з себя виноватого, как  бы  подчеркивая  этим  свою  и  без  того
смехотворную мягкость и слабохарактерность. Он вообще  не  упускал  случая
попаясничать. Роста он был очень маленького -  на  несколько  дюймов  ниже
жены и сестры. Непропорционально большая голова напоминала по форме голову
тети Милли, только лицо у него было более тонкое.  Глаза,  тоже  навыкате,
как и у сестры, обычно  искрились  весельем  и  задором,  а  когда  он  не
дурачился, задумчиво смотрели на мир. Волосы у него - тоже как у сестры  -
были светло-каштановые (тогда как у мамы  -  совсем  темные),  а  большие,
свисающие вниз усы - рыжие. Очки у него почему-то всегда  сидели  криво  -
выше одного глаза и ниже другого. Ходил он  обычно  в  котелке  и  сейчас,
широко улыбаясь сестре, снял его и положил на буфет.
   - Когда же ты наконец хоть что-то  станешь  делать!  -  вздохнула  тетя
Милли.
   - Человек едва в дом вошел, а вы уже нападаете на него, - вступилась за
отца мама.
   - Я ждал этого, Лина! Я ждал! - Отец  снова  широко  улыбнулся.  -  Она
всегда меня ругает. Приходится терпеть. Приходится терпеть.
   -  А  мне  бы  хотелось,  чтобы  ты  постоял  за  себя!  -  раздраженно
воскликнула мама.
   Отец слегка побледнел, - правда, он весь этот год был бледен, -  однако
лицо его по сравнению с маминым казалось почти  спокойным.  В  эту  минуту
часы на камине пробили одиннадцать, и отец по обыкновению отпустил одну из
своих шуточек. То были мраморные часы, подаренные отцу хористами  в  связи
со знаменательной датой: он уже двадцать лет был бессменным  старостой  их
кружка. По обе стороны  циферблата  высились  две  миниатюрные  дорические
колонны. Часы били громко, раскатисто. И всякий раз, услышав их бой,  отец
говорил одно и то же. Не преминул он изречь это и сейчас.
   - До чего важно бьют! - одобрительно произнес он. - До  чего  же  важно
бьют!
   - Будь они прокляты, эти часы! - резко, с горечью сказала вдруг мама.
   Я поднялся к себе в мансарду и лег, но долго не  мог  заснуть.  Лицо  у
меня горело - горело от  загара,  горело  от  тревожных  мыслей.  К  своим
обычным молитвам я прибавил несколько новых пожеланий, но мне не стало  от
этого легче. Я никак не мог разгадать, какое же несчастье постигло нас.



2. МИСТЕР ЭЛИОТ ВПЕРВЫЕ ПОСЕЩАЕТ СТАДИОН

   Целых две недели мне ничего не говорили. Мама была рассеянна и  всецело
поглощена  заботами.  Если  мне  случалось  войти  в  комнату,  когда  она
разговаривала с отцом, оба тотчас смущенно умолкали. Тетя Милли заходила к
нам теперь чаще, чем когда-либо. Почти каждый вечер после  ужина  с  улицы
доносился ее зычный  голос,  и  как  только  она  появлялась,  меня  сразу
выпроваживали в сад. Я привык к этому и  часто  даже  забывал  о  тревоге,
царившей в доме. Я любил читать в саду, куда  вели  несколько  ступенек  с
черного хода. Тут была крошечная лужайка  с  высокой  травой,  окаймленная
цветочной грядкой с бордюром, и несколько кустов малины; но  больше  всего
мне нравились плодовые деревья - три груши у боковой стены  и  две  яблони
посреди лужайки. Я выносил складной стул, садился под яблоней и  читал  до
тех пор, пока летнее небо не становилось совсем черным и я уже  ничего  не
различал - видел лишь, что на белой бумаге что-то напечатано.
   Тогда я поднимал глаза и смотрел на дом, где светлым  четырехугольником
вырисовывалось окно гостиной. Иногда мне страшно хотелось  узнать,  о  чем
там говорят.
   Но кроме этих совещаний других перемен в нашей жизни не наблюдалось.
   Утром я по-прежнему отправлялся в школу, но когда к полудню возвращался
домой, мама встречала меня молчаливая и озабоченная. Отец тоже по-прежнему
ходил на работу. Он относился к выполнению своих обязанностей  с  присущей
ему мягкой жизнерадостностью, и даже тетя Милли не могла упрекнуть  его  в
том, что он мало времени уделяет  делу.  Вставал  отец  рано,  наравне  со
служанкой, шестнадцатилетней девушкой; из дому уходил задолго до того, как
я спускался к завтраку, и возвращался  не  раньше  половины  седьмого  или
семи.
   Три года тому назад он основал собственное дело. До того он  служил  на
небольшой обувной фабрике, вел там бухгалтерию, выполнял множество  других
обязанностей и фактически был вторым человеком на предприятии. Зарабатывал
он двести пятьдесят фунтов стерлингов в год.  Жили  мы  на  его  жалованье
весьма недурно, была у нас служанка и все прочее. Но отец знал дело, знал,
какие тут возможны барыши. По его словам,  мистер  Стэплтон,  его  хозяин,
получал от фабрики ежегодно тысячу двести фунтов дохода. А моим родителям,
тете  Милли  и  ее  мужу  такие  деньги  казались   богатством,   поистине
баснословным богатством. И вот отец стал подумывать о том, что неплохо  бы
и ему завести собственную фабрику. Мама  всячески  поощряла  его.  А  тетя
Милли пророчила ему провал и одновременно корила за  то,  что  у  него  не
хватает предприимчивости и дерзания.
   В конце концов мама заставила отца сделать нужный  шаг.  Ее  раздражало
то, что она женщина и не может выйти за узкие рамки, предписанные ее полу.
Будь она мужчиной, она бы далеко пошла и, несомненно, достигла бы  успеха.
Итак, она отдала отцу все свои сбережения - около ста  пятидесяти  фунтов.
Она же помогла ему занять еще немного. Недостающую сумму дала тетя  Милли:
муж ее был скромный, незаметный подрядчик, но дела его шли неплохо,  и  он
зарабатывал значительно больше  отца.  Вот  так  отец  и  стал  владельцем
фабрики. Она была очень маленькая:  на  ней  никогда  не  работало  больше
двенадцати человек. Но отец достиг намеченной цели - у  него  теперь  было
собственное дело! На этой фабрике последние три года он и  просиживал  все
дни. По вечерам я часто видел, как мама просматривала  счета:  просмотрит,
подумает, потом  вдруг  подаст  какую-нибудь  мысль,  спросит,  почему  не
сделано то-то и то-то, посоветует взять нового коммивояжера. Но  теперь  я
что-то не слышал, чтобы они  об  этом  толковали,  хотя  отец  по-прежнему
проводил на фабрике все дни. Он никогда не говорил "мое  предприятие"  или
"моя фабрика", а предпочитал именовать ее нейтрально, по  местонахождению:
"У нас на Миртл-роуд".
   Однажды в начале июля - это было в пятницу вечером  -  отец  с  матерью
долго беседовали вдвоем. Вернувшись из сада, я заметил,  что  отец  чем-то
расстроен.
   - У Лины разболелась голова, и  она  пошла  спать,  -  сказал  он  и  с
несчастным видом взглянул на меня.
   Я молчал, не зная, что сказать. И тогда, к моему изумлению, отец  вдруг
предложил мне пойти с ним завтра  на  стадион,  где  состоится  состязание
между графствами по крикету. Этого я никак не ожидал: мне казалось, что он
должен сообщить мне нечто неприятное.
   Сам я ходил на состязания по крикету  всякий  раз,  как  мне  удавалось
выклянчить у мамы шесть пенсов на билет, но отец ни разу в жизни не был на
стадионе. Словом, он сказал, что будет ждать меня у  входа  на  стадион  в
половине двенадцатого. Значит, он рано уйдет с Миртл-роуд. Это  тоже  было
удивительно. Ведь даже ради спевки хора, даже под угрозой явиться в  гости
с отчетом коммивояжера под мышкой он никогда не уходил  с  фабрики  раньше
положенного времени. Даже по субботам он являлся  домой  лишь  в  половине
второго.
   - Проведем на матче весь день, а? - заметил отец.  -  За  свои  денежки
вдоволь на игру насмотримся, хорошо?
   Но произнес он это каким-то бесцветным голосом, даже не пытаясь шутить.
   Однако наутро он уже опять был почти такой, как всегда. Он любил бывать
в  новых  местах  и  не  боялся   показаться   простаком   или   человеком
неосведомленным.
   - Подумать только! - воскликнул он, когда  билеты  были  куплены  и  мы
направились к турникетам. - Вот, оказывается, игра-то где происходит!
   При этом он смотрел на тренировочные  сетки,  но  нимало  не  смутился,
когда я повел его совсем в другую сторону и усадил на трибуне возле самого
барьера.
   Вскоре мне было уже не до него. Увлекательная новизна первых минут игры
захватила меня. Ворота сверкали на солнце, мяч молнией мелькал над  полем,
игроки тщательно  прицеливались,  нанося  удар.  При  каждом  ударе  я  от
волнения судорожно глотал слюну. Я был страстный болельщик, а в этот  день
команда Лестершира играла против команды Сассекса. Впоследствии мне долгое
время казалось, что я помню каждую деталь этого матча  и  что  лестерширцы
посылали при нас с отцом свои первые мячи. Но память подвела меня.  Спустя
многие годы я проверил ход и результаты матча. Оказывается, начался он еще
в четверг; сассекцы получили в этот день свыше двухсот очков и  без  труда
дважды сбили ворота лестерширцев. В пятницу из-за дождя игру  отменили,  и
таким образом в субботу мы, вопреки моим обманчивым воспоминаниям,  видели
уже продолжение матча.
   Я  всей  душой  желал  лестерширцам  набрать  побольше   очков.   Своей
фанатичной приверженностью этой  команде  я  выделялся  даже  среди  своих
земляков. Но мне требовался герой. Большого выбора у меня не было, так как
команде нашего графства не везло, и мне не часто приходилось  восторгаться
ее громкими победами. В конце концов героем моим стал Вуд. Однако  даже  я
не всегда был ему верен и порою находил,  что  он  не  так  эффектен,  как
Джессоп или Тайлдсли. Зато, убеждал я себя, он действует намного умнее.  И
в самом деле, мой герой не часто подводил меня. Но  когда  и  он  покрывал
себя позором, я чуть не плакал.
   В то утро он заставил  меня  поволноваться.  Играл  он,  насколько  мне
помнится, против Релфа, каким-то странным, неуклюжим,  но  точным  броском
направляя мяч в центр ворот. При одном таком броске  мяч  попал  на  конец
биты и пролетел почти над самой землей, между первым  и  вторым  столбиком
ворот. Больше четверки такой удар не стоил.  Вокруг  меня  зааплодировали,
совсем некстати закричали: "Прекрасный мяч!" Я презирал  публику  и  жалел
моего героя, который с сосредоточенным видом как раз ударил в  эту  минуту
битой по мячу.
   Через четверть часа мое возбуждение несколько поостыло. Я посмотрел  на
отца: он сладил за игрой, но в его кротких голубых глазах не было  заметно
особого интереса. Увидев, что  я  уже  не  сижу,  напряженно  наклонившись
вперед, он заговорил со мной.
   - Скажи, Льюис, надо быть очень  сильным,  чтобы  играть  в  крикет?  -
спросил он.
   - Некоторые игроки, - с апломбом заявил я, считая себя  знатоком  этого
дела, поскольку я прочел  о  спорте  немало  путаных  книг,  -  добиваются
хороших результатов исключительно за счет тренировки запястья.
   И я показал, как это делается.
   - Стало быть, просто вращают запястьем, и все? - переспросил  отец.  Он
внимательно оглядел игроков. - Но большинство из  них,  кажется,  довольно
рослые парни. Для этого обязательно быть рослым?
   - Квейф совсем коротышка. Квейф из Уорвикшира.
   - Коротышка? Еще ниже меня?
   - Конечно.
   Я не был в этом уверен, но чувствовал, что такой ответ понравится отцу.
И в самом деле, на лице его отразилось удовлетворение.
   - До какого же возраста играют в крикет? - продолжал  он  расспрашивать
меня: эта тема явно занимала его мысли.
   - До очень пожилого, - ответил я.
   - Старше, чем я?
   Отцу было сорок пять  лет.  Я  заверил  его,  что  У.Г.Грэйс  играл  до
пятидесяти восьми. Отец задумчиво улыбнулся.
   - Какой же возрастной предел для начинающего игрока? Сколько лет самому
старшему из новичков, которые играют тут?
   Хоть я и читал Уисдена,  я  не  мог  сказать,  какой  возраст  является
пределом для первого выступления в состязании команд первого  класса.  Мне
пришлось ограничиться лишь общими  фразами  не  слишком  обескураживающего
характера.
   Отец любил помечтать и сейчас  предался  одной  такой  мечте.  Вот  он,
словно по мановению волшебной палочки, вдруг  стал  отличным  крикетистом;
под рукоплескания толпы он выходит на середину  поля  и  в  мгновение  ока
становится знаменитым. Но в своих мечтах  он  не  отрывался  полностью  от
действительности. Он представлял себя таким, каким  был:  ему  сорок  пять
лет, и ростом он пяти футов четырех дюймов. Воображение  не  рисовало  ему
молодого человека - сильного, рослого и привлекательного.  Нет,  он  видел
себя самого, во плоти и крови, посмеивался над собой... и  мечтал  о  том,
что могло бы с ним произойти.
   Этим же объяснялся и его интерес к книгам о путешествиях. Тут он  читал
все, что попадалось под руку. Он шел в библиотеку, находившуюся на той  же
улице, через несколько домов от нас, и возвращался с какой-нибудь книжкой,
повествующей о верховьях Амазонки. В своем воображении он был все такой же
немолодой, все такой же нелепый и коротконогий, но он плыл  в  каноэ  мимо
заболоченных лесов, где еще не ступала нога белого человека.
   В те годы, да и несколько позже, я старался убедить себя, что книги эти
он читает из любознательности. Мне хотелось думать, что он много  знает  о
тропических странах. Но я понимал, что  это  неправда.  Мне  было  больно,
больно и горько слушать, когда тетя Милли называла его пустельгой, а  мама
- суеверным снобом. Это глубоко возмущало меня, вызывая слепую, неистовую,
сентиментальную любовь  к  отцу.  Прошло  немало  времени,  прежде  чем  я
научился спокойно выслушивать ядовитые попреки тети Милли. Однако когда  я
мысленно соглашался с ней, то никакой боли почему-то не испытывал.
   Во время перерыва отец угостил меня имбирным пивом и свиным паштетом, а
затем мы выпили чаю. Надо же ему было чем-то себя занять, после  того  как
романтические мечты его угасли.  Когда  игра  возобновилась,  он  сидел  и
терпеливо смотрел, ничего не понимая и не следя за мячом.  Откуда  же  мне
было  знать,  что  присутствие  на  матче  было  для  него   лишь   нудной
обязанностью.
   Когда матч кончился, толпа зрителей хлынула к выходу.
   - Подождем, пока все разойдутся, - сказал отец.
   Мы остались сидеть на  постепенно  пустевшей  трибуне.  Окна  павильона
поблескивали в  лучах  заходящего  солнца;  тень  от  таблицы  результатов
накрывала полполя.
   - Лина считает, что я должен кое-что объяснить тебе, - сказал отец.
   Я удивленно посмотрел на него.
   - Я не хотел говорить об этом раньше, - продолжал  он.  -  Боялся,  что
испорчу тебе весь день. - И, взглянув на меня, он добавил:  -  Видишь  ли,
Льюис, новости-то не очень приятные!
   - Что?! - испуганно воскликнул я.
   Отец поднял на лоб очки.
   - Дела на Миртл-роуд идут не блестяще - вот в чем беда. Не так, как нам
бы хотелось.
   - А почему? - спросил я.
   - Милли утверждает, что я в этом виноват, - беззлобно пояснил  отец.  -
Но я никакой вины за собой не чувствую.
   Он заговорил о "крупных промышленниках,  которые  выпускают  товары  по
дешевке", но, заметив мой озадаченный вид, умолк.
   - Словом, - добавил он,  -  боюсь,  что  мы  прогорели.  Вероятно,  мне
придется объявить о банкротстве.
   Это прозвучало зловеще, невероятно зловеще, хоть я и не понял последней
фразы.
   - Это значит, - пояснил  отец,  -  что  у  нас  вряд  ли  будут  теперь
свободные деньги. Мне очень неприятно, что я не смогу больше  дарить  тебе
по соверену, Льюис. А мне бы так хотелось иметь возможность давать тебе по
нескольку соверенов, когда ты подрастешь!
   Объяснение отца немного рассеяло мои  страхи.  Но  он  продолжал  молча
сидеть подле меня. Скамьи вокруг нас опустели; в этой  части  стадиона  мы
были совсем одни. Ветер гнал клочки бумаги по траве. Отец надвинул котелок
до самых ушей и наконец нехотя сказал:
   - А домой-то все-таки надо идти.
   Ворота  стадиона  были  распахнуты  настежь,  и  мы  пошли  по  дороге,
обсаженной каштанами.  Мимо  проносились  трамваи,  но  отец  не  изъявлял
желания сесть на один из них. Шел он молча, только раз заметил:
   - Вся беда в том, что  Лина  принимает  случившееся  слишком  близко  к
сердцу.
   Произнес он это таким тоном, будто просил у меня поддержки.
   Дома, увидев маму, отец оживленно заговорил:
   - Ну, вот я и побывал на матче! Первый раз в жизни! Много  ли  найдется
людей, которые до сорока пяти лет ни разу не видели игры в крикет!..
   - Берти... - со сдержанным раздражением остановила его мама.
   Обычно она позволяла  ему  разыгрывать  из  себя  этакого  простачка  -
гораздо большего простачка, чем на самом деле. Но  сегодня  его  шутовство
казалось ей нестерпимым.
   - Принимайтесь-ка лучше за ужин, - сказала она. - Льюису,  наверно,  не
терпится скорее сесть за стол.
   - Думаю, что да, - согласился отец.
   В девяти случаях из десяти он добавил бы: "Да и мне тоже", ибо  никогда
не упускал случая попаясничать. Но сейчас, чувствуя, как тяжело  маме,  он
сдержался.
   Мы уселись за стол на кухне. Мама поставила перед нами блюдо с холодным
мясом, сыр, консервированные груши, пирог с вареньем и кувшинчик сливок.
   - Вы, наверно, почти ничего не ели весь день, -  заметила  она.  -  Так
покушайте хоть теперь.
   Отец еле жевал. Мне же при взгляде на мамино  лицо  становилось  ужасно
стыдно, что я так жадно ем, но уж очень я проголодался. Мама сказала,  что
она поужинала раньше, но, скорее всего, у нее просто не было аппетита.  Из
чуланчика при кухне (дом наш  строился  безалаберно,  без  всякого  плана)
доносилось шипенье чайника на плитке.
   - Я выпью с вами чаю, - сказала мама.
   Пока мы ели, отец и мамане обмолвились ни словом. Покончив с едой, отец
расправил усы, отхлебнул чаю и с наигранной небрежностью заметил:
   - Я сделал то, что ты просила, Лина!
   - О чем это ты, Берти?
   - Я сказал Льюису, что дела на Миртл-роуд  идут  не  так,  как  нам  бы
хотелось!
   - Как нам бы хотелось! - воскликнула мама. - Надеюсь, ты сказал ему  не
только это.
   - Я сделал то, о чем ты просила.
   - Будь на то моя воля,  я  бы  ничего  тебе  не  сказала,  -  заметила,
обращаясь ко мне, мама. - Но я не хочу, чтобы ты услышал об этом  от  тети
Милли или от кого-нибудь еще. Раз уж тебе суждено все узнать, так лучше от
нас, чем от посторонних.
   В ее голосе звучала материнская нежность,  но  еще  сильнее  -  стыд  и
уязвленное самолюбие.
   Однако она не считала, что все потеряно. Ее энергичная натура не  могла
примириться с подобным концом.
   В кухню проник луч заходящего солнца, упал на мамину чашку, и на  стене
заплясал  зайчик.  Мама  сидела  наполовину  в  тени  и,  говоря,  изредка
поглядывала на отца. Голос ее звучал ровно - правда, немного напряженнее и
выше обычного.
   Большая часть того, о чем она говорила, не дошла до меня. Я понял лишь,
что речь идет о каком-то несчастье и  лишениях,  о  позоре  и  опасностях,
грозящих всем нам троим. В кухне то  и  дело  раздавалось  зловещее  слово
"банкротство"; говорила мама и о каком-то "судебном исполнителе".
   - Сколько в нашем распоряжении времени до его появления? - взволнованно
осведомилась мама.
   Отец не знал. В противоположность маме он  и  не  пытался  бороться,  -
просто не мог вести себя так, как она.
   А мама все еще строила планы, где добыть денег. Она готова была  занять
их у доктора,  продать  свои  "драгоценности",  обратиться  к  ростовщику.
Однако в делах она плохо разбиралась. Она обладала острым умом  и  сильной
волей, но практических знаний у нее не было. При всем своем  мужестве  она
была беспомощна, связана по рукам и ногам.
   Оказалось,  что  тетя  Милли,  единственная  из   всех   родственников,
вызвалась нам помочь, помочь практически.
   - Вечно мы ей чем-то обязаны, - заметила мама.
   Я был потрясен: ведь я привык считать тетю Милли нашим исконным врагом.
   Отец отрицательно покачал головой. Вид у него был жалкий и  несчастный,
но он сохранял самообладание.
   - Это ни к чему, Лина! Мы только еще больше запутаемся.
   - Вечно ты опускаешь руки! - вскричала мама. - Всегда.
   - Продолжать борьбу бессмысленно, - упрямо возразил отец.
   - Легко тебе говорить, - с презрением сказала мама. - А как я буду жить
дальше?
   - Не тревожься, Лина, - сказал отец, делая робкую попытку утешить ее. -
Дай срок, я сумею подыскать себе работу. И буду