вал бесконечную усталость.  Я  не  мог
заставить себя сказать ей, что скоро я  освобожусь,  скоро  вернусь  домой
бодрый и свежий, готовый снова утешать ее.
   Весь этот день мной владело желание никогда больше не видеть ее.
   Миссис Найт была необычно  молчалива.  Она  чувствовала,  что  в  нашей
семейной жизни что-то неладно, и винила во всем  меня,  хотя  и  не  могла
понять, в чем корень зла. Мистер Найт почти не разговаривал со мной, но не
из-за дочери и не из-за того,  что  я  был  расстроен  и  отвечал  глухим,
мрачным голосом. Нет, мистер Найт не разговаривал со мной по  той  простой
причине, что был оскорблен в своих лучших чувствах. А оскорблен он  был  в
своих лучших чувствах потому, что я предпочел остановиться у Идена, а не у
него.
   Мне не помогли никакие оправдания: ни то, что я должен в  самое  разное
время - и днем и вечером  -  встречаться  с  Джорджем  и  другими  членами
кружка; ни то, что я не могу каждый день  ездить  из  деревни  в  город  и
обратно; ни то, что при любом исходе, даже если бы  нам  удалось  выиграть
дело, мне необходимо поддерживать с Иденом наилучшие отношения,  поскольку
Джордж работает у него. Мистер Найт не желал ничего слушать. А у меня,  по
правде сказать, было не то настроение, чтобы особенно оправдываться  перед
ним.
   - Никто не желает утруждать себя, чтоб меня навестить, - брюзжал он.  -
Никто не желает утруждать себя. Никому до меня нет дела.  Никому  до  меня
нет дела.
   Лишь  ненасытное  любопытство  заставило  его  забыть  об  оскорбленном
достоинстве и нарушить молчание. Никто так не любил  скандальных  историй,
никто так не умел их выискивать, как мистер Найт. А  потому,  мог  ли  он,
несмотря на  обиду,  удержаться  от  расспросов,  когда  главный  источник
закулисной информации сидел за его столом!
   Я много пил за обедом и, как  только  лег,  сразу  заснул.  Проснувшись
утром, я увидел, что Шейла смотрит на меня с легкой усмешкой.
   - Что, свет режет глаза? - спросила она.
   Она принесла мне чашку чаю. Иногда ей нравилось ухаживать за мной.
   - Ты перепил, -  сказала  она.  -  И  сделал  это  нарочно!  -  Пытливо
посмотрев на меня, она добавила: - Ничего, все пройдет.
   Целуя ее на прощание, я напомнил ей, что  двадцать  девятого  состоится
суд. Она с еще большим безразличием, чем утром, пожелала мне удачи.
   В полицейском суде, еще не дослушав до конца речь обвинителя, я  понял,
что Иден и Хочкинсон были правы. Никаких шансов  на  прекращение  дела  не
было, да и не могло быть. Защиту придется перенести в  суд  присяжных.  Во
время перерыва на ленч я коротко и осторожно, чтобы еще больше  не  ранить
Джорджа, объяснил ему положение вещей.
   Когда я сообщил о своем решении Идену, он заметил:
   - Я не сомневался, что вы вовремя перейдете на правильный путь.
   На другой день вечером я обедал у Идена. Он был чрезвычайно  внимателен
ко мне и сочувственно заметил, что я "совсем издергался";  это  было  и  в
самом  деле  так:  слишком  измотали  меня  тягостные  сцены,  которые  за
последние сутки мне пришлось наблюдать. После обеда Иден пригласил меня  в
гостиную, где, поворошив в камине кочергой, развел жаркий огонь. Затем  он
налил мне большую рюмку  коньяку.  Свою  рюмку  он  долго  грел  в  руках,
покачивал ее, взбалтывая коньяк, нюхал,  неторопливо,  со  смаком  отпивал
глоток.
   - Что скажете насчет вчерашнего суда? - спросил он.
   - Скажу, что дело оборачивается не очень хорошо.
   - Вполне с вами  согласен,  -  отозвался  Иден  и  с  задумчивым  видом
продолжал: - Видите ли, я уже беседовал сегодня  об  этом  с  Хочкинсоном.
Наше мнение сводится к тому, что этим молодым негодникам здорово  повезет,
если  мы  сумеем  спасти  их  от  того,  чего  они,  между  нами   говоря,
заслуживают. Однако  мне  бы  не  хотелось,  чтобы  они  пострадали  из-за
недостатка рвения с нашей стороны. Вы согласны со мной?
   Я понял, куда клонит Иден.
   Говорил он обдуманно и сердечно. Ему  не  хотелось  огорчать  меня,  но
вместе с тем приятно было показать, что он тоже кое-что значит.
   - Вот об этом-то мы и беседовали с Хочкинсоном.  И  мы  подумали,  что,
быть может, надо немножко вам  помочь.  Только  не  поймите  нас,  молодой
человек, превратно! Я доверил бы вам любое дело, несмотря на ваш  возраст,
да и Хочкинсон тоже верит в ваши силы.  Вы,  конечно,  проявили  несколько
излишний оптимизм, полагая, что вам  удастся  покончить  с  этим  делом  в
полицейском суде, но кто из  нас  не  ошибается?  Однако  дело  это  очень
заковыристое. Одной аргументацией тут не  обойдешься.  Если  бы  речь  шла
только об этом, я бы, не задумываясь, предоставил защиту вам одному...
   Иден пустился  в  рассуждения  о  неожиданных  поворотах  в  настроении
присяжных, об их причудах, упрямстве и предубеждениях. Самолюбие мое  было
больно задето, и, не желая слушать дальше, я нетерпеливо прервал Идена:
   - Что же вы предлагаете?
   - Я хочу, чтобы дело оставалось за вами. Вы его знаете лучше,  чем  кто
бы то ни было, и без вас нам не справиться. Но, принимая во  внимание  все
соображения, я считаю, что нужно поставить кого-то над вами.
   - Кого же именно?
   - Я имел в виду вашего бывшего шефа - Гетлифа.
   Вот теперь я пришел уже в полное бешенство.
   - В том, чтобы пригласить кого-нибудь, я еще вижу  смысл,  -  в  ярости
вскричал я. - Но Гетлифа!.. Он же плохой адвокат!
   - В своем отечестве, как вам известно, пророка нет, - возразил Иден.  И
добавил, что Гетлиф - это было  чистейшей  правдой  -  уже  успел  неплохо
зарекомендовать себя в качестве королевского адвоката.
   - Ладно, пусть я несправедлив к нему,  -  признал  я.  -  Но  дело  это
серьезное. Есть же и другие адвокаты, которые великолепно справились бы  с
ним. - И я одну за другой назвал несколько фамилий.
   - Все это, конечно, умные люди,  -  с  улыбкой  согласился  Иден,  хотя
чувствовалось, что он недоволен моими возражениями, не убежден и не желает
сдаваться. - Однако я не вижу оснований обходить Гетлифа. Он всегда хорошо
справлялся с делами, которые я ему предлагал.
   Мне было стыдно,  что  я  так  поддался  досаде.  До  этой  минуты  мне
казалось, что все мои мысли поглощены  только  опасностью,  грозящей  моим
друзьям. Я лежал ночами без сна, размышляя о страданиях  Джорджа,  о  том,
как бы его спасти, о том, как помочь ему наладить свою жизнь в дальнейшем.
Мне казалось, что эти заботы вытеснили из моей головы все остальное. И это
вовсе не было фальшью.
   Однако, выслушав Идена, я уже не мог думать  ни  о  чем,  кроме  своего
провала. Притворяться было бесполезно. От самого  себя  ведь  не  скроешь,
какая из твоих ран ноет сильнее. А этот провал  затмевал  собою  бедствие,
обрушившееся на друзей. Он  наносил  удар  по  моему  тщеславию,  по  моим
честолюбивым замыслам. По сравнению с  ним  все  мои  тревоги  за  Джорджа
выглядели пустяшным огорчением.
   Этот провал вскрыл всю глубину моего самолюбия и честолюбия. Много воды
утекло с тех пор, как эти два чувства впервые заговорили во мне еще здесь,
в моем родном городе, заставляя брать все новые и новые барьеры.  Какое-то
время я их не ощущал, но сейчас они с неслыханной силой напомнили о  себе.
Они были неотделимы друг от друга: если меня жгло  одно,  вскоре  начинало
жечь и другое.  Нет  таких  честолюбивых  стремлений  -  даже  куда  более
возвышенных, чем мои, - которые не переплетались бы с самолюбием. Подумать
только: меня считают непригодным  для  ведения  какого-то  второразрядного
дела! Меня хотят заменить человеком, которого я презираю! Долго еще  после
того, как Иден ушел к себе, стоял я в гостиной перед камином.  Если  бы  я
достиг большего, никому и  в  голову  не  пришло  бы  сделать  мне  такое,
предложение, рассуждал я. Ведь мне лучше, чем  кому-либо,  было  известно,
что за минувший год, а то и больше, я ни на  шаг  не  продвинулся  вперед.
Правда, Иден и Хочкинсон еще не знали об этом, до них еще не  могли  дойти
пренебрежительные отзывы обо мне. Но если бы я  уже  достиг  определенного
положения, они никогда не стали бы так третировать меня. Тогда  я  бы  ими
командовал. Я бы ставил им свои условия.
   И то, что я не достиг такого положения, в  тот  вечер  сказал  себе  я,
объясняется одним и только одним. Всему виной Шейла. Я  отдавал  ей  всего
себя. Я жил за двоих. И у  меня  не  хватало  сил  на  осуществление  моих
честолюбивых замыслов. Она не только не  помогала  мне,  а  висела  тяжким
грузом на моей шее. Только она и мешала мне двигаться вперед. Если  бы  не
она, я давно стал бы неуязвим, Только ее и надо во всем винить.



48. ДВА МОЛОДЫХ ЧЕЛОВЕКА ВНОВЬ ОБРЕТАЮТ НАДЕЖДЫ

   В суде присяжных Гетлиф плохо начал. Почти все допросы он проводил сам.
Инструктируя меня однажды, он с ребяческой серьезностью заявил:
   - Если хочешь хорошо что-то сделать, делай это сам! Таков один из  моих
принципов, Л.С.!
   Процесс оборачивался весьма неблагоприятно  для  нас.  С  присущей  ему
небрежностью Гетлиф то и дело путал имена и цифры, и это ослабляло позиции
защиты.  В  такие   минуты,   хотя   обычно   в   суде   меня   охватывала
профессиональная лихорадка, к которой сейчас примешивалась еще  и  тревога
за участь Джорджа, я испытывал унизительное злорадство. В другой раз  наши
стряпчие дважды  подумают,  прежде  чем  третировать  меня,  как  какую-то
посредственность.
   Но затем Гетлифу начало везти. Нам удалось разыскать  Мартино,  который
по-прежнему скитался в рубище по стране, и его  вызвали  в  суд  для  дачи
свидетельских показаний по поводу рекламного агентства. На допросе Мартино
снял с Джорджа самое страшное обвинение, фактически взяв вину на себя.  Он
сказал, что это он ввел Джорджа в заблуждение,  скрыв  от  него  некоторые
факты.
   С этой минуты  Гетлиф  проникся  уверенностью,  что  выиграет  процесс,
несмотря на то, что от обвинения в афере с  фермой  уйти  было  нельзя;  в
сущности его беспокоило не столько это,  сколько  разоблачение  закулисных
сторон жизни кружка. Скандальная история все-таки вышла наружу, и во время
допроса Джорджу пришлось испить горькую чашу до дна. Гетлиф признавал, что
эти разоблачения серьезно предубедили присяжных против обвиняемых. Тем  не
менее  он  надеялся,  что  в  своей  заключительной  речи  изыщет   способ
"вывернуть  все  наизнанку".  Если  на  присяжных  вообще   что-то   может
подействовать, то показания Мартино должны рассеять  их  предубеждение.  С
такими вещами все-таки нельзя не считаться, ехидно  усмехнувшись,  заметил
он.
   Показания Мартино произвели большое впечатление и на самого Гетлифа. Но
у него, как и у многих из нас, не было уверенности в том, что  Мартино  не
солгал с целью выгородить Джорджа.
   Впрочем,  сомнения  эти  были  развеяны  еще  до  окончания   процесса.
Достаточно было послушать показания  не  Джорджа  и  Джека,  а  основателя
агентства.
   Джордж согласился стать совладельцем агентства, понятия не имея о  том,
на какую авантюру он идет; но он догадался об истине еще прежде, чем они с
Джеком собрали необходимые деньги. Джордж понял, что реклама, которую  они
печатают, полагаясь на  достоверность  текста,  оставленного  им  Мартино,
подтасована. Он попытался тут же положить этому конец, но к  тому  времени
он уже всецело был под влиянием Джека. С тех пор Джек стал хозяином судьбы
Джорджа. Он же играл главную роль и в афере с фермой. Заманчивые посулы, с
помощью которых он добывал деньги, были лживы от начала до конца, и Джордж
знал это.
   Гетлиф  сдержал  обещание  и  в  заключительном   слове   действительно
"вывернул все наизнанку". Впрочем, он сам верил тому,  что  говорил,  ибо,
как человека впечатлительного, его глубоко взволновала  участь  Мартино  и
Джорджа, и он  говорил  то,  что  чувствовал.  Таков  уж  был  его  дар  -
инстинктивно и вполне  искренне  проникаться  теми  чувствами,  которые  в
данный момент ему наиболее нужны. Он разошелся вовсю,  и,  слушая  его,  я
ощущал зависть,  смешанную  с  признательностью.  Незадолго  до  вынесения
приговора я уже начал благодарить судьбу за то, что именно Гетлиф защищает
моих друзей. Процесс он провел гораздо лучше, чем это сделал бы я.
   Гетлиф полностью отмел  обвинение,  касавшееся  агентства;  что  же  до
обвинения в афере с фермой, и без того довольно расплывчатого и  путаного,
то он заявил, что это вообще сплошная мистификация. Все ждали, что тут  он
и поставит точку; но вместо того, чтобы  сесть,  он  принялся  расшатывать
неблагоприятное впечатление, вызванное образом жизни Джорджа. И добился он
своего тем, что признал неизбежность такого впечатления!
   - Теперь я хочу сказать несколько слов и о самом  мистере  Пассанте,  -
заявил он, - ибо, мне кажется, все мы понимаем, что именно  он  возглавлял
кружок. Это он выступал с идеей свободы взаимоотношений между людьми. И  я
хочу попытаться объяснить, что же он внушал членам этого  кружка.  Все  вы
видели  его...  Он  мог  бы  принести  пользу   своей   стране   и   своим
соотечественникам, и если не сделал этого, то лишь  по  собственной  вине.
Да, по собственной вине и по вине тех идей, в  которые  он  заставил  себя
верить, ибо я хочу сказать несколько слов и об  этом.  Возможно,  вас  это
удивит, но я искренне верю  в  его  желание  создать  новый,  лучший  мир.
Учтите, я вовсе не утверждаю, что он в этом преуспел. Вы вправе  думать  о
нем как о человеке, растратившем впустую все свои таланты. Тут  я  с  вами
полностью согласен.
   И Гетлиф возложил всю  вину  на  время,  в  которое  живет  Джордж.  Он
искренне  верил  этому,  как  вообще  верил  всему,  что  говорил.   Своей
искренностью он заражал  и  своих  слушателей.  Это  была  одна  из  самых
удивительных и самых прочувствованных его речей.
   Присяжные совещались два часа. В ожидании их возвращения мы с  Гетлифом
прогуливались по коридору. Он немного волновался, но в общем был уверен  в
благоприятном исходе. Наконец нас пригласили в зал.
   С треском  распахнулась  дверь,  и  по  полу  гулко  застучали  ботинки
присяжных. Почти все они смотрели на подсудимых.
   Секретарь суда  прочел  первый  пункт  обвинительного  заключения  -  о
преступном сговоре с целью  проведения  махинаций  в  агентстве.  Старшина
присяжных поспешно произнес:
   - Не виновны!
   После второго пункта - а всего в обвинительном заключении было девять -
возглас "Не виновны!" вылетал из уст старшины почти  автоматически,  сразу
же за словами секретаря.
   Вскоре мы с Джорджем, выбравшись из  толпы  поздравляющих,  уже  шли  к
центру города. Небо было затянуто низко нависшими желтовато-бурыми тучами.
Вечерний сумрак прорезали огни фонарей. Мы долго шли молча.  Прошли  почти
под окнами канцелярии, где я когда-то работал.
   Неожиданно Джордж прервал молчание  и  вызывающе  объявил,  что  должен
продолжать начатое дело.
   - Еще не все потеряно! - заявил он. - Что бы они там ни натворили,  для
меня еще не все потеряно!
   Надежды его возродились, и он снова начал  строить  планы  на  будущее.
Забыть о скандале невозможно. (Любопытно, что именно речь Гетлифа, спасшая
Джорджа от тюрьмы, больше всего раздражала его  и  вызывала  на  лице  его
краску стыда.) Отныне он приложит все силы к тому, чтобы не  отступать  от
своих убеждений. Но прежде всего следовало решить, чем заняться дальше,  -
на этот счет у Джорджа было немало оптимистических, но  довольно  скромных
замыслов и планов. Он собирался переехать в другой  город  и  поступить  в
контору какого-нибудь стряпчего, вроде Идена, чтобы со временем стать  его
компаньоном.
   Он с энтузиазмом говорил о своих планах. Я слушал  его  с  волнением  и
легкой  грустью.  На  память  мне  пришли  первые  вечера   после   нашего
знакомства, когда мы гуляли вместе по этим же улицам. Как и тогда,  Джордж
горячо, но без всякой тревоги рассуждал о будущем. Он ведь не требовал для
себя ничего, кроме весьма умеренных благ.  Так  было  всегда.  Я  вспомнил
такие же вечера, когда вот так же низко нависали тучи и  так  же  сверкали
огни витрин, когда в голове Джорджа рождались грандиозные планы, связанные
с нашим кружком, грандиозные наметки моего будущего. Для  себя  он  мечтал
тогда лишь об очень скромном, но наименее реальном благе -  о  том,  чтобы
стать компаньоном Идена. Я вспомнил и ночи, когда  в  окнах  уже  не  было
огней и уличные фонари были потушены, - горели лишь  те,  что  служат  для
освещения трамвайных линий, - а мы шагали рядом, и Джордж  зычным  голосом
говорил о своих скромных надеждах, а  я  предавался  необузданным  мечтам,
озарявшим для меня своим светом темные улицы.
   И сейчас, шагая рядом с Джорджем,  я  чувствовал,  как  воспоминания  о
прошлом поднимают мой дух. Робость Джорджа и трогала и возмущала меня,  но
на душе у меня становилось легко при виде его готовности принять все,  что
подарит ему судьба. Он вселял в меня силы и надежды не только раньше, но и
сейчас, несмотря на понесенное им поражение, и я  оптимистически  думал  о
его будущем... и о своем. Однако я понимал, что построить жизнь  заново  -
невообразимо трудная задача даже для Джорджа.
   Мы зашли в кафе, поднялись на второй этаж и сели за столик возле  окна,
откуда можно было любоваться вечерним зимним  небом  над  крышами.  Джордж
прикидывал, во что ему обойдется эта перестройка жизни. Когда он говорил о
своих  друзьях,  о  кружке,  возникшем  как  Утопия,  а   кончившем   свое
существование самым скандальным образом, вид у него, не в  пример  словам,
был отнюдь не гордый и не веселый. Джордж не закрывал глаз на  то,  с  чем
ему предстоит столкнуться, и тем не менее он заявлял:
   - Я буду трудиться во имя идей, в которые верю! А  верю  я  в  то,  что
большинство человечества склоняется к добру, если ему  не  препятствуют  в
этом. Я найду новые способы помочь людям и со всей энергией отдамся  этому
делу. Пусть попробуют мне помешать! Я  еще  человек  не  конченый!  Я  еще
молод! Я верю в добро. Верю в свой разум и в силу своей воли. Надеюсь,  ты
не станешь убеждать, меня, что я должен добровольно себя калечить?
   Джордж  оказался  гораздо  мужественнее  меня.  Ведь  ему   надо   было
преодолеть неверие в свои силы, которого в ранней молодости  он  почти  не
знал. Он чувствовал,  что  в  жизни  его  будут  минуты,  когда  он  будет
спрашивать себя, что станется с ним дальше. И все же он будет цепляться за
самый крошечный осколок надежды. С ней он родился, с ней и умрет.  Сидя  в
тот вечер подле него в кафе, я черпал бодрость в его  словах,  исполненных
надежды, в интонациях его голоса,  в  котором  звучал  смелый  вызов  даже
сейчас, после скандала и поражения.
   Я черпал бодрость и по-своему становился сильнее.  Я  никогда  не  буду
таким мужественным, как он, и у меня никогда не будет стольких  источников
утешения. До сих пор я шел по жизни более  прямой  дорогой,  чем  он.  Мне
предстояло решить менее сложную проблему. Слушая в тот  вечер  Джорджа,  я
впервые с таким хладнокровием думал о  своих  честолюбивых  замыслах  и  о
своем браке.
   Честолюбие мое заявляло о себе сейчас с не меньшей силой, чем в те дни,
когда Джордж пришел мне на помощь.  Доказывать  это  не  требовалось:  моя
реакция на решение Идена  говорила  сама  за  себя.  Нет,  честолюбие  мое
никогда не исчезнет. Но жить с неудовлетворенным честолюбием значило  жить
в разладе с самим собой: я считал бы тогда, что зря копчу небо.  Утешаться
мыслью, что я стал выше этого, что я  не  намерен  гнаться  за  вульгарным
успехом, было мне не дано. Увы, честолюбие составляло  неотъемлемую  часть
моей души и тела! За эти десять лет я  нисколько  не  изменился,  если  не
считать того, что теперь я знал пределы своих  возможностей.  Пределы,  за
которые я не смогу перешагнуть. В тот вечер  после  суда  над  Джорджем  я
видел их с такою ясностью, словно они были начертаны черным по белому.
   Многое из того, на что я когда-то надеялся, оказалось пустой мечтой.  Я
никогда не добьюсь  -  и  не  мог  бы  добиться  -  выдающегося  успеха  в