адиции,  но Ренка скоро ушла -  ей нужно
было идти на примерку. Следом разбрелись и остальные. Ника осталась вдвоем с
Андреем.
   - Ну, как ты вообще? - спросил он небрежным тоном.
   Ника пожала плечами.
   - Так себе,  -  сказала она.  -  Жалко,  что лето кончилось. Мне раньше
первого сентября всегда было очень весело, а в этом году нет. Я вот подумала
- а ведь это в последний раз...
   - Да, я тоже об этом думал.
   - Я сегодня даже первоклассникам позавидовала, такая дура.
   - Им, пожалуй, завидовать не стоит. Школа ведь, в сущности, не такой уж
интересный период в жизни. Разве что старшие классы.
   - Я почему-то вспомнила сейчас прошлую зиму,  - задумчиво сказала Ника,
чертя туфелькой по  песку.  -  Как  мы  с  тобой ходили по  музеям...  потом
поругались на "Войне и мире"...
   - Я прошу тебя никогда мне об этом не напоминать, - жестким вдруг тоном
прервал Андрей.
   Ника удивленно взглянула на него и, закусив губу, покраснела.
   - Извини, я действительно дура, - сказала она тихо.
   - Можно задать тебе один вопрос?
   - Ну конечно, Андрей, какой угодно...
   - Ты правда не влюблена в этого ядерщика?
   - В Дона Артуро? Нет, конечно, я же тебе говорила...
   - Тогда в кого?
   Ника долго молчала, не подымая глаз, и Андрею стало стыдно.
   - Ты прости, я не должен был этого спрашивать, - пробормотал он.
   - Нет,  Андрей, у тебя есть на это право, - так же тихо возразила Ника.
- И  я обязана сказать тебе правду.  Понимаешь...  в общем,  я действительно
влюбилась в одного человека там,  в экспедиции.  Я даже думаю,  что я его...
люблю.
   У  Андрея пересохло в  горле,  он  понимал,  что  должен сейчас сказать
что-то очень мужское,  очень хемингуэевское, но сказать ничего не удавалось,
он ощущал в себе какую-то пустоту -  без слов,  без мыслей,  даже без особой
боли.  Он знал,  что боль придет потом,  но пока ее еще не было. Была только
огромная пустота внутри.
   - Поэтому я думаю, Андрей, - продолжала Ника, не глядя на него, - ты не
обижайся,   пожалуйста,  но,  наверное,  лучше,  чтобы  ты  меня  теперь  не
провожал...
   - Разумеется,  -  сказал он деревянным голосом.  -  Поверь,  я и сам бы
догадался... об этом.
   - Андрюша, мне очень-очень жаль...
   - Пустяки,  старуха. Нашла о чем жалеть, - Андрей улыбнулся через силу.
- Говорят,  это  отличная штука -  когда полюбишь.  Теоретически так  оно  и
должно быть, во всяком случае.
   - Я ничего не знаю, - прошептала Ника, - как будет... на практике...
   - Не бойся, все будет как надо. Ну что ж, мне пора. До завтра!


ГЛАВА 8

   - Знаешь,  мне,  кажется,  удастся получить отпуск с  первого числа,  -
весело говорит Елена Львовна, входя в прихожую - Ты что, нездорова?
   - Нет, ничего, - отзывается Ника. - Жарко сегодня...
   - Да, лето опять вернулось.
   - Ты поедешь вместе с папой?
   - Если удастся достать вторую путевку.  Впрочем,  Георгий Александрович
обещал. Что в школе?
   - По математике четверка, по истории тоже...
   - Чудесно, - Елена Львовна быстро поправляет прическу перед вделанным в
вешалку зеркалом и  идет  в  ванную.  -  Четверка по  истории!  Твой любимый
предмет, если не ошибаюсь?
   - Не всякая,  -  не сразу отвечает Ника,  пожимая плечами. - Мне больше
нравится древняя...
   - Не забудь сказать об этом на экзаменах! - говорит Елена Львовна из-за
двери, повышая голос над шумом бегущей из кранов воды.
   - Ну, до экзаменов еще далеко...
   Потом они  обедают,  вдвоем (отец позвонил,  что задерживается и  будет
поздно),  но  при  полном  параде:  за  большим  столом,  без  скатерти и  с
салфеточкой под каждым прибором -  так же,  как при гостях.  Проще и удобнее
было бы  на кухне,  где завтракают по утрам,  но насчет обедов Елена Львовна
неумолима.  "В  конце концов,  это  вопрос самодисциплины,  -  объяснила она
дочери,  когда та начала однажды протестовать против такого снобизма.  - Тот
англичанин у Моэма,  который ежедневно переодевался к обеду в смокинг,  хотя
был единственным европейцем в округе,  не такой дурак,  как может показаться
на  первый взгляд" Тонкости сервировки Ника освоила уже давно,  а  последние
две  недели,  к  удивлению матери,  усиленно осваивает кулинарию,  правда  в
основном на полуфабрикатах из домовой кухни. Но и это уже достижение.
   - Как суп? - спрашивает она озабоченно.
   - Чуть пересолен, но не беда, можно добавить немного воды.
   - Ладно,  долью из  чайника.  Я  сюда положила бульонных кубиков -  это
правильно?
   - Кубиков?  То-то у него странный вкус, я не могла понять. Нет, ничего.
А на второе?
   - Пельмени, я взяла два пакета.
   - Пельмени в пакетах...  Боюсь,  отец не станет их есть. Впрочем, я ему
сделаю яичницу. У нас есть яйца?
   - Кажется, осталось несколько штук.
   - Ну, прекрасно. Твой поклонник пишет тебе?
   Ника вспыхивает.
   - Разумеется,  пишет,  -  отвечает она и, поколебавшись, добавляет: - Я
вчера говорила с ним по телефону, он уже в Ленинграде.
   - Вот как? - удивленно говорит Елена Львовна. - Он тебе позвонил?
   - Нет, я ему позвонила.
   Елена Львовна кладет ложку и смотрит на дочь.
   - Вероника, тебе не кажется, что это начинает заходить слишком далеко?
   - Нет,  почему же.  Он просил меня позвонить и еще спрашивал, удобно ли
будет,  если он сам позвонит мне сюда.  Конечно,  если бы я стала звонить по
своей инициативе,  это было бы как-то...  - Ника пожимает плечами. - Неужели
ты думаешь, что я этого не понимаю?
   - Ах,  кто тебя знает,  что ты  понимаешь и  чего не  понимаешь,  -  со
вздохом говорит Елена Львовна. - Во всяком случае, мы должны познакомиться с
этим  Игнатьевым...  Я  не  могу  допустить,  чтобы моя  дочь переписывалась
неизвестно с кем.
   - Твоя  дочь переписывается с  человеком,  который ее  любит,  -  гордо
заявляет Ника.  -  А  насчет знакомства -  он  сам хочет этого,  я  же  тебе
говорила.  Только ему нужно выбраться в  Москву,  это не  так просто при его
занятости. Давай свою тарелку, я буду подавать второе...
   Они съедают пельмени,  которые оказываются слишком разваренными снаружи
и недоваренными внутри.
   - Ты  слишком рано разморозила,  -  говорит Елена Львовна,  -  их нужно
держать в морозильнике до последней минуты.
   Потом Ника убирает и это, мать достает из серванта маленькую венгерскую
кофеварку, режет лимон крошечным фруктовым ножичком.
   - Посмотри-ка, - говорит Ника, появляясь из своей комнаты с портфелем в
поднятой руке. - Узнаешь?
   - Тот самый?  -  Елена Львовна поднимает брови.  -  Подумай,  совсем не
пострадал.  Прекрасно,  ты  проходишь с  ним  еще целый год,  а  новую папку
советую оставить для института. Ты наконец Побывала у этого водолаза?
   - Да,   он  очень  славный.  Саша  Грибов.  Огромный,  как  медведь,  и
добродушный,  а  жена у  него маленькая и  ужасно строгая.  По-моему,  он ее
боится - все "Жанчик, Жанчик". Ее зовут Жанной, представляешь? Но вообще они
любящая пара.  Очень странно,  они поженились этим летом,  а  у  нее уже вот
такое пузо...
   - Вероника!
   - Ну а что такого?  Даже в том фильме с Мастроянни так пели:  "Аделина,
Аделина,  пузо, пузо у нее!" Послушай, а на каком месяце становится заметной
беременность?
   - По-разному,  на шестом, на седьмом. Вероника, я не ханжа и никогда не
пыталась убедить  тебя,  что  детей  приносят аисты,  но  в  шестнадцать лет
все-таки следовало бы поменьше интересоваться такими вещами. Понимаешь?
   - Как раз в этом возрасте и интересуются. И вообще, за границей все это
проходят в старших классах.
   - Слава богу, мы не за границей.
   - Ты  просто старомодна.  Посмотри,  мамуля,  -  говорит Ника,  роясь в
портфеле,  -  даже ключ нашелся,  и моя четырехцветная ручка... А сколько ты
меня из-за портфеля ругала, вспомнить страшно!
   - Дело не в самом портфеле, возмутительна твоя безответственность. Тебе
с лимоном?
   - Нет,  я себе возьму сгущенки...  Между прочим, у меня ведь здесь была
помада,  а теперь нет,  -  странно, не растворилась же она. Не иначе, утащил
Жанчик...
   - Какая помада?
   - Очень хорошая, польская, "Лехия", тон пятый.
   - Ты сошла с ума, Вероника. Кто тебе позволил красить губы?
   - А  я уже давно не крашу!  Я красила в девятом классе,  и то недолго -
пришла к выводу,  что мне не идет косметика. Ренка приносила ресницы - у нее
очень красивые, английские, - и мне они тоже оказались плохо...
   - Хорошенькими делами вы там занимаетесь!
   - Господи,  ну что такого! Мы ведь не маленькие. Грибов даже сделал мне
комплимент:  "Вон ты,  говорит,  какая взрослая,  я-то думал -  пацанка". Он
такой чудак - сразу со мной на "ты", как будто мы знакомы сто лет. Но вообще
они с Жанной славные,  я у них просидела долго и пила чай.  Ой,  мамочка, он
мне  рассказал такую историю -  у  меня  прямо до  сих  пор  осталось ужасно
тяжелое впечатление. Просто вот, как вспомню...
   - Какая история?  Не открывай банку здесь, поцарапаешь стол. Такие вещи
нужно делать на кухне.
   - Ой,  ну из-за этого идти на кухню!  Я лучше на подоконнике, и подложу
"Огонек"...  Так  вот,  слушай,  это история совершенно ужасная!  И  мне еще
как-то   особенно  неприятно  стало  оттого,   что   этот   человек  -   наш
однофамилец... ну, вот тот, с которым это случилось. Грибову рассказывал его
приятель,  они вместе работают, и вот он - этот приятель - он сам знал этого
Ратманова.  Он  просто  вспомнил из-за  фамилии,  когда  вытащили портфель и
посмотрели дневник, понимаешь? В общем, он этого человека - Ратманова - знал
когда-то на Урале,  тот воспитывался в детском доме, его туда сдали во время
войны как сироту.  А  потом,  когда он  получил паспорт,  он  все-таки начал
разыскивать родных,  думал,  что, может быть, кто-нибудь отыщется, и, можешь
себе представить,  оказалось,  что его родители живы и что просто мать сдала
его совсем маленьким в детдом, потому что это был ребенок не от ее мужа...
   Продолжая оживленно говорить,  Ника поворачивается к  столу со вскрытой
банкой сгущенного молока в  руках и  вдруг умолкает,  увидев лицо матери.  В
первую секунду она даже не узнает,  чье это лицо или чья это маска -  белая,
безжизненная,  в один миг постаревшая на несколько лет;  в следующую секунду
банка с  глухим стуком падает на  ковер,  а  Ника пронзительно вскрикивает и
бросается к матери.
   - Что с тобой,  мамочка,  плохо с сердцем?  Скажи, что тебе дать, или я
вызову "скорую", - мама, ну что же с тобой!!
   - Ничего,  ничего,  - с трудом произносит мать и пытается улыбнуться. -
Не волнуйся,  Ника,  мне ничего не нужно.  Мне просто стало вдруг...  как-то
нехорошо. Сейчас пройдет... не волнуйся.
   - Ох,  мамочка!  -  Ника,  приложив  руку  к  груди,  сама  обессиленно
опускается на стул. - Ну как ты меня напугала... я чуть не умерла!
   - Да-да,  прости меня,  девочка,  -  сбивчиво и  торопливо,  с каким-то
странным,  словно умоляющим выражением говорит Елена Львовна.  -  Прости,  я
сама не  знаю,  что это со мной вдруг...  Знаешь,  я,  пожалуй,  прилягу,  а
впрочем,  не знаю, я обещала позвонить Софье Сергеевне насчет билетов, может
быть, я тогда сначала позвоню...
   Она говорит еще что-то, обычные, казалось бы, вещи, но необычным тоном,
- Ника никогда еще не видела мать в таком состоянии,  - и руки ее тоже ведут
себя как-то  странно:  словно сами по  себе они хватаются то за одно,  то за
другое,  судорожно помешивают остывающий в  чашечке кофе,  вертят  золоченый
фруктовый ножичек,  разглаживают край  салфетки.  Впрочем,  постепенно Елена
Львовна овладевает собой, успокаивается сама, успокаивает дочь.
   - Ты посмотри,  что мы наделали! - говорит она и показывает на медленно
расползающуюся по ковру лужу сгущенного молока.  -  Надо сказать,  это очень
красиво -  кремовое на темно-синем,  - но все равно нужно убрать, Ника, пока
не  засохло.   Собери  ножом,   а  потом  придется  замыть  теплой  водой...
Действительно, переполох!
   Она  пытается  улыбаться.   Ника  провожает  мать  в   спальню,   потом
возвращается в  столовую  с  мусорным ведром  и  чайником теплой  воды.  Она
опускается на колени, подбирает банку и бросает ее в ведро, потом садится на
пятки  и  долго сидит так,  закусив губу,  глядя на  лужу,  такую красивую -
кремовую на темно-синем.

   Через  две  недели  родители  уехали.   Планы  их  в  последний  момент
изменились - вместо слишком жаркого даже в бархатный сезон Сухуми они решили
предпринять трехнедельное путешествие по Волге и Дону, до Ростова и обратно.
Четвертого октября  Ника  провожала  их  на  Северном  речном  вокзале,  был
холодный солнечный день  с  резким ветром;  в  маленькой лакированной каютке
как-то особенно,  по-пароходному, пахло эмалевой краской и горячими трубами.
В  стенках  сипело  и  пощелкивало,  за  приоткрытым  иллюминатором палубные
динамики во  всю глотку орали о  том,  что пароходы провожают совсем не так,
как  поезда,  Елена  Львовна  в  третий  или  четвертый  раз  повторяла Нике
инструкции -  не  питаться по  закусочным,  быть  по  возможности разумной в
тратах,  в  кино  только на  дневные сеансы,  и  прежде всего слушаться Дину
Николаевну.  Ника терпеливо кивала:  смешно, в самом деле, - можно подумать,
что она только и ждет отъезда родителей,  чтобы предаться разгулу. Прекрасно
прожила  бы  и  сама,  без  надзора  этой  нуднейшей  Дины  Николаевны Тоже,
обзавелась дуэньей!
   Отец посмотрел на часы и вышел, сказав, что покурит снаружи.
   - Здесь и  в самом деле душно,  -  немедленно сказала Елена Львовна,  -
может быть, и нам выйти?
   Ника  упрямо мотнула головой,  глядя мимо  матери на  чаек,  ныряющих к
темно-синей,  как перед грозой,  воде.  Это было уже не в первый раз:  после
того страшного случая -  страшного не только своей необъяснимостью - она уже
несколько раз чувствовала вдруг, что мать избегает оставаться с нею наедине.
Сейчас она заставила себя отвести взгляд от иллюминатора и посмотреть матери
в глаза -  та тотчас же стала рыться в дорожной сумке,  жалуясь на то, что в
спешке все уложено не  так,  как нужно.  "Случилось что-то непоправимое",  -
впервые с ужасающей отчетливостью подумала Ника.
   Ни страха,  ни недоверия никогда не было у них в семье,  Ника просто не
представляла себе,  как можно жить,  боясь чего-то  или что-то  скрывая;  но
сейчас она видела,  что от  нее что-то  скрывают,  прячут,  словно она стала
вдруг  чужой  и  враждебной  собственным родителям.  Ей  вспомнился  кошмар,
который преследовал ее уже несколько лет,  время от времени повторяясь почти
без изменений;  сон этот был ужасен,  хотя в нем не происходило ровно ничего
страшного,  казалось бы.  В  нем  вообще ничего не  происходило.  Она просто
просыпалась глубокой ночью -  видела во сне,  что просыпается,  - в какой-то
незнакомой комнате,  слабо освещенной отблеском уличного фонаря или  светом,
пробивающимся сквозь щель неплотно прикрытой двери.  Часов она не видела, но
знала почему-то,  что это самое глухое время ночи,  задолго до  рассвета;  в
комнате никого не было,  хотя она знала,  что рядом -  за стеной,  а  иногда
почему-то  этажом ниже -  находятся ее  родные;  во  сне это не  всегда были
родители,  но просто какие-то родные ей люди.  Они спали,  а она не спала, и
весь ужас заключался именно в  этом безысходном ночном одиночестве.  Она  не
спала потому,  что  у  нее  было какое-то  горе или ей  грозила неотвратимая
опасность -  во сне это никогда не уточнялось, - и она была оставлена всеми,
брошена наедине со своей смертной тоской, а все спали, никому не было до нее
дела,  и она не могла -  или не смела,  или не должна была -  разбудить их и
пожаловаться на то, как ей невыносимо одной в этом спящем безмолвном доме. И
это было всегда так страшно, так немыслимо страшно, что после такого сна она
просыпалась  -  уже  на  самом  деле  -  иногда  от  собственного  крика,  с
лихорадочно колотящимся сердцем и мокрым от слез лицом...
   Да,  до сих пор она всегда просыпалась.  А сейчас,  в этой уютной, ярко
освещенной солнцем,  лакированной каюте,  Нику  вдруг  на  секунду  охватило
отвратительное и ужасное ощущение того же кошмара, переживаемого на этот раз
наяву.
   - Мама, - сказала она громко, почти выкрикнула, и вскочила с диванчика.
- Послушай, мама, я давно хочу спросить...
   - Да-да,  -  сказала Елена Львовна.  -  Я  тебя слушаю!  Ты  не  видела
папиного несессера?  Странно, я ведь совершенно уверена, что клала его в эту
сумку...  -  Она посмотрела на ручные часики и вдруг заторопилась:  -  О, да
тебе уже сейчас уходить...  будь добра,  выгляни в коридор и позови папу, он
должен быть где-то там...
   Ника молча посмотрела на нее и рванула дверь.
   - Папа! - крикнула она. - Я ухожу!
   Последнее ощущение контакта с  родителями было каким-то неодушевленным,
скорее обонятельно-осязательным:  шероховатый кримплен маминого костюма,  ее
духи,  колючий,  грубой  вязки,  отцовский свитер  и  сложная смесь  табака,
бритвенного крема,  коньяка и лосьона.  Все это осталось там,  на палубе,  и
белый многоэтажный теплоход отходил от причала, весь ослепительно освещенный
негреющим осенним солнцем,  и чайки,  тоскливо крича,  падали к темно-синей,
даже на вид студеной воде Химкинского водохранилища.  А потом Ника стояла на
шоссе у входа в метро и смотрела на машины,  которые мчались в Ленинград.  В
сущности,  так просто -  перейти на  ту сторону,  стать на обочине,  поднять
руку...
   Режущий ветер  дул  вдоль  Ленинградского шоссе.  Ника  сегодня впервые
оделась почти по-зимнему -  сапожки, брюки, теплая, на овчинке, куртка, - но
все равно ей казалось,  что она замерзает, леденящий холод прохватывал ее до
самого  сердца.  Родители уплывали все  дальше и  дальше,  "вода  качается и
плещет,  -  кричали в  ее  ушах нечеловеческие голоса уже  давно не  слышных
динамиков,  - и разделяет нас вода", - тяжелая, словно маслянистая от холода
вода густо-синего цвета, какой можно видеть на реках Средней России только в
такие вот ясные дни поздней осени,  -  и  этой воды становилось все больше и
больше,  непреодолимое расстояние  увеличивалось с  каждым  оборотом  винтов
теплохода,  который сейчас,  наверное,  уже подходил к воротам канала; а она
стояла здесь на  жгучем ветру,  высушивающем на  ее  щеках ледяные слезы,  -
одна, совершенно одна, как в своем страшном сне.
   В метро ей стало легче - было тепло, вокруг толпились люди, и, хотя она
стояла лицом  к  дверному стеклу,  чувствовать их  рядом  было  приятно.  За
стеклом,  грохоча, струилась серая вогнутая поверхность бетона, текли черные
жгуты кабелей, внезапно распахивались светлые просторы станций - Войковская,
Сокол,  Аэропорт,  Динамо, - за спиной у нее толкались, кто-то расспрашивал,
как  проехать в  Фили,  кого-то  ругали за  то,  что он  заставил чемоданами
проход,  -  и  снова  поезд  проваливался в  гремящую  темноту  туннеля.  На
Белорусской Ника вышла,  сама не  зная зачем,  перешла на  кольцевую линию и
доехала до  Комсомольской.  Там она долго ходила по переходам,  разглядывала
старинные керамические панно на стенах,  где древние люди - строители первых
очередей метро,  как однажды объяснил ей отец, - трудились ломами и лопатами
и  катили странного вида тележки.  Древние были одни в громоздких негнущихся
одеждах,  другие - налегке, в майках, девушки в красных косынках, могучие, в
буграх мускулов,  но веселые и  явно жизнерадостные.  Ника позавидовала им -
жизнь у них была простой и счастливой...
   - Приветик!
   Ника оглянулась - перед нею стояла Ренка, накрашенная больше обычного.
   - Вот где я тебя поймала! Ты чего это не в школе сегодня?
   - Я провожала своих.  Вообще, мама собиралась позвонить, если только не
забыла: А что, спрашивали про меня?
   - Не знаю, при мне никто не спрашивал, ой, слушай, где ты достала такую
дубленку? - Ренка ахнула и сделала большие глаза.
   - Папа привез из Будапешта. Что ты тут делаешь?
   - А сейчас Игорь должен подойти...  ой,  слушай,  пошли с нами, правда,
пошли, повеселимся, а?
   - Куда?
   - Такой Вадик,  я с ним познакомилась у