в общих чертах, - смущенно признался Джордж.
   Мы поднялись на трибуну, и я принялся описывать Джорджу свою работу. Но
Джордж  не  хотел  верить  мне.  Он  убеждал  меня,  что  работа   моя   в
действительности гораздо значительнее и открывает передо мной горизонты, о
которых я даже и не мечтал.
   - Возможно, вам сейчас и нелегко, -  говорил  он,  -  но  вы,  конечно,
начнете  продвигаться.  Ведь  должен  же  существовать   какой-то   способ
выдвигать  таких  людей,  как  вы!  Это  совершенно  ясно.  Иначе  местная
администрация не могла бы функционировать.
   Это были типичные рассуждения оптимиста, каким и являлся  Джордж.  Меня
так и подмывало не выводить его из заблуждения. Как  и  маме,  мне  стоило
немалого труда  признаться  в  унизительной  правде,  хоть  я  и  старался
придерживаться ее - порой не без ущерба для себя. Уж  очень  горькой  была
эта правда. Однако, как и мама, я считал, что бывают  случаи,  когда  надо
проглотить горькую пилюлю, и  сейчас  я  должен  втолковать  Джорджу,  что
значит быть в шкуре клерка.
   - Я самый младший клерк, Джордж! Получаю я двадцать  пять  шиллингов  в
неделю. Я отмечаю галочками фамилии лиц той  или  иной  категории  и  буду
заниматься этим еще добрых пять лет.
   Джордж смутился, и в то же  время  мои  слова  вызвали  у  него  прилив
ярости. Он крепко выругался, настолько  крепко,  что  сидевшие  неподалеку
юноши в белых кашне обернулись и уставились на него. Помолчав с минуту, он
возобновил разговор. Не может быть, чтобы дело обстояло так  уж  худо,  не
очень уверенно заметил он. Потом  снова  выругался:  в  нем  нарастал  уже
знакомый мне приступ неистового гнева.
   - Нет, тут надо что-то предпринять! - вдруг заявил он.
   От смущения он говорил нарочито резким  тоном.  Я  тоже  был  не  очень
деликатен.
   - Легко вам говорить! - буркнул я.
   - Придется мне, как видно,  приложить  к  этому  руку,  -  все  тем  же
грубоватым тоном небрежно проронил он.
   Мне оставалось только попросить его помочь.  Мне  так  нужна  была  его
помощь,  я  столько  времени  ее  добивался,  но  теперь,  когда  мне   ее
предлагали, вся моя гордость вдруг  взбунтовалась.  Я  оказался  таким  же
нескладным, как и Джордж.
   - Как-нибудь и сам справлюсь, - сказал я.
   Джордж снова смутился. Некоторое время он сидел,  пристально  глядя  на
пустое поле, ярко зеленевшее под сумрачным небом.
   - Пора бы уж командам выходить, - неожиданно заметил он.



13. НАДЕЖДЫ НАШЕЙ ЮНОСТИ

   Джорджу было  неприятно,  что  я  отклонил  его  дружеское  участие.  В
последующие дни и даже недели он не проявил ни  малейшего  интереса  ни  к
моей службе, ни к моей повседневной жизни. Да мы, собственно, почти  и  не
бывали с ним вдвоем. Я злился на  себя  и  на  свою  невольную  сухость  и
предпринимал   робкие   попытки   возобновить    разговор.    Но    Джордж
руководствовался в жизни правилами, а не  порывами  чувства.  Он  допустил
ошибку, из-за которой попал в глупое положение, а этого он  боялся  больше
всего на свете. И теперь он пытался разобраться в  допущенной  им  ошибке,
чтобы не повторять ее впредь.
   Однако он без малейших колебаний ввел меня в свой  "кружок".  Так  -  и
тогда и потом - именовалась группа, состоявшая из молодых людей и девушек,
которые окружали Джорджа и считали его своим лидером. Это их смех  вызывал
у меня зависть, когда я, до знакомства  с  Джорджем,  тащился  одиноко  по
другой стороне улицы. Со временем - хотя в ту пору никто из нас  этого  не
предполагал - он стал отдавать кружку все больше и  больше  сил,  пока  не
слился с ним воедино, живя только им и для него. И живя только  им  и  для
него, он загубил себя: этот человек, который вел нас за  собой  и  подавал
такие блестящие надежды, сам очутился на краю пропасти.
   Но историю Джорджа я расскажу особо. Кризис в его жизни наступил  через
много лет после того, как я встретился с ним, а в ту пору Джордж деятельно
сколачивал вокруг себя кружок, ободряя каждого своей безграничной верой  в
его способности и расплавляя этим сердца. Все участники кружка  учились  в
колледже, и хотя впоследствии кружок разросся, в мое время  он  насчитывал
не больше десяти человек. В  основном  там  были  девушки,  иные  даже  из
состоятельных буржуазных  семей  -  эти  посещали  колледж,  чтобы  как-то
скоротать время  до  замужества,  и  видели  в  кружке  Джорджа  отдушину,
позволявшую вырваться из  узких  рамок  домашнего  мирка.  Но  большинство
составляли бедные девушки, работавшие секретаршами, клерками или же - как,
например, моя приятельница Мэрион Гледуэлл, -  учительницами  в  начальной
школе. Эти посещали колледж, чтобы повысить свою квалификацию, или из тяги
к знаниям, или в надежде приискать себе мужа. Они-то вместе с  двумя-тремя
любознательными и честолюбивыми юношами вроде  меня  и  составляли  костяк
окружавшей Джорджа группы.
   Таков был человеческий материал, с которым  Джорджу  приходилось  иметь
дело. По вечерам, а в воскресенье и днем, мы часами просиживали в неуютных
кафе и буфетах при  кинотеатрах,  а  позже  забирались  в  закусочную  для
шоферов возле вокзала. В первые годы Джорджу нелегко было собирать кружок,
но потом мы облюбовали одну ферму в десяти милях от города и  отправлялись
туда с субботнего вечера на все воскресенье, -  сами  готовили  себе  еду,
платили шиллинг за койку и беседовали до утренней зари.
   Сидя под розовыми абажурами в  буфете  какого-нибудь  кино  или  вокруг
настольной  керосиновой  лампы  на  ферме,  мы  внимали  Джорджу,   а   он
развертывал перед нами картины нашего будущего, шумно бранил нас, если  мы
пытались возражать ему, зажигал в нас надежду. Он наделял нас всеми своими
достоинствами и даже  теми,  каких  у  него  не  было.  Я  видел,  что  он
переоценивает людей, и порой, несмотря на все сомнения восемнадцатилетнего
юноши, не мог узнать себя в его описании и смущенно желал,  чтобы  портрет
был ближе к оригиналу. Он наделял  меня  всеми  разновидностями  мужества,
революционным пылом, альтруизмом, неистощимой энергией, умением  вести  за
собой людей, непреклонной решимостью и силой воли. С присущей ему  наивной
и поистине удивительной скромностью, он сожалел, что сам не одарен  такими
же качествами. Я надувался от важности и некоторое  время  вел  себя  так,
будто и в самом деле обладал перечисленными качествами, но в глубине  души
я подозревал, - ибо и к себе, да и к другим людям я  относился  с  гораздо
большей подозрительностью, чем будет относиться Джордж  даже  в  пятьдесят
лет, - что ничуть не похож на благородную личность, нарисованную Джорджем,
и что вообще на свете нет таких людей.
   Однако именно благодаря своей  неспособности  критически  относиться  к
человеческой натуре и к человеческому обществу,  Джордж  и  вселял  в  нас
радужные надежды. Когда я был ребенком, подле меня  жила  мама,  лелеявшая
розовые надежды на то, что в ее - именно в ее и ни в чьей другой  -  жизни
должна произойти какая-то перемена:  иной  раз  она  мечтала  о  том,  что
встретит необыкновенную любовь, и всегда о том, что рано или поздно станет
знатной дамой. Мечты Джорджа по своей страстности не уступали  ее  мечтам,
разве что отличались еще большей необузданностью, но это были мечты совсем
иного рода. Он искренне, всей душою верил, что люди могут стать лучше; что
все на свете может измениться к лучшему; что путы и оковы прошлого  спадут
и, избавившись от них, мы заживем счастливой жизнью в свободном мире;  что
мы создадим общество, в котором будут царить мир и всеобщее благоденствие,
и  люди  забудут  о  властолюбии,  корысти,  нетерпимости  и   жестокости.
Искренне, всей душою Джордж верил, что это осуществится еще до  того,  как
мы состаримся.
   И я, и Джек Коутери, и  остальные  участники  кружка  впервые  в  жизни
столкнулись с мечтами такого поистине космического размаха.  Но  это  была
середина двадцатых годов, и весь дух эпохи  подкреплял  убеждения  Джорджа
Пассанта. Воздух, которым мы  тогда  дышали,  был  пропитан  оптимизмом  -
оптимистическими ожиданиями политических перемен во всем мире.  Не  только
Джордж Пассант был преисполнен  самых  радужных  надежд,  когда  в  тысяча
девятьсот двадцать втором и двадцать  третьем  годах  мы  аплодировали  на
площади перед муниципалитетом победе лейбористов на  выборах.  В  те  годы
появились  надежды  и  другого  рода.  В  воздухе  носились  идеи  Фрейда,
Лоуренса, Резерфорда. А к предостережениям мы не прислушивались.  Оптимизм
достиг тогда своего апогея, и Джордж был живым его воплощением.
   В другую эпоху он стал бы фанатичным проповедником  какой-нибудь  веры.
Теперь же он возводил в культ любую передовую  идею,  а  они  так  и  били
фонтаном на закате беспочвенного радикализма. Джордж  считал,  что  тысяча
девятьсот двадцать третий год - интереснейшая пора  мировой  истории.  При
всей необузданности и сложности своей натуры он простодушно  верил  в  то,
что человек может стать совершеннее.
   Я в это совсем не верил, хотя некоторое время и находился под  влиянием
его  убеждений.  Постепенно  мы  с  Джорджем  разошлись  почти   по   всем
принципиальным вопросам.  Он  был,  бесспорно,  умен  и  обладал  большими
познаниями, но его взгляды на жизнь настолько отличались от моих,  что  мы
не могли долго разговаривать на одном языке. И все  же,  несмотря  на  это
несходство, несмотря на многое, что произошло потом, я  всегда  благодарил
судьбу за то, что она свела меня с ним и что в юности я находился под  его
влиянием. Наши жизни неизбежно должны были пойти разными путями. Как я уже
говорил, мы разошлись  почти  по  всем  принципиальным  вопросам  -  кроме
одного. Мне не удалось сохранить его веру в человека, но я никогда не  мог
забыть силу его человеколюбия. Я не мог забыть, как мужественно  отстаивал
он своих обездоленных собратьев, пытаясь вызволить их из тенет  невежества
и нужды. Да, люди были для него братьями - не  только  в  любви,  но  и  в
ненависти! Даже когда он ненавидел их, они по-прежнему оставались для него
людьми, существами из плоти и крови, и он  был  одним  из  них,  ибо  тоже
трудился, заблуждался и совершал безрассудства. Он столь многого  ждал  от
них, но даже если бы ничего не ждал, все равно считал бы их братьями и так
же отважно боролся бы на их стороне. Свое призвание он видел в том,  чтобы
быть среди них, и по собственной воле ни на  шаг  не  отошел  бы  от  того
места, где пахло человеческим теплом.
   Вот в этом я никогда  с  ним  не  расходился.  Он  заразил  меня  своим
человеколюбием.  Он  был  моим  наставником,  и  мне  всю  жизнь  хотелось
следовать его примеру.
   Разногласия наши выявились уже вскоре после того, как Джордж ввел  меня
в свой кружок. Однако в те годы я тоже  был  полон  оптимизма.  Случалось,
правда, я нападал на утопические взгляды Джорджа, и иногда он пробуждал во
мне поистине сокрушительную силу. Иногда же, помнится, я оказывался совсем
беззащитным, как в свое время мама, и ощущал лишь горечь поражения.
   Мне вспоминается тот день, когда Мэрион Гледуэлл впервые предложила мне
зайти в школу,  где  она  учительствовала.  Она  давно  обещала  дать  мне
почитать одну книгу, но  все  забывала  принести  ее  на  собрание  нашего
кружка. Очевидно, придется мне заглянуть в обеденный перерыв  в  школу,  в
конце концов решила она.
   Школа находилась на Албион-стрит, неподалеку от центра города. Это было
здание барачного типа из красного кирпича, куда стекались дети, жившие  на
окрестных улицах в жалких домишках тоже из красного  кирпича.  Мэрион  шел
двадцать  второй  год;  она  недавно  окончила  педагогическое  училище  и
учительствовала всего около года. Работа в школе целиком поглощала ее. Она
часто  рассказывала  нам  о  своих  учениках,  вышучивала  себя  за   свою
"одержимость" и тут же снова принималась рассказывать о школе.
   Когда я вошел в классную, Мэрион открывала окно. Комната была маленькая
и темная; в воздухе стоял еле уловимый запах молока, какой обычно  исходит
от маленьких детей.
   - Надо впустить немного  кислорода  перед  следующим  уроком,  -  своим
обычным непререкаемым тоном объявила  Мэрион,  быстро  подошла  к  другому
окну,  распахнула  его,  вернулась  к  классной  доске  и,  взяв   тряпку,
встряхнула ее так,  что  в  воздухе  поднялось  облачко  меловой  пыли.  -
Садитесь, Льюис, - сказала она. - Мне надо с вами поговорить.
   А сама продолжала стоять у доски, комкая в руке тряпку.  В  кружке  она
всегда сверхрешительным тоном, со сверхупорством отстаивала свои  взгляды,
но никто не осуждал ее за это, так как все знали крайнюю ее нервозность, а
также желание произвести впечатление  и  заслужить  похвалу.  Мэрион  была
рослая, сильная, очень подвижная и энергичная, но немного  нескладная.  То
ли она была плохо сложена, то ли неудачно  одевалась,  но  только  у  нее,
казалось,  отсутствовала  талия.  Зато  на  ее  открытом,   продолговатом,
некрасивом лице поблескивали удивительно  живые,  искрящиеся  любопытством
глаза. Несмотря на  всю  ее  серьезность,  в  них  всегда  горел  веселый,
смешливый огонек.
   В тот день Мэрион была как-то особенно взвинчена;  она  нервно  мяла  в
руках тряпку.
   - Вы меня очень беспокоите, - сказала наконец она.
   - Чем же?
   - Зря вы себя раньше времени в гроб вгоняете.
   Я спросил, что она под этим подразумевает, хотя отлично понимал, о  чем
идет речь. Подобно большинству девушек нашего  кружка,  Мэрион  выросла  в
почтенной мелкобуржуазной семье и  делала  лишь  первые  шаги  на  пути  к
эмансипации. Поэтому ее, как и других  девушек,  шокировали  -  для  иных,
впрочем, это было приятным открытием - слухи о том, что Джордж, Джек  и  я
устраиваем попойки и ездим в Ноттингем. Слухи эти были сильно преувеличены
- об этом позаботился Джек, сам примерный трезвенник, - но так  или  иначе
все мы, включая Джорджа, приобрели репутацию прожигателей жизни.
   Ее слова не огорчили меня. Более того, мне было лестно  сознавать,  что
кто-то хочет вытащить меня  из  омута  беспутства.  Я  попытался,  правда,
опровергнуть самые невероятные из этих слухов,  но  Мэрион  верила  им,  и
чтобы разубедить ее, мне пришлось бы пойти на чистосердечное признание.
   - Нельзя так подрывать свое здоровье, - не отступалась Мэрион.
   - Напротив, я очень забочусь о нем, - возразил я.
   - Не верю, - сказала  Мэрион.  -  Во  всяком  случае,  незачем  попусту
растрачивать свои силы. Подумайте о том, что ведь  у  вас  еще  вся  жизнь
впереди!
   Ясные, живые глаза Мэрион пытливо наблюдали за мной.  По-видимому,  она
заметила какую-то перемену в моем настроении и решила, что я  готов  внять
ее словам. Она перестала мять тряпку и сунула ее в ящичек.  При  этом  она
задела кусочек мела, и он упал на пол.
   - Какая же я неловкая, вечно что-нибудь уроню! - воскликнула Мэрион. Но
поднимать мел не стала, а села и облокотилась  о  стол.  Глаза  ее  весело
заискрились.
   - Расскажите мне, каковы ваши стремления, чего  вы  хотите  добиться  в
жизни.
   Тон у нее был, как всегда, непререкаемый, и тем не менее  с  ней  легко
было говорить по душам.
   - Я, естественно, хочу, чтобы мир стал лучше, - не задумываясь, ответил
я.
   Мэрион кивнула, видимо, вполне одобряя такое желание. Все мы находились
под влиянием идей Джорджа Пассанта, и подобный ответ был вполне естествен.
Вскормленные стремлениями своего класса и своей  эпохи,  мы  считали  нашу
мечту вполне реальной.  Словом,  тогда,  в  1923  году,  сидя  в  классной
комнате, мы с Мэрион не сомневались, что она будет осуществлена.
   - Ну а чего вы лично хотите добиться в жизни? - спросила Мэрион.
   - Успеха.
   Мэрион, видимо, озадачила одержимость, прозвучавшая в моем тоне.
   - А что вы подразумеваете под успехом? - осведомилась она.
   - Известность. Я не желаю всю жизнь прозябать в какой-нибудь дыре.
   - Вам хочется разбогатеть, Льюис?
   - Я хочу успеха - всего, что люди подразумевают под этим словом. И  еще
кое-чего.
   - Только не надейтесь, что  вы  все  это  получите,  -  предостерегающе
заметила Мэрион.
   - А я надеюсь, - заявил я. И, помолчав немного, добавил: -  Если  же  я
потерплю неудачу, то не стану искать оправданий. Значит, сам виноват.
   - Льюис! - воскликнула Мэрион. Лицо ее как-то странно  исказилось.  Она
помолчала, потом спросила: - А еще чего бы вы хотели?
   Я ответил не сразу.
   - Мне кажется, любви, - сказал я наконец.
   - А у меня на любовь никогда не хватало времени, - заметила Мэрион  все
тем же энергичным, непререкаемым тоном, но лицо у нее погрустнело  и  даже
слегка исказилось болью. - Я всегда так занята. Неужели у вас будет на это
время?
   Я был  слишком  возбужден,  чтобы  разобраться  в  движениях  ее  души.
Воображение мое разыгралось, я был весь во власти мечты.
   - Впрочем, вы, пожалуй, правы! - продолжала  Мэрион,  противореча  сама
себе.  -  Всем,  наверно,  хочется  любви.  Только  всели   мы   одинаково
представляем ее себе, Льюис?
   Но я был весь во власти мечты и ни о чем  другом  уже  не  мог  думать.
Поэтому я не рассказал Мэрион, как представляю себе любовь и, естественно,
даже не догадался об ее состоянии. Я раскрыл перед ней душу и теперь  лишь
осведомился о том, какие предметы она будет преподавать во второй половине
дня.



14. ДРУЖЕСКАЯ ПОМОЩЬ

   Все дни я проводил  в  канцелярии,  и  в  ту  зиму  работа,  которую  я
выполнял, казалась мне  особенно  нудной.  А  по  вечерам  мы  с  Джорджем
накачивались пивом, потягивали  кофе  у  стойки  какой-нибудь  закусочной,
сидели у него в комнате или у меня в мансарде, допоздна бродили по улицам,
ища ответа на бесчисленные вопросы,  терзающие  молодых  людей:  о  смысле
жизни, о существовании  бога,  об  устройстве  человеческого  общества,  о
природе любви. Но как тяжело было потом просыпаться  утром,  когда  голова
еще гудит от всех этих проблем, и к девяти спешить  в  канцелярию,  а  там
слипающимися глазами просматривать списки  учеников  какой-нибудь  средней
школы, которые должны вносить плату за учение.
   Неприязнь мистера Визи отнюдь  не  облегчала  моего  существования.  Он
считал, что я живу не по средствам, и сурово осуждал меня за это. До  него
дошли слухи, что однажды ночью меня видели  на  Лондонской  дороге  сильно
навеселе. Дошли до него слухи и о моих политических  выступлениях.  Мистер
Визи был до глубины души возмущен моей дерзостью: как это  я  смею  делать
то, о чем он не может и помышлять! Он зловещим тоном заявил, что  нравится
нам это  или  нет,  но  поведение  клерков  вне  канцелярии  не  может  не
интересовать его. И, обращаясь ко всей секции, пустился в весьма  туманные
и ехидные рассуждения о том, что есть-де люди, которые, чтобы обратить  на
себя внимание, либо подлизываются к начальству, либо дебоширят, и все  это
с единственной целью - дискредитировать своего начальника и  помешать  его
продвижению по службе.
   Он только выжидал случая, чтобы подать на меня жалобу. Но  маниакальная
жажда повышения вынуждала его быть осторожным.  Он  знал,  что  начальство
благоволит ко мне и, следовательно, жалоба должна быть твердо  обоснована,
иначе он потеряет установившуюся  за  ним  репутацию  человека,  "знающего
подчиненных как свои пять пальцев". И он  готов  был  даже  сдержать  свое
возмущение моей безнравственностью и до поры до времени  не  карать  меня,
лишь бы не сделать ложного шага. "К чему лезть на рожон, -  говорил  он  в
канцелярии, не уточняя, о чем идет речь, - когда начальство само понимает,
что давно пора принять меры".
   Ну и, конечно, эта  необходимость  сдерживаться  вызывала  у  него  еще
большую ненависть ко мне. История моих  взаимоотношений  с  мистером  Визи
немало  развлекала  наш  кружок,  но  на   работе,   пока   тянулись   эти
однообразные, скучные,  полные  унижений  дни,  наши  отношения  вовсе  не
казались мне  такими  уж  забавными.  Неприязнь,  когда  с  ней  постоянно
сталкиваешься, рано или поздно начинает действовать человеку на  нервы,  и