моего брата Мартина,  а
затем ее болезнь стоили нам немалых денег. Плата за школу грозила разорить
нас вконец, и мама смирилась с тем, что вносить ее будет тетя Милли.
   Вопреки обыкновению, тетя Милли сразу согласилась  платить  за  меня  и
даже не прочла при этом маме наставления. Она приберегла его  для  меня  и
выложила, зайдя к нам часа через два. Повторения никогда не смущали ее,  а
потому она высказала  все,  что  я  уже  слышал  три  года  назад,  в  дни
банкротства отца. На успех мне рассчитывать  нечего.  Скорее  всего,  меня
ждет в средней школе самая скромная роль.
   - Ты слишком высокого мнения  о  себе,  -  со  страстной  убежденностью
заявила тетя Милли, сохраняя  при  этом  каменное  выражение  лица.  -  Но
упрекать за это надо не тебя. Виновата твоя мать, которая вбивает  тебе  в
голову, что ты какой-то особенный. Не удивительно, что ты так много о себе
воображаешь.
   По твердому убеждению тети Милли, мне предстояло плестись  позади  всех
моих однокашников. О том, чтобы нагнать их, судя по всему, не могло быть и
речи. Она считала бы свои расходы оправданными уже в том случае, если бы я
добрел до конца школы без особо неблагоприятных высказываний о моей особе.
Пришлось мне еще раз выслушать и ее наказ. Если, вопреки ее  ожиданиям,  я
приобрету в школе такие  знания,  которые  позволят  мне  зарабатывать  на
жизнь,  первейшая  моя  обязанность  -  накопить  побольше  денег,   чтобы
расплатиться с долгами отца  из  расчета  двадцать  шиллингов  за  фунт  и
восстановить его честное имя.
   Я уже привык молча выслушивать тетю Милли. Иногда она доводила меня  до
белого каления, но вообще-то я сносил ее нападки стоически.  Впрочем,  мой
стоицизм оказался недостаточно крепким, что  показало  одно  происшествие,
случившееся в первые месяцы моего пребывания в новой школе.
   Несколько мальчиков знало, что мой отец "прогорел". Они жили в  той  же
части  города,  что  и  мы,  и  слышали  разговоры  об  этом.  Собственно,
банкротство отца прошло бы незамеченным, если бы мама не была  на  виду  в
нашем приходе. Один из моих одноклассников  особенно  допекал  меня.  Едва
меня завидев, он с тупой  издевкой  и  неутомимостью,  на  какую  способны
только маленькие мальчишки, неизменно  повторял:  "Как  это  твой  папочка
вылетел в трубу?" Вначале я краснел, но вскоре  привык,  и  это  перестало
задевать меня.
   Как ни странно, но до инцидента с подписном листом краснеть мне  больше
всего приходилось из-за широкой известности тети Милли.  Своей  энергичной
деятельностью по борьбе с алкоголем она прославилась на весь город.  Летом
тетя Милли организовала большую процессию трезвенников. По  улицам  города
катились повозки, на которых участники процессии  в  маскарадных  костюмах
изображали живые картины  на  различные  исторические  сюжеты.  Следом  за
повозками шествовала толпа ревнителей трезвости с развернутыми  знаменами.
В конце на огромной повозке ехала сама тетя Милли  и  другие  руководители
общества;  они  важно  восседали  на  низеньких  стульчиках,  щеголяя,   в
соответствии  с  чином  и  званием,  красными,   голубыми   или   зелеными
"регалиями", висевшими, наподобие лошадиной сбруи, у них на груди.
   Процессия, как и все, за что ни бралась тетя Милли, была подготовлена с
величайшим  тщанием,  и  все  детали  рассчитаны  с   точностью   часового
механизма. Но, на мою беду, школьники, наблюдавшие шествие, а может  быть,
и участвовавшие в нем, каким-то образом узнали, что организатор его -  моя
тетя, и решили, что ничего не  может  быть  смешнее  и  нелепее  подобного
родства. Вот тут-то я впервые столкнулся с  тем,  что  стыд  -  совершенно
непостижимое чувство. Казалось бы, меня меньше всего должны были  задевать
колкости по адресу тети Милли, однако же я сгорал от стыда за нее.
   Инцидент при заполнении подписного листа  произошел  в  ноябре,  месяца
через два после моего поступления в школу. Во всех классах  ученикам  было
предложено принять участие в сборе  средств  для  школьного  фонда  помощи
армии. Директор школы сказал,  что  каждый  из  нас  обязан  пожертвовать,
сколько может, хотя  бы  всего  шесть  пенсов,  ибо  в  этом  состоит  наш
патриотический долг; собранные деньги немедленно  пойдут  на  приобретение
снарядов  для  намеченного  на  1918  год  наступления,  которое  директор
именовал "новым большим рывком вперед".
   Я рассказал об этом маме и спросил, сколько могли бы пожертвовать мы.
   - Не много, сынок, - ответила она,  растерянно,  озабоченно,  огорченно
глядя на меня. - Вряд ли мы  сумеем  сэкономить  крупную  сумму  до  конца
недели. Но что-то надо дать, я понимаю.
   Подписной лист прибавил ей забот: ведь она уже заявила однажды, что  не
хочет, чтобы я "хоть в чем-то уступал другим детям".
   - А сколько, по-твоему, дадут другие, Льюис? - спросила она. - Я имею в
виду мальчиков из почтенных семей.
   Я  осторожно  навел  справки  и  сообщил  маме,  что  большинство  моих
одноклассников будут жертвовать по полкроны или по пяти шиллингов.
   Она поджала губы.
   - Ну ладно, сынок, - промолвила она. - Тебе не придется краснеть. Мы не
отстанем от других.
   Но только "не отставать от других" не устраивало маму.  Воображение  ее
уже заработало. Ей хотелось, чтобы  я  внес  больше  всех  в  классе.  Она
убедила себя, что это выставит меня в выгодном свете  и  послужит  хорошим
началом. Да и ей самой приятно  было  бы  сознавать,  что  мы  "еще  можем
показать себя". К тому же она принадлежала к  числу  рьяных  патриоток,  и
чувство долга перед родиной было у нее  чрезвычайно  сильно;  и  хотя  она
прежде  всего  радела   за   меня,   стремясь   завоевать   мне   всеобщую
благосклонность, ее радовало и то, что она "приобретет  снаряды"  и  таким
образом примет участие в войне.
   Мама стала урезать порции отца, а еще больше  свои  собственные.  Через
день-два отец заметил это и, кротко посетовав,  осведомился,  неужели  так
сильно сократился паек. Нет, сказала мама, паек не  сокращали,  просто  ей
нужно сэкономить деньги для школьного подписного листа.
   - Надеюсь, у вас не часто  будут  собирать  пожертвования,  -  заметил,
обращаясь ко мне, отец. - Иначе она уморит меня голодом.
   И он вышел из-за стола,  придерживая  брюки  и  делая  вид,  будто  так
похудел, что они сползают с него.
   - Не будь ослом, Берти! - раздраженно одернула его мама.
   Она  осуществила  свое  намерение.   Для   этого   родителям   пришлось
распроститься даже с тем  немногим,  чем  мама  умудрялась  нас  баловать,
несмотря  на  лишения  войны,  несмотря  на  нашу  неуклонно  возраставшую
бедность: со стаканом крепкого портера  за  субботним  ужином,  аппетитной
жареной рыбой  с  картофелем  (которую,  приличия  ради,  бегала  покупать
служанка тети Милли), джемом к завтраку. Утром того дня, когда нужно  было
внести деньги, мама вручила мне новенькую ассигнацию в десять шиллингов. Я
радостно вскрикнул и положил хрустящую бумажку на  скатерть.  Мне  еще  ни
разу не приходилось держать в руках такую крупную купюру.
   - Не многие смогут дать больше, - с довольным видом произнесла мама.  -
Учти, что до войны я дала бы тебе соверен. Я хочу, чтобы все  видели,  что
мы еще держимся.
   Утро было раннее, в комнате горел газовый рожок, и  от  моей  чашки  на
белую скатерть ложилась голубая тень. Я  любовался  ассигнацией  в  десять
шиллингов, любовался голубой тенью от  чашки,  смотрел  на  тень,  которую
отбрасывали мои руки. Я поблагодарил маму: я был счастлив, я ликовал.
   - Ты мне расскажешь потом все, что там будут  говорить,  -  потребовала
мама. - Вот все изумятся-то! Ни у кого,  наверно,  и  в  мыслях  нет,  что
кто-нибудь может столько дать! Пожалуйста, запомни все, что будет сказано.
   В трамвае, с лязгом мчавшемся в город, я  думал  только  о  предстоящем
триумфе. Стадион и красные кирпичные домики возле тюрьмы окутывал туман, -
вернее, не туман, а легкая осенняя дымка, смягчавшая красный цвет кирпича,
который так и резал  глаз,  когда  пелена  вдруг  разрывалась.  Утро  было
немного грустное, но какое-то удивительно приятное.
   Во время большой перемены, в одиннадцать часов, когда  мы  высыпали  во
двор,  солнце  так  и  сияло.  Сразу   после   перемены   предстоял   сбор
пожертвований. Вот прозвенел звонок, и мы, болтая и толкаясь,  устремились
в классную комнату, где проходило большинство наших уроков.
   Вошел мистер Пек. Он  преподавал  нам  алгебру  и  геометрию.  Это  был
мужчина лет пятидесяти пяти, всю жизнь проведший в школе, - лысый,  гладко
выбритый, с неизменной улыбкой на остром, с мелкими чертами, лице. Жил  он
на окраине города, чуть дальше  нас,  и,  войдя  в  трамвай,  я  частенько
обнаруживал его там.
   Кто-то из учеников написал на  доске  остроту.  Пек  укоризненно,  чуть
угрожающе улыбнулся и стер с доски следы  мела.  Продолжая  улыбаться,  он
повернулся к нам.
   - Итак, - начал он, -  в  качестве  первого  пункта  нашей  сегодняшней
программы  выясняем,  сколько  данный  класс  намерен  пожертвовать   ради
торжества демократии во всем мире.
   В классе захихикали: Пек давно уже снискал себе  репутацию  признанного
остряка.
   - Того, кто расщедрится, мы готовы избавить от всех наказаний до  конца
полугодия. Так что поразмыслите об этом, если вам дорого ваше сало.
   Школьники снова захихикали.
   - Итак, - продолжал он, - я вовсе не считаю, что вы жаждете занять свой
ум, - а все вы считаете, что он у  вас  есть,  -  проблемами  элементарной
геометрии. Однако, к сожалению, я обязан привлечь ваше внимание  именно  к
этим проблемам и просить вас не слишком задерживаться на чем-либо  другом.
А  посему  постараемся  разделаться  с  финансовыми  вопросами  как  можно
быстрее. Я буду вызывать  по  классному  журналу.  Услышав  свою  фамилию,
вызываемый поднимется, назовет цифру своей скромной лепты и положит ее мне
на стол. Последний по списку подсчитает итог и заверит его своей подписью,
чтобы я не мог удрать с вашими денежками.
   Пек широко улыбнулся, и все мы заулыбались в ответ. Он  стал  выкликать
фамилии.
   - Эднит!
   - Два шиллинга, сэр.
   Сбор начался. Эднит  вышел  на  середину  класса  и,  подойдя  к  столу
учителя, положил деньги. Я тихонько  поглаживал  под  крышкой  парты  свою
ассигнацию; сердце у меня колотилось от радостного волнения.
   - Олдвинкл!
   - Два шиллинга шесть пенсов.
   - Брукмэн!
   - Ничего.
   Брукмэн  был  угрюмый,  неряшливый  мальчишка,  живший  в  единственной
настоящей трущобе, которая имелась у нас в  городе.  Продолжая  улыбаться,
Пек пристально посмотрел на него.
   - Стало быть, дружище, тебя не волнует наш скромный  почин?  -  спросил
он.
   Брукмэн ничего не ответил. Пек продолжал смотреть на него,  хотел  было
задать новый вопрос, но вдруг пожал плечами и снова взялся за список.
   - Бакли!
   - Шиллинг.
   - Канн!
   - Пять шиллингов.
   Класс весело зааплодировал.
   - Коу!
   - Шиллинг.
   - Коутери!
   - Три шиллинга два пенса.
   Раздался смех: Джек Коутери  слыл  оригиналом  -  так  и  жди  от  него
какой-нибудь штучки.
   - Доусон!
   - Полкроны.
   Еще несколько учеников на "Д" дали от одного до трех шиллингов.
   - Имс!
   - Пять шиллингов.
   Раздались аплодисменты.
   - Эдридж!
   - Пять шиллингов.
   Снова аплодисменты.
   Следующей шла моя фамилия. Не успел Пек назвать ее, как я  уже  был  на
ногах.
   - Десять шиллингов, сэр!
   Я  не  удержался  и  слегка  подчеркнул  слово  "десять".  Весь   класс
восторженно топал ногами, пока я шел между партами к столу Пека.
   - Это немалые деньги, друг мой Элиот! - заметил Пек,  когда  я  положил
ассигнацию на возвышавшуюся перед ним кучку монет.
   Чрезвычайно довольный собой, я неосмотрительно улыбнулся, но дальнейшие
слова Пека заморозили улыбку на моем лице.
   - Меня удивляет такая щедрость с твоей стороны, - сказал он. - Не лучше
ли было бы отложить эти деньги на погашение долгов твоего отца?
   Сказал он это, не подумав, с ничем не оправданной  жестокостью.  И  эта
неоправданная жестокость не  могла  не  произвести  на  ребенка  страшного
впечатления - более страшного, чем первое знакомство с похотью.  Мне  было
больно, стыдно, но еще сильнее  обуревала  меня  злость,  -  я  готов  был
схватить ассигнацию и на глазах у Пека разорвать ее на мелкие кусочки.
   - Позволь мне дать тебе один совет, дружок, - благодушно продолжал Пек.
- В конечном счете он тебе сослужит недурную  службу.  Ты  ведь  способный
мальчик, и я забочусь прежде всего о твоем будущем.  Потому-то  я  и  хочу
дать тебе этот совет. Бить на эффект вовсе не так  уж  трудно,  Элиот!  Но
подлинным испытанием характера для  таких  способных  мальчиков,  как  ты,
может быть лишь упорный труд и выполнение  своего  долга  без  расчета  на
награду. Запомни эти мои слова.
   Словно сквозь сон я услышал подобострастное хихиканье учеников. Когда я
повернулся к классу лицом и пошел на место, смех немного утих, но  тут  же
возобновился, ибо Пек сказал:
   - Скоро я и сам последую этому совету,  стану  выполнять  свой  долг  и
начну упорно трудиться без всякого расчета на награду, иными словами, буду
объяснять геометрические теоремы тупицам, которым до конца своей жизни  не
вбить их в свои пустые головы.  Но  сначала  покончим  с  пожертвованиями.
Итак, с благодарностью принимаем всякое доброхотное деяние. Финглтон!
   - Два шиллинга, сэр.
   - Фрир!
   - Шиллинг.
   Я смотрел и слушал, раздираемый гневом и болью.
   В обеденный перерыв Джек Коутери  остановил  меня  на  дворе.  Это  был
живой,  энергичный  мальчик,  маленький,  но  сильный,   с   большими   то
смешливыми, то печальными глазами драматического актера.
   - Не надо расстраиваться из-за Пека, - весело и доброжелательно  сказал
он.
   - А я нисколько и не расстраиваюсь.
   - Ты побелел, как простыня. Я думал, что ты сейчас заревешь.
   У  меня  не  было  привычки  сквернословить,  как  у  большинства  моих
сверстников, - мама иначе воспитала меня. Но сейчас все мои муки, злоба  и
гнев вылились в ужасающее ругательство. Джек Коутери даже растерялся.
   - Ну, ты уж совсем распоясался! - заметил он.
   По дороге к трамвайной остановке, где  пути  наши  расходились,  он  не
вытерпел и спросил:
   - А старик твой и в самом деле увяз в долгах?
   - В известной мере, - сказал я, пытаясь скрыть истину и в то  же  время
не прибегая к явной лжи: мне хотелось напустить туману,  чтобы  не  выдать
своего горя. - В известной мере. Вопрос этот очень сложный, речь идет о...
банкротстве. - И со всей важностью, на какую я был способен, я добавил:  -
Все сейчас в руках стряпчего.
   - А у моего отца все в порядке, -  в  свою  очередь  напуская  на  себя
важность, объявил Джек Коутери. - Я мог бы внести сегодня гораздо  больше.
Старик мой зашибает бешеные деньги, хоть и не любит признаваться  в  этом.
Он дал бы мне и фунт, если б я попросил. Но, - он понизил голос до шепота,
и глаза его загорелись, - но фунт этот я оставлю про запас,  для  кое-чего
другого.
   Дома мама встретила меня нетерпеливым вопросом:
   - Ну, как восприняли твой взнос, сынок?
   - Неплохо, - ответил я.
   - А дал кто-нибудь больше десяти шиллингов?
   - Нет. В нашем классе таких не было.
   Мать выпрямилась и кивнула.
   - Значит, мы пожертвовали больше всех?
   - О да.
   - А какая была самая крупная сумма после нашей?
   - Пять шиллингов, - сказал я.
   - Значит, мы дали в два раза больше, -  с  довольным  видом  улыбнулась
мама. Но интуиция подсказывала ей, что тут что-то  не  так.  -  А  что  же
сказали по этому поводу, сынок?
   - Поблагодарили, конечно.
   - Кто принимал пожертвования? - спросила она.
   - Мистер Пек.
   - Он остался доволен тобой?
   - Ну конечно, - отрезал я.
   - Я хочу, чтобы ты слово в слово повторил мне все,  что  он  сказал,  -
потребовала мама, отчасти из тщеславия, отчасти  из  желания  понять,  что
меня гнетет.
   - Сейчас не могу, мама. Мне надо поскорее вернуться в школу. Вечером  я
тебе все расскажу.
   - Какой же ты неблагодарный! - сказала  мама.  -  Скольких  усилий  мне
стоило добыть тебе эти деньги! Неужели  я  не  заслужила  того,  чтобы  ты
рассказал мне все сейчас же?
   - Я вечером расскажу.
   - Можешь не беспокоиться, если  тебе  это  так  трудно,  -  высокомерно
произнесла мама, решив, что я не люблю ее.
   - Вовсе не трудно, мама, вечером я все расскажу, - повторил я, не зная,
куда девать глаза.
   В тот вечер я не пошел из  школы  домой,  а  долго  бродил  один  вдоль
канала. Поднимался туман, такой же легкий  и  прозрачный,  как  утром,  но
сейчас он яростно клубился, окутывая мосты,  склады  и  росшие  на  берегу
деревья, и ничуть не радовал моего взора. За время моих скитаний в  тумане
я придумал историю, которая должна была  вполне  удовлетворить  маму:  как
мистер Пек сказал, что мой поступок служит примером для всего класса;  как
он рассказал об этом другим учителям; как кто-то из них  заявил,  что  мои
родители - сознательные люди. Я подобрал подходящие к случаю выражения.  У
меня хватило здравого смысла придать им правдоподобное звучание и добавить
несколько   пренебрежительных   фраз,   якобы    брошенных    завистливыми
одноклассниками.
   Дома я повторил эти измышления маме. Но ничто  уже  не  могло  сгладить
пережитого ею  разочарования.  Я  выглядел  в  ее  глазах  невнимательным,
бездушным существом, и если даже она и поверила моей  выдумке,  то  сейчас
все это  лишь  слегка  польстило  ей:  ее  прежде  всего  озадачивала  моя
отчужденность. Мне казалось, что, сочиняя эту историю, я избавляю маму  от
горьких переживаний. Однако я проявил  бы  гораздо  больше  любви  к  ней,
сказав правду, позволив ей разделить со мною  бремя  моих  мук.  Моя  ложь
показала, какая пропасть лежит между нами.
   Впрочем,  в  ту  осень  выпадали  вечера,  когда  между  мной  и  мамой
устанавливалась необычайная близость. То были вечера, когда  мама  изучала
французский  язык.  Увидев  как-то  у  меня  французскую  грамматику,  она
загорелась желанием позаниматься вместе со мной. Французский язык  казался
ей изысканным и благородным, эмблемой и символом той жизни, к которой  она
всегда так страстно тянулась. Стоило нам разложить  учебники  на  столе  в
гостиной, как ее красивые живые глаза загорались. Здоровье ее день ото дня
слабело, ее мучили частые приступы головокружения, но занималась она,  как
во времена своего девичества, с огромным интересом,  душевным  подъемом  и
верой в свои силы.
   - Пора садиться за французский,  -  взволнованно  говорила  она,  когда
наступал субботний вечер.
   Занятия мы начинали после чая, и мама очень  огорчалась,  если  у  меня
недоставало терпения высидеть  больше  часа.  Частенько  в  эти  субботние
вечера дождь хлестал по окнам и выл осенний ветер, а мы с мамой  под  этот
аккомпанемент штудировали французскую фонетику.
   Однако мои старания  научить  ее  правильному  произношению  успеха  не
имели. Французские слова она усваивала только по  написанному  и  считала,
что вполне можно произносить их на английский лад. Но зрительная память  у
нее, как и у меня, была хорошая, и она  запоминала  все  быстро  и  легко.
Вскоре она уже могла переводить несложные фразы из моей  хрестоматии.  Это
доставляло ей неописуемое удовольствие. Держа меня за руку, она переводила
предложение за предложением.
   - Правильно? Правильно? - восторженно вскрикивала она и улыбалась  мне.
- Тебе не стыдно за свою ученицу, сынок?



6. ПЕРВЫЙ ШАГ В ЖИЗНИ

   Я старался не вспоминать о требованиях, которые предъявляла ко мне мама
и которые я пока не мог выполнить. Забыть о них было тем  легче,  что  мои
успехи в школе - впервые за  многие  годы  -  давали  маме  основания  для
надежд. Она по-прежнему занималась гаданием на картах и на кофейной  гуще,
стала участвовать в конкурсах на  решение  головоломок,  которые  помещали
журналы "Ответы" и "Джон Буль", но только в моих баллах за четверть видела
она возможность для осуще