Я согласился с ним, но на  душе  у  меня  было  горько  и  тоскливо.  Я
пожалел, что пошел в театр.



27. "Я ВЕРЮ В СЧАСТЬЕ!"

   Зимними вечерами, когда работать становилось уже невмоготу, я смотрел в
окно своей мансарды. В голову воровато проскальзывала мысль, что в прошлом
году в это время я, вероятно, пил где-нибудь чай с Шейлой. А сейчас  вечер
у меня свободен - увы, совершенно свободен! Я держался принятого  решения.
Стремясь изгнать Шейлу из своего сердца, я не  нарушал  поставленных  себе
запретов. "Но почему, - мысленно восклицал я, - почему именно она  владеет
моим сердцем?"
   В  ту  зиму  здоровье  мое  пошатнулось:  по  ночам  я  плохо  спал,  а
просыпаясь, ощущал какое-то загадочное недомогание. Оно не выражалось ни в
каких определенных симптомах - просто, мечась в бессоннице и прислушиваясь
к глухим  ударам  своего  сердца,  я  без  конца  раздумывал  о  выпускных
экзаменах и о будущем вообще. Я понимал,  что  до  поры  до  времени  надо
выбросить это из головы. У меня и без того хватало забот: необходимо  было
что-то придумать, чтобы Джордж не слишком пострадал после ухода Мартино из
фирмы. Частенько, когда меня тянуло прилечь и отдохнуть,  я  вынужден  был
сидеть за работой, а потом, еле передвигая  ноги,  я  еще  шел  спорить  с
Джорджем или Иденом. Что  поделаешь,  человек  живет  в  окружении  других
людей, но когда ты молод, не очень здоров  и  страдаешь  от  неразделенной
любви, эту истину трудно усвоить.
   Порой эти споры приносили мне облегчение уже одним тем, что  скрадывали
мое одиночество. У меня так и не хватило  духу  встретиться  с  Мэрион  за
пределами театральных кулис. В тот вечер в театре  я  потерпел  неудачу  и
больше рисковать не хотел. Одиночество снова привело меня  в  наш  кружок,
где я без всяких усилий с моей стороны мог общаться с молодыми  женщинами.
Все обрадовались моему возвращению. А Джордж заметил:
   - Насколько я понимаю, ты решил несколько сузить круг своих интересов.
   - С той историей  все  кончено,  -  сказал  я,  не  желая  вдаваться  в
подробности.
   - Ну и слава богу, - сказал Джордж. - Я рад, что ты взялся за ум.
   С этой минуты Джордж перестал говорить о  Шейле  иносказательно.  Целый
год он лишь туманно намекал на ее существование, а теперь иначе, как  "эта
проклятая сельская шлюха", не называл ее.
   Джек, хитро сощурив глаз, внимательно прислушивался к нашему разговору.
   - Прекрасно, - произнес он, но видно было, что его что-то беспокоит.
   Интересно, подумал я, заметил ли он, что  во  время  наших  выездов  на
ферму я не выхожу из дому, опасаясь столкнуться с Шейлой. Кроме того, меня
интересовало, не замолвил ли он обо мне словечко Мэрион.
   Идены,  с  некоторого  времени  относившиеся  ко  мне  с   трогательным
вниманием, пригласили меня к себе на вечер в сочельник, предложив, если  я
хочу, привести с собой и даму. Иден даже постарался намекнуть мне, что они
"каким-то образом потеряли связь с Шейлой Найт". Я пошел к ним один. Как и
год назад, гостиная благоухала ромом, запахами специй и апельсинов;  гости
были почти те же, что и тогда. Все прошло вполне гладко:  огонь  в  камине
весело пылал, Иден по обыкновению разглагольствовал, а миссис Иден ни разу
не упомянула о Шейле. Когда я поздней ночью вышел из их особняка, на улице
было гораздо холоднее, чем в  прошлогодний  сочельник,  и  у  подъезда  не
стояло никакой машины.
   В январе, вернувшись однажды утром из читальни (я изменил часы занятий,
чтобы не появляться на  центральных  улицах,  где  сосредоточены  основные
магазины, во второй половине дня), я  нашел  у  себя  телеграмму.  Еще  не
вскрыв ее,  я  уже  догадался,  от  кого  она.  В  телеграмме  говорилось:
"Обещанную книгу принесу  наше  кафе  завтра  в  четыре  по-моему  это  не
интересно". Под текстом стояла подпись: "Шейла". Тщательно изучи бланк,  я
обнаружил, что телеграмма была отправлена  из  поселка,  где  жила  Шейла,
утром, в пять минут десятого. Я почувствовал  удовольствие  -  глупое,  но
такое сладостное от сознания,  что  Шейла  ходила  на  почту  сразу  после
завтрака.
   Я не стал сопротивляться, хотя  в  моем  распоряжении  было  оружие,  с
помощью которого я мог избегнуть опасности: пережитая боль и  оскорбленная
гордость. Но я отбросил воспоминание о боли,  -  я  думал  сейчас  лишь  о
пустоте своей жизни. Что до гордости, то она была умиротворена: ведь Шейла
сама просит о свидании. И такие радужные надежды  завладели  мной,  что  я
почувствовал, как по всему  моему  телу,  до  кончиков  ногтей,  разлилось
тепло. Я смотрел на пылинки, плясавшие в лучах зимнего  солнца.  И  снова,
как в первые дни влюбленности, все казалось мне невиданным, необычным.
   Ровно в четыре я был в кафе и, пройдя через зал мимо столика,  где  уже
расположились на весь  вечер  двое  шахматистов,  направился  к  последней
кабинке. Шейла была уже там; она читала вечернюю газету,  отставив  ее  по
обыкновению подальше от себя. Услышав мои  шаги,  она  подняла  голову  и,
дождавшись, пока я сяду, сказала:
   - Мне недоставало тебя! - Помолчала немного и добавила:  -  Я  принесла
книгу. Но вряд ли она тебе понравится.
   И она принялась болтать, словно и не было перерыва  в  наших  встречах.
Меня охватило бешенство, какое нападало на меня и раньше.  "Неужели  из-за
того, что этой  женщины  не  было  со  мной,  существование  казалось  мне
бессмысленным? - думал я. - Конечно, она хороша собой, но  так  ли  уж  по
душе мне ее холодная красота? Конечно,  она  не  лишена  ума,  но  все  ее
поступки, все ее высказывания взбалмошны!"
   Размышляя так, я в то же время с нетерпением  ждал  от  нее  извинений,
ждал заверения в том, что все пойдет иначе. Мне вовсе не хотелось  слушать
ее, а хотелось поскорее заключить в объятия.
   Шейла заметила, что со мной творится что-то неладное. Она  нахмурилась,
затем попробовала рассмешить меня. Мы начали перебрасываться шутками.  Она
довольно неуклюже попыталась  даже  задобрить  меня  лестью.  Раза  два  в
течение вечера за столом царило подлинное оживление, но  вообще-то  беседа
наша то и дело прерывалась длительными паузами, в которых виноват был я.
   - Когда же мы увидимся? - спросила под конец Шейла, и мы  условились  о
новой встрече.
   Я пошел выпить с Джорджем, чувствуя немалое раздражение против Шейлы за
то, что снова буду по укоренившейся привычке считать часы,  остающиеся  до
очередного свидания, и недоумевая, почему я не порвал  с  нею.  "Вот  так,
наверно, - думал я, - вела бы себя она, если бы  мы  поменялись  ролями  и
она, а не я страдал от любви. Очевидно, мы часто проводили бы так время. И
это было бы, пожалуй, лучше для нас  обоих!"  И  когда  я  потом  сидел  с
Джорджем в пивнушке, даже человек более проницательный, чем он, не заметил
бы в моем тоне и тени ликования.
   Утром того дня, на который была назначена наша встреча,  пришло  письмо
от Шейлы. Сердце у меня екнуло,  но,  прочитав  письмо,  я  удовлетворенно
хмыкнул.
   "Я не смогу приехать завтра, так как у меня ужасный насморк,  -  писала
Шейла. - Когда у меня насморк, то это уже непременно ужасный! Если  хочешь
и если ты в состоянии вынести такое зрелище, то  приезжай  и  удостоверься
сам. Матери не будет дома:  она  отправляется  навещать  больных.  Будь  я
обычной прихожанкой, она, наверно, стала бы ухаживать и за  мной,  но  мне
только этого не хватало!"
   Когда меня провели в гостиную, я увидел, что Шейла  не  преувеличивала.
Она сидела у камина - глаза у  нее  слезились,  веки  распухли,  ноздри  и
верхняя губа покраснели; на низеньком  столике  возле  нее  лежали  книги,
ингалятор и с полдюжины носовых платков. Шейла приветствовала меня  слабой
улыбкой.
   - Я писала тебе, что у меня ужасный насморк. У меня всегда так. - Голос
ее звучал до неузнаваемости хрипло и глухо. - Ладно уж,  смейся,  если  не
можешь удержаться. Вид у меня смешной, я знаю.
   - Извини, дорогая, - сказал я, - но ты выглядишь действительно смешно.
   При всей нежности, какую я к ней чувствовал, я  не  мог  удержаться  от
улыбки. Ведь Шейла выглядела всегда безупречно, и то, что произошло с ней,
походило на издевку над ее внешностью.
   - А вот отец мой думает иначе. -  Шейла  широко  улыбнулась.  -  Боится
схватить насморк и потому не желает видеть меня. Целый день не выходит  из
кабинета.
   Мы принялись за чай - вернее, я принялся за еду, а  Шейла  с  жадностью
пила чашку за чашкой. Она предупредила служанку, что есть ничего не будет.
   - Простуду надо подкармливать, а лихорадку голодом морить, мисс  Шейла!
- сказала служанка. -  Вы  только  начните  -  сами  увидите,  как  кушать
захочется.
   - Много вы понимаете! - возразила Шейла.
   В отсутствие миссис Найт Шейла держалась со служанкой запанибрата.
   Я ел, а Шейла пристально смотрела на меня.
   - Ты был явно сердит на меня в последний раз.
   - Да, немного, - признался я.
   - За что же ты на меня сердился?
   - Сейчас это не имеет значения.
   - Я старалась быть паинькой, - сказала она. - В чем же я провинилась?
   - Ни в чем.
   И это была правда. В тот день она не произнесла ни одного жестокого или
равнодушного слова, не обронила ни одного намека, который мог бы возбудить
мою ревность.
   - Разве я плохо поступила, пойдя на мировую?
   Я улыбнулся.
   - Но в чем же тогда дело?
   Я сказал ей, что  люблю  ее  безраздельно,  что  больше  любить  просто
невозможно и что никто никогда не будет ее так любить. Я не видел  ее  три
месяца, три мучительных месяца, в течение которых пытался ее забыть. И вот
мы встретились... Так неужели я мог любезно болтать с ней за  чашкой  чая,
словно ничего и не было!
   Шейла высморкалась, вытерла глаза и на минуту задумалась.
   - Если хочешь поцеловать  меня  -  пожалуйста,  -  сказала  она.  -  Но
предупреждаю: самой мне это не очень-то улыбается.
   Она сжала мою руку. Я рассмеялся. Больная или здоровая, она никогда  не
терзалась земными желаниями, и тут уж ничего поделать нельзя.
   Шейла снова задумалась.
   - Давай пойдем на бал, - неожиданно предложила она.
   Я понял, что она хочет как-то загладить нашу ссору. Она не лишена  была
некоторой, довольно своеобразной практичности и считала  свое  предложение
заманчивым.
   - Я, правда, ненавижу балы, - продолжала  она.  -  Но  если  хочешь,  я
готова составить тебе компанию и пойти на этот бал.
   Под "этим балом" она подразумевала предстоящий  благотворительный  бал.
Миссис Найт требовала, чтобы муж и Шейла присутствовали на нем. И Шейла  с
особенным  удовольствием  заметила,   что   миссис   Найт   будет   немало
раздосадована, узнав, что я сопровождаю их.
   - Мама считает, что ты охотник за богатым приданым, - улыбнулась она.
   Я весело рассмеялся, но вдруг вспомнил кое о чем и, покраснев от стыда,
почувствовал всю свою беспомощность.
   - Я не могу пойти, - сказал я.
   - Почему? Ты должен пойти. Я рассчитываю на тебя.
   - Не могу, - покачал я головой.
   - Но почему?
   Стыд настолько парализовал меня, что я не  в  состоянии  был  придумать
никакой отговорки.
   - Так почему же? Надеюсь, не из-за мамы? Для тебя ведь безразлично, что
о тебе думают!
   - Не в этом дело, - пробормотал я.
   - А папа, по-моему, даже питает к тебе симпатию. Хотя  вообще  симпатии
он не питает ни к кому. - Шейла развернула  чистый  носовой  платок.  -  Я
начинаю сердиться, - произнесла она в нос, хотя пока еще не  сердилась.  -
Скажи, почему ты не можешь пойти?
   - Мне нечего надеть, - сознался я.
   Шейла несколько раз чихнула и улыбнулась во все лицо.
   - Ну и ну! - воскликнула она. - Уж кому бы  беспокоиться  из-за  этого,
только не тебе! Я отказываюсь тебя понимать.
   Я и сам не понимал себя: уже много лет я не испытывал такого жгучего  и
такого нелепого стыда.
   - Это действительно тебя беспокоит?
   - Не знаю почему, но да, - промолвил я.
   - Я просто забыла, какой ты еще юнец,  -  с  мягкой  издевкой  заметила
Шейла.
   Взгляды наши встретились. Она была слегка растрогана. Подумав  немного,
она тем же мягким тоном сказала:
   - Послушай, Льюис! Я хочу, чтобы ты пошел на бал! Родители не дают  мне
много денег, но я всегда могу достать сколько угодно. Позволь мне  сделать
тебе подарок: я куплю тебе костюм.
   - Ни за что!
   - В тебе говорит гордость?
   - Пожалуй, да.
   Шейла взяла меня за руку.
   - А  если  бы  я  доставила  тебе  минуту  радости  и  потом  попросила
разрешения сделать подарок, в тебе все равно говорила бы гордость?
   - Вряд ли, - ответил я.
   - Льюис, милый! - сказала  Шейла.  В  ее  устах  такое  обращение  было
редкостью. - Я не так красноречива, как ты, особенно когда ты разойдешься.
Я просто прошу тебя разрешить  мне  сделать  тебе  этот  подарок...  чтобы
загладить свою вину перед тобой.
   На благотворительный бал я приехал  вместе  с  Найтами  в  новеньком  с
иголочки смокинге. Бал происходил в  просторном  помещении  неподалеку  от
парка, в каких-нибудь двухстах-трехстах ярдах  от  дома,  где  раньше  жил
Мартино. Может быть, именно это обстоятельство и побудило меня  рассказать
за ужином о Мартино; всего несколько дней тому назад я  видел,  как  он  с
рюкзаком за спиной пешком покидал город.
   Но рассказал я об этом еще и потому, что должен же был кто-то говорить.
Ужинали мы до танцев - в коридорах вокруг бального зала  были  расставлены
столики. Компания наша, состоявшая из четырех человек, оказалась далеко не
идеальной. Шейла выглядела усталой, несмотря на грим, смело наложенный,  к
великому негодованию ее матери, ибо никакая пудра не  могла  скрыть  круги
под ее глазами и нельзя было не заметить того,  что  ее  накрашенные  губы
сложены в деланную улыбку. При  родителях  Шейла  держалась  скованно.  Ее
нервозность передалась и мне, отчасти, видимо, потому, что я был  все  еще
не совсем здоров. Миссис Найт, с присущей ей непосредственностью,  открыто
выказывала недовольство моим присутствием.  Она  перечисляла  мне  молодых
людей, которые, по ее  мнению,  могли  бы  составить  отличную  партию  ее
дочери; при-этом выяснилось, что с некоторыми  из  них  Шейла  встречалась
последние месяцы, но не позволила себе ни разу упомянуть о  них  при  мне.
Что касается мистера Найта, то ему было здесь явно не по  себе,  а  он  не
принадлежал к числу людей, умеющих скрывать свои чувства.
   Не по себе ему было по нескольким причинам. Он не  танцевал  и  не  мог
примириться с тем, что кто-то получает удовольствие, недоступное для него.
Его жена  и  дочь  были  подвижные,  крепкие  женщины,  которым  нравилось
упражнять свои мускулы (Шейла, например, едва ступив  на  паркет  бального
зала, забыла, что не хотела идти сюда, и танцевала без отдыха), а  он  был
крайне малоподвижен и предпочитал сидеть. И потом, он  терпеть  не  мог  в
чем-либо уступать другим. Дома, окруженный всем, что  могли  снискать  ему
капиталы миссис Найт, он чувствовал себя на высоте положения.  Поэтому  он
не любил выезжать: ему было совсем не по  душе  появляться  там,  где  его
могли не признать и не осыпать лестью, без которой он не мог существовать.
   Подтверждением этому мог служить разговор, происшедший у нас за  столом
в начале ужина. Миссис Найт сообщила, что на  бал  в  сопровождении  своих
друзей прибыл епископ.  Не  следует  ли  мистеру  Найту  и  ей  подойти  к
епископу, чтобы поздороваться с ним? Я понял,  что  она  еще  не  потеряла
надежды добиться для мужа повышения.
   - Не стоит, дорогая, разве что он сам нас  позовет,  -  слабым  голосом
промолвил мистер Найт.
   - Но ведь не может же он всех помнить, - весьма рассудительно  заметила
миссис Найт.
   - _Меня-то_ он  должен  помнить!  -  сказал  мистер  Найт.  -  _Должен_
помнить!
   Я понял, что разговор этот  ведется  не  впервые.  Миссис  Найт  всегда
считала, что муж должен сделать блестящую церковную карьеру: ведь  он  был
даровитее многих, кто добрался до самой вершины. Выходя за него замуж, она
намеревалась  изыскать  способы  познакомить  его  с   высокопоставленными
сановниками церкви. Но сам мистер Найт ничего для  этого  не  делал.  А  с
возрастом он и вовсе утратил  всякую  способность  к  уничижению.  Он  был
слишком высокомерен и слишком  застенчив,  чтобы  рассчитывать  на  успех.
Впоследствии я встречал немало людей, блиставших подлинными талантами,  но
на житейской арене потерпевших фиаско. Они во многом походили  на  мистера
Найта: высокомерие и застенчивость мешали им добиться в  обществе  видного
положения.
   Итак, мистеру Найту было не  по  себе,  миссис  Найт  сердилась,  Шейла
нервничала. Разговор у нас сначала едва клеился; вот тогда-то, в отчаянии,
я и рассказал про Мартино.
   - Должно быть, он просто сумасшедший, - заметила миссис Найт,  когда  я
умолк.
   - Да, миссис Найт, нормальным человеком его не назовешь,  -  согласился
я.
   - Должно быть, Гарри Иден доволен, что расстался с ним, - решила миссис
Найт.
   - Не думаю, - возразил я. - Мистер Иден был очень к нему привязан.
   - Гарри Иден вообще очень приличный человек, - продолжала миссис Найт.
   Тут в разговор  неожиданно  вмешалась  Шейла  и,  словно  думая  вслух,
заметила:
   - Ну и счастливец же он!
   - Кто счастливец? - не поняв ее, переспросила мать.
   - Твой Мартино! - Шейла взглянула на меня.  -  Достанется  же  человеку
такое счастье! Ведь это вовсе не жертва с его стороны.
   - Да, конечно, многие верования зародились именно так,  -  своим  самым
парадным, звучным голосом произнес мистер Найт. - Не надо забывать, что  в
каждом веке были сотни людей вроде Мартино. Они-то и  становятся  творцами
всяких лжерелигий. Впрочем, я допускаю, что кое-кто из  них  придерживался
истинной веры.
   Как богослов мистер Найт  был  довольно  беспристрастен,  но  чувствами
своими владеть не умел. Уж если кому и полагалось ораторствовать  в  нашей
компании, так  это  ему.  И  он  начал  рассказывать  длинную  историю  об
Онеидской общине. Рассказывал он с большим мастерством, несравненно  лучше
меня,  и  когда  мы  начали  смеяться,  дурное  настроение   его   немного
рассеялось. Его история, конечно, интереснее моей, -  не  без  раздражения
подумал я, ибо меня злило то, что-мне не дают  блеснуть  перед  Шейлой,  -
зато моя - это рассказ очевидца.
   После ужина я танцевал поочередно то с Шейлой, то с ее матерью. На балу
было много их знакомых, которые часто приглашали Шейлу. Я смотрел, как она
кружится по залу,  и  ревнивая  подозрительность  вновь  овладевала  мной.
Словно сыщик, призванный выполнять неприятную обязанность, я  наблюдал  за
Шейлой и думал: "С кем она танцует? Не тот ли это, чьим именем она  пугала
меня в прошлом году?" Но когда,  я  танцевал  с  ней,  она  ни  словом  не
упоминала о своих партнерах. С присущей ей безжалостной прямотой она вдруг
заявила,  что  отец  ее  ведет  себя   отвратительно,   но   вообще   была
малоразговорчива,  видимо,  насытившись  по  горло  болтовней  с   другими
партнерами. Поэтому большую часть вечера мы  танцевали  молча,  что  очень
тяготило меня.
   Совсем иначе обстояло  дело  с  другой  моей  партнершей.  Миссис  Найт
недолюбливала меня, но ей хотелось подвигаться, и она танцевала энергично,
непрерывно поддерживая беседу со мной. Она умела веселиться от души. Жених
я, конечно, был никудышный, но надо же с кем-то  кружиться  по  залу.  Она
оживилась, раскраснелась; когда мы скользили в танце мимо ее знакомых, она
приветствовала их своим громким хриплым  голосом.  Под  конец  она  немало
удивила меня, посоветовав не пренебрегать своим здоровьем.
   -  Выглядите  вы  хуже,  чем  раньше,  -  изрекла  она  с   материнской
безапелляционностью.
   Я объяснил, что это от усиленных занятий.
   - Вы явно нездоровы,  побледнели,  -  продолжала  она.  -  Сколько  вам
осталось до экзаменов?
   Это я точно знал.
   - Десять недель.
   - Смотрите не загоните себя.
   Я и сам знал, что должен следить за здоровьем. Миссис Найт начинала мне
нравиться, хоть я и предпочел бы, чтобы у Шейлы была не такая  мать.  И  в
голову м