянии
мрачнейшей меланхолии и едва цедила слова. Кирилл Андреевич поинтересовался,
бывают  ли   вообще  в   продаже  все  эти  прославленные  рекламой  шедевры
отечественной  часовой  промышленности  -   сверхточные,   сверхплоские,   с
автоматическим подзаводом и так далее.
   - Бывают,  но редко,  -  ледяным тоном объявила продавщица,  глядя мимо
него с отвращением.
   - Ясно,  - сказал Андрей, - их гонят на экспорт. Знаешь, давай не будем
строить из себя снобов и  купим хотя бы вот эти.  В  конце концов,  от часов
требуется одно: показывать время...

   Татьяна  Викторовна испытывала неловкость,  листая  альбом.  Сын  часто
показывал  ей  свои  рисунки,  но  другие,  а  этот  полукарманного  формата
небольшой альбомчик был у него,  вероятно, чем-то вроде записной книжки. Или
даже дневника.  Поэтому, строго говоря, ей не следовало сюда заглядывать, но
она  заглянула,  увидела отличный,  несколькими штрихами набросанный портрет
уборщицы тети Вари и уже не могла остановиться.
   Все-таки  приятно лишний  раз  убедиться,  что  у  тебя  способный сын.
Огромный,  нелепый и несомненно способный. Может быть, даже талантливый. Она
бережно  переворачивала страницы,  захватанные не  очень  чистыми  пальцами,
безжалостно  исчирканные  то  карандашом,   то  фломастером,   с   какими-то
непонятными, словно зашифрованными, короткими записями среди рисунков.
   Рисунки  были  самые  разнообразные.  Фрагменты уличных сценок,  кошка,
подкрадывающаяся к  голубю,  дог на  поводке -  его часто можно видеть возле
школы.  Люди -  идущие,  сидящие, толкающие перед собой коляски, читающие на
ходу.  Инвалид на  костылях,  какой-то франт возле низкого,  приплюснутого к
земле автомобиля,  еще машины,  какие-то приборы и  аппараты.  Архитектурные
мотивы  -  главным  образом  Замоскворечья  -  старая,  времен  Островского,
купеческая  усадьба,  изящный  особняк  "Моспроекта" на  Пятницкой,  церковь
святого  Григория Кесарийского на  Большой Полянке,  колокольня церкви  Всех
Скорбящих,  решетка Педагогической библиотеки.  И,  конечно, девушки - много
девушек.
   На   этих  рисунках  взгляд  Татьяны  Викторовны  задерживался  дольше.
Некоторых она  узнала -  Ратманову,  например,  не  узнать было  нельзя,  ее
головка повторялась на страницах альбома десятки раз.  Повернутая то так, то
этак, со своей характерной (пожалуй, слишком изысканной для девятиклассницы)
прической - челка и рассыпанные по плечам прямые волосы. Не только, впрочем,
головка. Веронику Андрей тоже рисовал и стоящей, и идущей, и как угодно.
   Не  слишком  ли  часто,  подумала Татьяна Викторовна и  закрыла альбом.
Ратманова,  которую она  впервые отметила среди своих учениц еще  в  седьмом
классе,  ей нравилась - неглупая, достаточно для своего возраста начитанная,
с зачатками хорошего литературного вкуса.  Иногда слишком замкнутая,  словно
отгородившаяся от  всего  мира,  а  иногда  способная  на  нелепую  выходку,
какую-нибудь  совершенно детскую  шалость.  Татьяна  Викторовна с  интересом
читала сочинения Ратмановой,  любила поручать ей устные разборы той или иной
книги,  -  словом,  как  ученица Вероника вполне ее  устраивала.  А  вот как
возможная подруга Андрея - куда меньше.
   Татьяне Викторовне трудно  было  разобраться в  своих  чувствах к  этой
девочке  сейчас,   когда  она   лишний  раз  убедилась,   что  сын  явно  ею
заинтересован.  Обычная  материнская  ревность?  Или  что-то  другое,  более
серьезное, более обоснованное логически?
   Скорее всего,  не  столько даже ревность,  сколько страх,  предощущение
возможной опасности.  Андрей ведь  тоже  замкнут,  порой  наглухо,  попробуй
добраться до его истинных чувств и  переживаний.  А если в нем действительно
есть задатки художника?  Тогда он  уже сейчас может чувствовать куда глубже,
трагичнее, чем другие его сверстники...
   Часы пробили восемь -  мужчин все не  было.  Татьяна Викторовна вышла в
кухню,  достала  сигарету из  запрятанной в  дальнем  углу  буфета  пачки  и
закурила у раскрытого окна,  глядя на вечернее зарево над крышами и думая об
этом  взрослом  уже  и  отчасти  даже  незнакомом юноше,  в  которого как-то
постепенно и незаметно превратился ее Андрейка, Андрюшка, Андрюшонок.
   Последнее время она все чаще признавалась себе,  что не только не знает
в  чем-то своего сына,  но и  не понимает его во многом,  просто не способна
понять.   И  ей  все  чаще  думалось,  что  дело  тут  не  в  индивидуальном
взаимопонимании (или в данном случае его отсутствии),  а просто в том факте,
что  Андрей  принадлежит  к  новому  послевоенному поколению.  К  поколению,
которое для  нее -  после пятнадцати лет работы в  школе -  все еще остается
загадкой.  Не  просто,  очень не просто обстоят дела со сверстниками Андрея.
Временами она ловила себя на парадоксальной мысли, что им, выросшим в мире и
относительном довольстве,  не испытавшим и тысячной доли того,  что довелось
испытать  отцам,  -  этому  "благополучному"  поколению  шестидесятых  годов
приходится в чем-то куда труднее, чем приходилось поколению тридцатых.
   С  лестничной площадки донеслись голоса.  Татьяна Викторовна швырнула в
окно  недокуренную сигарету  и  замахала руками,  пытаясь  выгнать  туда  же
предательский дым,  потом прислушалась:  ложная тревога,  голоса отправились
выше по лестнице. Но вообще-то и ее повелители должны вот-вот нагрянуть. Она
смахнула с подоконника кучку упавшего пепла, достала аэрозольный баллончик и
распылила по  кухне немного озонола,  пошла в  ванную и  тщательно вычистила
зубы. Вот так - пусть теперь кто-нибудь докажет, что она курила.
   - Знаешь, я сегодня смотрела твой альбом, - сказала Татьяна Викторовна,
когда они с сыном занялись после ужина мытьем посуды. - Просто не утерпела -
уж очень он соблазнительно лежал, на самом виду.
   - Пожалуйста,  -  пробасил Андрей,  как ей показалось, чуть смущенно. -
Только там нечего смотреть - ерунда всякая, наброски...
   - Это-то и интересно! По-моему, ты делаешь успехи.
   Андрей  помолчал,  осторожно  и  неуклюже,  по-мужски,  протирая  чашку
посудным полотенцем.
   - Не знаю,  -  сказал он.  -  Иногда мне и самому так кажется, а иногда
такое зло  берет...  Пытаешься что-то  сделать -  не  получается,  хоть руки
отруби. Не знаю...
   - Тебе еще  нужно учиться,  чтобы все получалось.  Ты  уж  сразу хочешь
слишком многого!
   - Не  знаю,  -  упрямо повторил Андрей.  -  Еще вопрос,  можно ли этому
научиться...  Ученье,  наверное, дает что-то другое - технику, теоретические
знания...  А  при чем тут техника?  Ты видела,  как рисуют дети?  Ведь самое
главное -  способность увидеть и передать не сам предмет, он не так важен, а
свое  видение этого предмета,  -  этому вряд ли  можно научиться.  Наверное,
все-таки или оно у тебя есть,  - от рождения, заложенное в генах, понимаешь?
- или его нет. И никогда не будет, сколько бы ни учился...
   - Ну,  ясно,  прежде всего должны быть способности.  Но  ведь их  можно
оставить нераскрытыми,  а можно развивать,  оттачивать.  Любой талант,  надо
думать,  нуждается в обработке.  Нет,  мне твои эскизы понравились.  У тебя,
кстати, совсем неплохо получаются портретные зарисовки... Вероника Ратманова
кое-где очень удачно схвачена. Нравится она тебе?
   - Вероника? Да, у нее лицо такое... - Андрей замялся, подыскивая слово.
- Гармоничное, что ли.
   - Нет, а как человек - нравится? Я не о внешности.
   - А-а, - сказал Андрей. - Так она еще не человек.
   - Ты думаешь? Не знаю, девушки взрослеют рано.
   - Я  хочу сказать -  неизвестно еще,  что из нее получится,  -  пояснил
Андрей, подумав. - Может стать и вторым изданием своей мамаши.
   - Ты знаешь ее родителей?
   - Видел один раз зимой, когда провожал...
   Татьяна  Викторовна молча  взялась  за  очередную тарелку.  Слова  сына
удивили ее -  мать Вероники, с которой она не раз беседовала на родительских
собраниях,  производила скорее хорошее впечатление.  Хотя бы уже тем, что не
восхищалась способностями дочери и была больше озабочена ее недостатками.
   - По-твоему,  одного взгляда достаточно,  чтобы  судить о  человеке?  -
спросила  она,  передавая  вымытую  тарелку  сыну.  -  Или  хотя  бы  одного
разговора?
   - Смотря с кем,  -  отозвался тот не сразу. - Некоторых, конечно, сразу
не разгадаешь. А есть такие, что стоит глянуть, и уже все ясно.
   - И что же тебе стало ясно при взгляде на Ратмановых?
   - Они мне не понравились. Точнее, мать. Отца я видел мельком.
   - Но чем именно она тебе не понравилась?
   Андрей опять помолчал.
   - Как тебе сказать... Какая-то она... слишком благополучная, что ли.
   - Благополучная? - переспросила Татьяна Викторовна. - Чем же это плохо?
Всякий человек стремится к благополучию...  вопрос лишь в том,  что под этим
понимать. Чистая совесть, например, это ведь тоже благополучие - душевное.
   - Да нет,  я не о таком. Ну, понимаешь, есть особый вид интеллигентного
мещанства, что ли...
   - Вот уж  чего-чего,  а  мещанства я  в  Ратмановых не замечала -  ни в
дочери, ни в матери.
   - В дочери нет,  -  согласился Андрей. - Я поэтому и говорю, может, она
еще и станет человеком.  А мать...  ты, наверное, встречалась с ней только в
школе? В общем-то, конечно, я ничего плохого о ней самой сказать не могу. Но
у них дома все настолько...  как бы это определить... Ну, все как полагается
в их кругу.  Понимаешь? По-моему, более точного признака мещанства просто не
придумать.  -  Андрей вдруг усмехнулся,  что-то вспомнив. - У них в гостиной
несколько неплохих гравюр,  девятнадцатый век,  а в прихожей -  ну, прихожая
большая,  вроде такого холла,  -  так вот,  у  них там висят две африканские
маски,  кажется подлинные,  отец откуда-то привез,  а между ними, посередке,
суздальская икона.  Старая такая,  почти  черная покоробленная