с работы? Как бы то ни было,  но  после  предложения  Идена  я  часто
подбадривал себя мыслью, что могу больше не тянуть этой  лямки.  Теперь  у
меня появилась верная возможность от нее избавиться. Я  мог  покончить  со
своим рабством в любой день, и если не делал этого, то  лишь  потому,  что
сам не хотел.
   Каждый день я утешал себя тем,  что  избавление  близко.  Но  где-то  в
подсознании  таилась  уверенность,  что  я  никогда  не  стану  на   путь,
предложенный Джорджем. Мы часто колеблемся и откладываем неизбежный выбор,
почтительно именуя свою нерешительность "необходимостью все взвесить".
   Предложение Джорджа было отвергнуто мною в ту же  минуту,  как  он  его
сделал, и, следовательно, до того, как я стал добиваться содействия  Идена
и Мартино. А нуждался я в их содействии совсем для иной цели.  Я  решил  -
пусть внешне казалось, что я колеблюсь, в глубине  души  у  меня  не  было
никаких колебаний - пуститься в более  рискованную  игру  и  готовиться  к
адвокатуре.
   Я еще не признался в своем намерении  даже  самому  себе,  даже  своему
сокровенному я, но желание пойти этим путем уже  властно  рвалось  наружу,
наполняя меня острым ощущением риска и собственной  силы.  То,  что  такое
решение трудно отстаивать, я знал лучше, чем те, с кем мне  предстояло  об
этом спорить, ибо мне самому стало страшно еще  прежде,  чем  я  признался
себе в своем намерении. Даже если все будет хорошо, к тому времени,  когда
я сдам экзамены на звание адвоката,  от  моих  трехсот  фунтов  ничего  не
останется.  Рассчитывать  на  то,  что  сразу  после  экзаменов  я   начну
зарабатывать себе на  жизнь,  не  приходилось:  до  этого  должно  пройти,
по-видимому,  несколько  лет.  Значит,  придется  залезть  в   долги   или
побиваться стажерского пособия. И притом надо было  исключить  возможность
болезни или провала. Две трети из моих трехсот фунтов  придется  заплатить
за то, чтобы меня допустили к экзаменам.  Если  я  провалюсь,  эти  деньги
пропадут, и для новой попытки у меня уже не будет средств.
   Я не мог даже уйти со службы. Ведь  после  того,  как  я  внесу  двести
фунтов, у меня останется совсем мало денег, и если я лишусь жалованья, мне
нечем будет платить за кров и за стол. Значит, вместо того чтобы  работать
на противоположной стороне Баулинг-Грин-стрит, бок о  бок  с  Джорджем,  я
вынужден буду изо дня в день корпеть в  канцелярии,  отсиживая  бесконечно
долгие часы под началом ненавистного мистера Визи. Готовиться к  экзаменам
мне придется по вечерам, а ведь от того, как я сдам их,  зависит  все  мое
будущее.
   В пользу рискованной игры говорило лишь одно:  если  мне  повезет  и  я
добьюсь цели, меня ждет заслуженная награда - и не только  в  виде  денег,
хотя они мне тоже нужны. В случае удачи, думал я, меня ждет и  роскошь,  и
слава, и, уж конечно, успех у женщин.
   Мои тогдашние мечты не отличались возвышенностью,  прямо  скажем  -  не
отличались. В них не было и следа тех сложных чаяний и стремлений, которые
свойственны зрелому человеку, как не было в них и  тщеславия.  Десять  лет
спустя я рассуждал бы иначе и мои чувства были бы гораздо сложнее.  И  тем
не менее,  строя  свои  планы,  я  с  дальновидностью  умудренного  жизнью
человека отдавал себе отчет в том, какие трудности мне предстоят.
   Даже когда я уже точно знал, что решение принято мною  бесповоротно,  я
еще не одну неделю бережно хранил его про себя.
   Мне шел девятнадцатый год, и всю эту весну и  лето  я  чувствовал  себя
необычайно счастливым. Погода стояла ненастная, дождь  ручьями  стекал  по
окнам нашей канцелярии, но это  не  влияло  на  мое  настроение:  я  решил
наконец, что мне делать, и был полон  самых  радостных  надежд.  Однако  я
волновался и впервые в жизни несколько ночей не спал. Но  даже  бессонница
не омрачала моего счастья: я лежал и думал о том, какую  радость  принесет
мне нарождающийся день. Однажды я  поднялся  с  восходом  солнца  и  пошел
прогуляться по улицам, по которым столько раз бродил с Джорджем в вечерние
и ночные часы. Рассвет сорвал с города очарование, которое  придавала  ему
темнота: улицы  показались  мне  невзрачными,  а  дома  словно  сжались  и
полиняли. Я размышлял о том, что меня ждет. Предстоит неприятный  разговор
с Иденом, но я должен убедить  его,  ибо  мне  необходимо  заручиться  его
поддержкой. Вероятно, мое решение придется не по  душе  и  Джорджу.  Обоих
надо непременно склонить на мою сторону. Таков будет мой первый шаг.
   В эти счастливые дни, когда воображение  мое  разыгрывалось  при  одном
звуке девичьего имени, я впервые услышал о Шейле Найт. При том  состоянии,
в  каком  я  находился,  любое  новое  имя  могло   зажечь   меня.   Этому
способствовало ощущение риска, который я брал на себя, вступая в  игру,  и
какая-то особая  приподнятость,  горячившая  кровь.  Сказывалась  также  и
атмосфера  влюбленности,  окутывавшая  в  те  летние  вечера  наш  кружок.
Характер развлечений Джорджа не мог долго оставаться для нас  секретом,  и
это также способствовало тому, что мы думали и говорили  только  о  любви,
что  жажда  наслаждений  кружила  нам   голову.   Джек   рассказывал   нам
увлекательные истории о своих любовных похождениях  и  победах,  передавал
признания, которые шепотом делали ему девушки. Мы  были  в  том  возрасте,
когда кровь оглушительно бьется в висках. Мы начали флиртовать, делая свои
первые шаги в любви. С уст Джека не сходили имена девушек, с  которыми  он
был знаком раньше или за которыми волочился сейчас. Я слегка  флиртовал  с
Мэрион,  но  меня  манило  неведомое.  Имя  Шейлы  было  не  первым  и  не
единственным, которое возбуждало мое воображение. Но каждое новое слово  о
Шейле все больше и больше выделяло ее среди других.
   - Она всюду бывает одна, вечно надутая, мрачная, -  сказал  мне  как-то
Джек.
   - Она в общем красивая, лицо у нее  довольно  тонкое,  вдохновенное,  -
сказал он в другой раз.
   - Мне, например, такая не по вкусу! - сказал  он  в  третий  раз.  -  С
красивыми девчонками возни не оберешься. Советую  тебе  держаться  от  нее
подальше. А то потом будешь страдать.
   Никто из нашего кружка не был знаком с Шейлой, и  только  Джек  уверял,
что как-то разговаривал с ней в колледже. По слухам, она жила за городом и
приезжала в колледж раз в неделю на лекции по искусству.
   Однажды теплым пасмурным вечером  я  встретился  с  Джеком  у  редакции
газеты, и мы  медленно  пошли  по  Лондонской  дороге.  Внезапно  рядом  с
тротуаром проехала  машина,  на  мгновение  мелькнуло  женское  лицо;  мне
показалось, что девушка улыбнулась  и  помахала  рукой.  Я  обернулся,  но
машина была уже далеко. Усмехнувшись, Джек сказал:
   - Шейла Найт!



16. ОСУЖДЕНИЕ

   Несколько недель ни одна живая душа не догадывалась о том, что я уже не
стремлюсь получить  звание  стряпчего,  а  намерен  держать  экзамены  для
вступления в адвокатскую корпорацию. Я до неприличия  оттягивал  сообщение
об этом, таясь даже от Джорджа - прежде всего от Джорджа. Я боялся, что он
осудит меня, а мне не хотелось подвергать мое  решение  испытанию,  прежде
чем  оно  окончательно  созреет.  Обстоятельства  складывались  далеко  не
благоприятно - я признавал это наедине с собой, но  одно  дело  признавать
самому и совсем другое - услышать это из чьих-то  уст.  Кроме  того,  меня
тревожила мысль, сумею ли я сохранить благожелательность Идена. Сумею ли я
без особых  потерь  добиться  своего?  Я  долго  колебался,  пока  в  один
прекрасный сентябрьский день не решил наконец открыться Джорджу и Идену. Я
полагал, что сумею покончить с этим делом за час.
   Попросив отпустить меня с  полудня  и  тем  самым  возбудив  сильнейшие
подозрения мистера Визи, я отправился в читальню, чтобы  как-то  скоротать
время, остававшееся до возвращения мистера  Идена  с  ленча.  Я  собирался
сначала сообщить новость Джорджу, но  мимоходом,  без  долгих  объяснений.
После накаленной солнцем улицы в читальне было прохладно, как в аквариуме.
Но прохлада и характерный запах  книг,  вся  атмосфера  знакомой  комнаты,
вместо того чтобы  успокоить  меня,  лишь  усилила  мое  волнение,  и  мне
неудержимо захотелось, чтобы предстоящий разговор поскорее остался позади.
   Перед тем как отправиться к Идену,  я  заглянул  в  кабинет  Джорджа  и
сказал ему о своем намерении. Джордж помрачнел, но не произнес  ни  слова.
Времени для объяснений у нас не было:  в  коридоре,  у  самой  двери,  уже
слышались размеренные шаги Идена.
   Иден уселся в кресло. Теперь колебаться было уже поздно, я стоял у него
в кабинете, и мне оставалось лишь расположить его в свою пользу. Я  сказал
ему, что его благосклонность воодушевила меня и придала мне отваги. И если
я нацеливаюсь так высоко, - почтительно и в то же время нагловато  добавил
я, зная, что такой тон должен прийтись ему по сердцу, - то в этом  виноват
лишь он один:  уж  очень  благосклонно  он  меня  поддержал!  Сейчас  Иден
нравился мне еще больше, чем прежде, я смотрел на  него  другими  глазами,
весь напрягшись от  возбуждения  -  возбуждения,  которое  было  мне  даже
приятно. Я с поразительной четкостью видел в нем все -  от  самодовольной,
скупой, снисходительной улыбки до облупившейся от  загара  кожи  на  самой
макушке лысины.
   Иден был польщен - это несомненно. Но такой солидный  человек  не  мог,
конечно, сразу отказаться от своих суждений и сдаться только  потому,  что
ему польстили. Он подумал немного, лицо его приняло суровое, грозное, даже
осуждающее выражение, но чувствовалось, что он втайне  проникся  уважением
ко мне.
   - Такие вещи, конечно, случаются, - сказал он,  сложив  вместе  кончики
пальцев. - Молодежи свойственно идти напролом. Но я не выполнил бы  своего
долга, Элиот, если  бы  не  предупредил  вас,  что  вы  поступаете  крайне
опрометчиво. Я считал вас более  осмотрительным.  Боюсь,  что  вы  слишком
поддаетесь влиянию ваших необузданных друзей.
   Я сказал Идену, что к этому решению я пришел  сам,  но  он  недоверчиво
покачал головой. Он был убежден, что виноват во всем Пассант, и чем больше
я отрицал это, тем больше он упорствовал в своем заблуждении.
   - Не забывайте, что сами-то ваши друзья  уже  сдали  экзамены  и  имеют
звание стряпчего, - продолжал он. - Не думаю, чтоб это была подходящая для
вас компания, хотя вы почти одного возраста. Впрочем, ошибок в  жизни  вам
все равно не избежать. Я вас понимаю, Элиот! Все мы были когда-то  молоды.
Помнится, и я в свое время отдал дань  сумасбродству.  Не  рискнешь  -  не
выиграешь, так ведь вы рассуждаете,  правда?  Мы  все  прошли  через  это,
Элиот, все без исключения! Но надо же иметь хоть чуточку благоразумия!
   Он был уверен, что я принял решение наспех, и взял с меня слово, что  я
не-сделаю серьезного шага, не подумав еще недели две. Если я не  соглашусь
на эту отсрочку, то  он,  Иден,  откажется  рекомендовать  меня  знакомому
адвокату, без содействия которого мне не пройти через  все  препоны  и  не
получить разрешения  на  сдачу  экзаменов  для  вступления  в  адвокатскую
корпорацию.
   - Я не убежден, молодой  человек,  что  мне  не  следует  отказать  вам
напрямик в ваших же интересах! - сказал  Иден.  -  Возможно,  в  ваших  же
интересах мне надо было бы воспрепятствовать вам. Но я надеюсь, что за эти
две недели вы сами поостынете и передумаете!
   "В ваших же интересах" - эту зловещую формулу я услышал тогда впервые в
жизни. А сколько раз слышал я ее потом -  на  собраниях  в  колледжах,  на
заседаниях различных комитетов Уайтхолла и в самых высоких инстанциях, где
эти слова произносили громко, с сознанием собственной  правоты,  и  всякий
раз это означало, что какого-то беднягу собираются обвести вокруг  пальца.
Однако Иден  произнес  эти  слова  без  особой  убежденности.  Хоть  он  и
отговаривал меня, но чувствовалось, что мое решение пришлось ему по  душе.
Он относился ко  мне  тепло  и  по-дружески  покровительственно,  и  этому
отношению не суждено было с годами измениться. Я вышел из его  кабинета  в
самом веселом настроении, на душе у меня было необыкновенно легко.
   И тут я увидел Джорджа, поджидавшего меня в коридоре, у  двери  в  свою
комнату.
   - Пойдем выпьем по стаканчику чая, - предложил он мне тоном, в  котором
звучала злость и обида.
   Но я способен был выдержать любую вспышку злости. В  буфете  при  кино,
куда мы зашли, Джордж заявил,  что  я  глупец,  бездарность,  недоношенный
дилетант и путаник, строящий  воздушные  замки  и  считающий  ниже  своего
достоинства ходить по  земле.  Я  уже  привык  к  темпераменту  Джорджа  и
пропустил его ругань мимо ушей. Да и чего другого, кроме резкостей, мог  я
ждать от него в тот день? Не очень-то учтиво и деликатно  я  поступил,  до
последней минуты скрывая от него свои планы.
   Я заранее отчетливо представлял себе, что мне  придется  выслушать.  Он
кричал на меня, нимало не заботясь о том, что вокруг сидят люди, -  кричал
с гневом, который я вполне заслужил, и с горечью, которой я уже  никак  не
ожидал. Джордж распалился до предела: весь буфет теперь знал о  том,  чего
мне будет стоить моя "чудовищная по  нелепости  затея".  Он  сам,  сердито
бурча, вытянул из меня эти сведения и  громовым  голосом  повторил  их  во
всеуслышание. Двести восемь фунтов одним махом  выложить  на  стол!  Да  в
самом лучшем случае, даже если я  останусь  "на  этой  жалкой  работе  для
зеленых юнцов" (нимало не щадя меня, выкрикнул Джордж), что было бы полным
идиотизмом, коль скоро я хочу преуспеть в своей безумной авантюре,  -  так
вот, даже если не произойдет ничего неожиданного и мне чертовски  повезет,
у меня останется всего восемьдесят фунтов!
   - А как быть с платой  за  стажировку?  И,  кроме  того,  разве  в  той
проклятой джентльменской среде, в которую ты так  стремишься  попасть,  не
принято быть приписанным  к  какому-нибудь  стойлу,  просиживать  штаны  с
разными идиотами и платить за эту привилегию кругленькую сумму?
   Джордж, по своему обыкновению, оперировал фактами. Мне потребуется  сто
фунтов на оплату стажировки  и,  кроме  того,  изрядная  сумма,  чтобы  не
умереть с голоду до тех  пор,  пока  я  стану  зарабатывать,  а  до  этого
пройдет, конечно, не один год. Я  же  могу  рассчитывать  лишь  на  жалкие
восемьдесят фунтов, которые останутся у меня после уплаты за  право  сдачи
экзаменов, да на стажерское пособие, если, конечно, я его добьюсь.
   - Да если ты еще сохранил хоть крупицу здравого смысла, в чем я начинаю
сомневаться, неужели можно строить на этом расчеты? Какой другой  источник
существования на всем белом свете у тебя есть?
   - Я займу денег.
   - Но кто же, черт возьми, станет тебе их одалживать? И ради чего?  Ради
затеи, порожденной чудовищным, поистине преступным безумием!..
   В сущности, Джордж и тетя Милли были единственными людьми, на которых я
мог всерьез рассчитывать как на возможных кредиторов. В свое время,  когда
Джордж уговаривал меня избрать профессию стряпчего, он сам вызывался стать
моим "банкиром". Как он предполагал осуществить это свое намерение, мне не
ясно; теперь я знал, что никакого капитала у него не было и что  весь  его
доход составляло жалованье, не достигавшее и трехсот фунтов в год,  причем
часть этих денег он отсылал  родителям.  Тем  не  менее  он  обещал  тогда
одолжить мне сто фунтов и сейчас мучился угрызениями  совести,  видя,  что
должен взять свое обещание обратно. Он был не  только  великодушен,  но  и
любил держать слово. Однако сейчас им владели  гнев  и  огорчение.  Он  не
желал больше принимать участие в устройстве моего будущего и умывал  руки.
Тем не менее он счел необходимым сказать:
   - Мне очень жаль, если мое обещание помочь вам  толкнуло  вас  на  этот
безумный поступок. Мне кажется, вы должны были понять,  что  я  готов  был
помогать вам лишь постольку,  поскольку  вы  придерживались  благоразумных
целей. Мне очень жаль, что так получилось.
   И  он  опрометью  выбежал  из  буфета.  Я  остался  один  -  смущенный,
встревоженный, виноватый. Мне захотелось излить кому-нибудь душу. Я  вышел
на  Лондонскую  дорогу  и,  от  волнения  едва  различая  лица   прохожих,
бессознательно, как лунатик, зашагал к дому Мэрион. Я иной раз  делился  с
нею  своими  планами,  и  она  журила  меня  за  то,  что  я  недостаточно
откровенен. И вот я направился к ней. На душе у меня было тревожно,  но  к
моей тревоге за будущее примешивалось (как бы это точнее выразить) чувство
вины: я чувствовал себя виноватым в том, что причинил  Джорджу  огорчение,
хотя, почему он огорчился, я не мог понять.  Джордж  был  вправе  упрекать
меня: я таился от него, а это как-то не вяжется с дружбой. Но не могло  же
это так больно задеть его.
   Он ощущал что-то гораздо более сильное, чем просто огорчение; это  была
как бы ярость отчаяния, поднимавшаяся из глубин души, куда мне было не под
силу проникнуть. Я и до этой вспышки Джорджа знал, что редко кто  способен
давать, не требуя ничего взамен. Люди оказывают  помощь  только  на  своих
условиях и  обижаются,  когда  облагодетельствованный  не  соблюдает  этих
условий. Такова весьма  неудовлетворительная  схема,  по  которой  испокон
веков устанавливались отношения между тем, кто протягивает руку помощи,  и
тем, кто ее принимает. Однако ярость Джорджа объяснялась  какими-то  более
таинственными причинами.
   С точки зрения разума его возражения  были  вполне  состоятельны.  Лишь
много лет спустя, когда игра моя увенчалась  успехом,  я  признался  себе,
насколько обоснованны были его возражения. Но никто - даже Джордж - не мог
бы так раскипятиться из-за одного лишь  расхождения  во  мнениях.  А  ведь
Джордж разъярился, словно я совершил предательство!  Возможно,  так  он  и
думал. В душе Джордж, видимо, считал меня чем-то вроде дезертира.
   У Джорджа было необычайно развито стремление прийти на помощь другу. Но
за это он непременно хотел что-то получить. Он готов  был  отдать  деньги,
время, свою изобретательность, всю свою энергию - гораздо больше, чем было
в его силах, гораздо больше, чем мог бы обещать кто-либо другой. Но за это
он хотел иметь союзника. Такого союзника, который был бы  рядом  всегда  и
везде. Я вполне подходил для этой роли: ведь я сидел бы бок о бок с ним  в
конторе, оставался бы его правой рукой  в  кружке,  делил  бы  с  ним  его
развлечения и его утопические мечты. И в самом деле, если бы я принял  его
предложение, стал проходить практику у Идена и  Мартино  и  таким  образом
прочно обосновался в родном городе,  это,  очевидно,  как-то  изменило  бы
жизнь Джорджа. Но мы пошли разными путями, и Джордж уже  с  самого  начала
нашей яростной перепалки в буфете понимал,  что  я  без  зазрения  совести
бросаю его.
   Но в тот вечер, направляясь к Мэрион, я терялся в догадках и  не  знал,
как быть. Я не понимал, чем вызвана ярость Джорджа, да и  мое  собственное
будущее немало тревожило  меня.  Когда  я  вошел  к  Мэрион,  она  сначала
улыбнулась мне, но почти тотчас во взгляде ее появилось беспокойство.
   - Что случилось, Льюис? - резко спросила она.
   - У меня неприятности, - ответил я.
   - Серьезные?
   - Надеюсь, обойдется.
   - На вас лица нет! - сказала Мэрион. - Садитесь,  я  сейчас  приготовлю
чай.
   Она снимала комнату в доме, соединенном общей  стеной  с  другим  точно
таким же. Дом стоял  на  окраине,  на  чистенькой  улочке,  вдоль  которой
тянулись палисадники. Живая изгородь у ее  дома  была  недавно  подрезана,
трава в палисаднике аккуратно подстрижена.  Мэрион  только  что  вернулась
после каникул. На диване лежала раскрытая тетрадь  с  планами  предстоящих
уроков. За окном над живой изгородью порхала в лучах солнца бабочка.
   - Почему вы раньше ко мне не пришли? -  спросила  Мэрион,  нагибаясь  к
газовой плитке. - Впрочем, это неважно. Я вижу, что вы очень  взволнованы.
Так в чем же дело?
   Мне незачем было объяснять ей все с самого начала,  так  как  во  время
каникул мы переписывались. В письмах Мэрион была менее резка  и