нервозна,
она  гораздо  мягче   и   четче   выражала   свои   мысли.   Однажды   она
поинтересовалась, когда я собираюсь "пуститься в  плавание",  предполагая,
как и все мои друзья, что я последую совету Джорджа. В ответном  письме  я
не без бахвальства и самоуверенности сообщил ей, что  намерен  взяться  за
нечто гораздо более трудное. Мэрион была первой, кому я намекнул  о  своих
планах. И тем не менее в очередном письме она  выразила  возмущение  моими
"загадочными  намеками".  Возмутилась  она  и  сейчас,  когда  я   наконец
откровенно  рассказал  о  своих  намерениях.  Подавая  мне  чай,   она   с
негодованием воскликнула:
   - Почему вы всегда скрытничаете? Вы же знаете,  что  можете  довериться
мне, правда?
   - Конечно, знаю.
   - Надеюсь! - Мэрион села на диван рядом с окном. Луч солнца осветил  ей
лицо, и глаза ее засверкали. Прядь волос, выбившаяся из прически, упала ей
на лоб; она нетерпеливо отбросила ее назад и так же нетерпеливо  заметила:
- Не обращайте на меня внимания. А это дело стоящее? - Она  имела  в  виду
мое решение держать экзамены в адвокатскую корпорацию.
   - Вполне.
   - Но никто, кроме вас, так не  считает?  В  этом  загвоздка,  да?  -  с
ошеломляющей быстротою сыпала она вопросами.
   - Не совсем.
   Я не хотел признаться ей  в  собственных  колебаниях,  в  том,  сколько
сомнений посеяли сегодня во мне Иден и Джордж. Я  только  рассказал  ей  о
сцене, устроенной мне Джорджем. Я описал ее как  можно  беспристрастнее  и
повторил все, что кричал Джордж, ибо слова его еще  продолжали  звучать  у
меня в ушах. Не преуменьшая степени его негодования и огорчения, я сказал,
что Джордж немало удивил  меня,  и  спросил  Мэрион,  чем  она  может  это
объяснить.
   - Ну какое это имеет значение! -  отрезала  Мэрион.  -  У  Джорджа  это
пройдет. В  данном  случае  меня  больше  интересуете  вы.  Как  отразится
поведение Джорджа на ваших планах?
   Она была очень предана Джорджу, но не хотела говорить сейчас о  нем.  С
необычайным упорством и целеустремленностью  поведя  на  меня  атаку,  она
желала знать, в какой мере успех моей затеи зависит от содействия Джорджа.
Я ответил, что заниматься без его помощи будет гораздо труднее, но все  же
можно, а вот если он не даст мне взаймы, то мне не наскрести денег даже на
оплату стажировки в течение года.
   Мэрион нахмурилась.
   - Мне кажется, он вам поможет, - сказала она. Затем, посмотрев на меня,
спросила. - А если нет, вы отступитесь?
   - Ни за что!
   Сдвинув  брови,  Мэрион  спросила,  насколько  основательны  возражения
Джорджа. Я не скрыл, что они весьма основательны. Тогда  она  потребовала,
чтобы я подробно объяснил ей, в чем они  состоят;  ведь  она  лишь  весьма
отдаленно представляет себе, из чего складывается подготовка  к  экзаменам
на звание адвоката. Я объяснил - спокойно и довольно толково. Порой бывает
нетрудно  рассматривать  чужие  доводы,  перебирать  их  один  за  другим,
выкладывая, словно карты на стол, для всеобщего обозрения. Мне даже  легче
стало, когда я изложил их и проанализировал так, будто они не имели ко мне
касательства.
   Перебив меня, Мэрион спросила, как же я намерен выходить из  положения.
Я ответил, что надеюсь получить стажерское пособие  или  одну  из  премий,
которые выдают за отличные результаты на выпускных экзаменах.
   - Человек вы, конечно, неглупый, - не очень уверенно произнесла Мэрион.
- Но ведь у вас будет уйма конкурентов. И таких, которые имеют  все,  чего
нет у вас, Льюис!
   Я сказал, что мне это известно. На крайний  случай  у  меня  есть  тетя
Милли: я думаю, что, если мне повезет, я смогу занять у нее  сотню-другую.
Но больше мне рассчитывать не на что.
   Мэрион, сидевшая у противоположной стены маленькой комнатки,  взглянула
на меня - вернее, не взглянула, а окинула взглядом с головы до пят.
   - Хватит ли у вас сил, Льюис? - вдруг спросила она.
   - Как-нибудь выдержу, - ответил я.
   - Я уверена, что нервы у вас порядком истрепаны.
   - Я крепче, чем вы думаете.
   - Энергии у вас, конечно, хоть отбавляй - я это  не  раз  говорила.  Но
надо вести себя очень разумно, иначе как бы не выдохнуться!
   Мэрион встала с дивана и пересела в кресло, поближе ко мне.
   - Послушайте, Льюис, - убежденно заговорила  она,  глядя  мне  прямо  в
лицо. - Я желаю вам добра. От всей души желаю! Подумайте, стоит  ли  копья
ломать? Какой смысл убивать себя? Не лучше ли  побороть  свою  гордость  и
делать то, что вам советуют? В конце концов, это было бы куда разумнее.  И
не такие уж перед вами открываются  плохие  перспективы!  У  вас  появится
достаток, и ничто не помешает вам со временем подняться на ступеньку выше.
Но тогда это не потребует от вас  чрезмерного  напряжения.  И  вы  сможете
заниматься всем, к чему душа лежит!
   Моя рука покоилась на подлокотнике кресла. Мэрион положила на нее  свою
руку, - пальцы у нее были очень горячие.
   - Неужели вы считаете, что я должен  всю  жизнь  прозябать  стряпчим  в
провинциальном городишке? - глядя ей в глаза, спросил я.
   Мэрион отвела взгляд, но руки не отняла.
   - Мне хочется только одного: чтобы вы не надорвались.
   Я очень устал  и  поднялся,  намереваясь  идти  домой.  Но  прежде  чем
распроститься со мной, Мэрион взяла с  меня  слово,  что  я  сообщу  ей  о
решении Идена и о том, как будет дальше вести себя Джордж.
   - Непременно сообщите, - настаивала она. -  Я  хочу  все  знать.  И  не
сердитесь на меня за то, что я вам  наговорила.  Я  не  могла  удержаться.
Надеюсь, вы понимаете, что я желаю вам всего, чего вы сами желаете.



17. ПИСЬМО НА КОМОДЕ

   Вскоре я уже мог сообщить Мэрион добрые вести,  что  я  и  не  замедлил
сделать, желая показать, что я вовсе не сержусь на нее. На  этот  раз  она
выслушала меня, не перебивая, и я со всеми подробностями передал  ей,  что
сказал мне Джордж и что сказал Иден.
   Джордж заговорил со мной только через три или четыре  дня  после  нашей
ссоры - сухо, почти враждебно и вместе с тем крайне смущенно. Он  не  взял
обратно ни  одного  из  своих  возражений.  С  его  точки  зрения,  я  был
безнадежным глупцом,  но  поскольку  он  сам  уговаривал  меня  приобрести
профессию  и  предлагал  помощь,  то  теперь  считал  себя  обязанным   не
отступаться. Он готов поддержать меня в меру своих возможностей. Если  мне
понадобятся деньги, он постарается их достать, хотя на большую сумму я  не
могу рассчитывать. И, разумеется, он будет исподволь  натаскивать  меня  к
экзаменам.
   - Я ни минуты не сомневаюсь, что эти проклятые экзамены покажутся  тебе
детской забавой, - решительно заявил он. - Это единственное во всей  твоей
безумной затее, что меня ничуть не беспокоит. Что же до остального, то  ты
слышал мое мнение. Только отныне я буду держать его при себе.
   Его  тон  и  слова  представляли  собой  странную  смесь  враждебности,
смущения, обиды, великодушия и душевной теплоты. Я растаял  и  не  находил
себе места от радости.
   А Иден, узнав о том, что я не  переменил  решения,  покачал  головой  и
сказал:
   - Ну что ж, молодым людям, видно, не обойтись без  сумасбродства!  Если
вы твердо решили пробить головой стену, я не смогу вас от этого удержать.
   Тем не менее он не преминул прочесть мне лекцию, состоявшую  из  вполне
здравых наставлений, а затем охотно согласился  дать  мне  рекомендацию  и
снабдить письмом к одному адвокату. Он написал его тут же, не откладывая в
долгий ящик. В письме содержалась просьба устранить  некоторые  формальные
трудности, которые могли возникнуть  при  занесении  меня  в  списки  лиц,
допускаемых к экзаменам. Адресовано оно было Герберту Гетлифу.
   - Теперь, - заявил я Мэрион, - мне остается лишь внести деньги.
   А немного спустя, в октябре 1924 года, в один из погожих  дней  бабьего
лета, - мне как раз исполнилось девятнадцать лет, - я объявил Мэрион,  что
включен в список лиц, допускаемых к экзаменам, и уже внес деньги.  Путь  к
отступлению был отрезан. В пятницу вечером я отправился  к  тете  Милли  и
сообщил новость ей и отцу. До того, во время традиционных чаепитий,  я  не
раз намекал, что хочу употребить наследство на приобретение специальности,
и это всегда вызывало со стороны тети Милли бурные возражения. Но  сейчас,
когда я сообщил, что внес двести фунтов  и  намерен  держать  экзамены  на
адвоката, она, к моему великому удивлению, встретила  это  так,  словно  в
какой-то мере одобряла мое решение.
   - Ну, скажу я вам! - безразличным тоном проронил отец, услышав новость.
   Тетя Милли накинулась на него.
   - И это все, что  ты  можешь  сказать,  Берти?  -  воскликнула  она  и,
изобразив нечто вроде приветливой улыбки, повернулась ко мне. -  Нисколько
не удивлюсь, если окажется, что эти деньги ты выбросил на ветер,  заметила
она, не в силах отказаться от своего обыкновения начинать разговор в самом
неприятном тоне. - Это все твоя мать виновата в том, что ты мечтаешь стать
белоручкой. Но если уж выбрасывать деньги, то лучше на  эта  экзамены,  на
которых ты все равно провалишься, чем в бездонные кассы пивнушек.
   - Но в кассы-то не я их бросаю, - возразил я. - Это делают  бармены.  Я
же, как вам известно, никогда не собирался стать барменом.
   Однако тетя Милли не унималась.
   - Повторяю, лучше выбросить деньги  на  эти  экзамены,  чем  заниматься
такими делами, о которых и  упоминать-то  не  хочется!  Может,  мне  и  не
следовало бы тебе это говорить, но я всегда боялась, как бы у твоей матери
не случился заскок и она не определила тебя в священники.
   Тетя Милли явно испытывала дотоле неведомое ей чувство облегчения.
   Вечером, как было заранее условлено, мы с Джорджем встретились в  кафе:
он любил слегка закусить перед тем, как отправиться к Мартино на очередную
званую "пятницу". Дожевывая сандвич, Джордж хихикнул.
   -  "Заходите  на  чашку  кофе!"  -  передразнил  он  Мартино,  который,
приглашая кого-нибудь в гости, говорил всегда  одно  и  то  же.  -  Только
побывав у него с полдюжины раз, я понял, что бог посылает там одно кофе  -
без всяких закусок!
   - Сегодня у меня торжественный день, Джордж! - прервал я  его.  -  Дело
сделано!
   - Какое дело?
   - Сегодня я отправил деньги.
   - Бог ты мой, уже? - Джордж с озабоченным видом поглядел на меня. - Ну,
желаю успеха! Не сомневаюсь, что ты справишься. Иначе и быть не может.
   Мы неторопливо пошли по Новому бульвару. В  голубоватой  осенней  дымке
мерцали уличные фонари.
   - Итак, я не сомневаюсь, что ты справишься, - продолжал Джордж твердым,
уверенным, но почему-то грустным тоном. - Но не думай, что я забуду, какой
ты оказался бунтарь. Иные записи в моем дневнике,  пожалуй,  смутят  тебя,
если тебе доведется их прочесть, когда ты уже исчезнешь с моего горизонта.
   На Джорджа изредка нападало подобное мрачное, безрадостное  настроение:
им овладевали предчувствия, никак не вязавшиеся с его радужными надеждами.
Увы, как ни были ярки эти надежды, себе он не отводил в  них  места  и  не
мечтал об успехе!
   Помолчав немного, Джордж благодушно сказал:
   - Да, сегодня обязательно надо выпить! Такое нельзя не отпраздновать.
   От  Мартино  мы  ушли  до  закрытия  питейных  заведений.   Джордж   по
обыкновению был рад ускользнуть пораньше со  "светского  приема".  Даже  в
этом салоне, где он, казалось бы, давно освоился, он все время  болезненно
ощущал, что ему недостает каких-то качеств, необходимых в обществе. В  тот
вечер у Мартино, которому я тоже сообщил о  своем  шаге,  я  заметил,  как
долго раздумывал Джордж, прежде чем сесть в кругу остальных гостей. Но как
только мы вышли от Мартино, он готов был пить за мой успех с  кем  попало.
Он обожал "попировать" и на этот раз устроил в мою честь щедрое  и  шумное
празднество.
   Вернувшись после полуночи к себе, я увидел на комоде то, о чем  не  раз
вспоминал в тот вечер и что вызвало бы недоумение у всех,  кто  поздравлял
меня с "решительным шагом", - больше всего, конечно, у Джорджа.  Это  было
письмо, написанное моей рукой. Голова у меня изрядно кружилась; хотя после
нашего "пиршества" мы еще долго с криками и песнями бродили по  улицам,  я
не успел протрезветь и сейчас с удивлением уставился на письмо. Мне  стало
стыдно. Оно было адресовано в адвокатскую корпорацию. В конверте  лежал  и
чек. Это письмо, несмотря на свое  бахвальство,  я  ведь  до  сих  пор  не
набрался мужества отослать! Я всем лгал. Значит, путь к отступлению еще не
отрезан!
   Все считали меня уверенным в себе и до некоторой степени, пожалуй, были
правы: самоуверенность была у  меня  в  крови.  Я  не  сомневался,  что  в
конечном счете сумею пробить себе дорогу в жизни. Но те, кто слышал, как я
похваляюсь, глубоко заблуждались, полагая, что я с легкостью шел на  риск.
Они не знали о моих бесконечных  колебаниях,  о  приступах  нервозности  и
малодушия, они не видели, как я по вечерам тупо глядел в одну точку поверх
расстилавшихся под моим окном крыш, не догадывались о  моем  страхе  перед
завтрашним днем, настолько сильном, что иногда я мечтал о том, чтобы время
остановилось. Никому и в голову не приходило, что я лгал и себе и  другим.
Никто не подозревал, как часто менялось мое настроение.  Очередной  прилив
самоуверенности взбадривал меня, и я мог произвести на  Идена  впечатление
человека, твердо стоящего на своем решении. Но через несколько  часов  моя
решимость испарялась, и я всю ночь терзался сомнениями.  Так  продолжалось
несколько недель. Если бы не врожденное жизнелюбие и острый язык,  все  бы
давно уже догадались, что со мной происходит. Но  мне  удавалось  скрывать
свою унизительную  нерешительность,  я  всячески  изворачивался,  отчаянно
выискивая любой предлог, лишь бы не  сделать  того  шага,  после  которого
отступление станет уже невозможным. Никто понятия не имел о  том,  сколько
раз я уже готов был послать чек и не отсылал, чтобы еще  день  чувствовать
себя в безопасности. Наконец в пятницу я заставил себя подписать заявление
и чек. В порыве восторга я рассказал тете Милли, отцу, Джорджу, Мартино  и
всем остальным, что "пустился  в  дальнее  плавание"  и  бесстрашно  гляжу
вперед. Но в субботу  ночью  письмо  все  еще  лежало  на  комоде,  тускло
поблескивая при свете лампочки.
   Отослал я его только в понедельник.




ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ПРОЩАЙ, ПОРА НЕВИННОСТИ


18. ПРОГУЛКИ В ОДИНОЧЕСТВЕ

   Первая встреча с Шейлой почему-то не запомнилась мне. Зато я  отчетливо
помню, как впервые увидел ее, когда мы с Джеком шли по Лондонской дороге и
Шейла помахала нам из машины рукой. Помню я и то,  что,  еще  ни  разу  не
видев ее, уже знал ее имя. Но воспоминание о той минуте, когда  мы  с  ней
впервые  заговорили,  исчезло  безвозвратно,  и  сколько  я   ни   пытался
воскресить его в памяти, мне это так и не удалось.
   По-видимому, знакомство наше состоялось летом 1925  года,  когда  обоим
нам было под двадцать лет. Зимой я слышал, что Шейла уехала за границу: по
словам одних - чтобы приобрести светский лоск, по словам  других  -  чтобы
подправить здоровье. В нашем кружке имя ее  больше  не  упоминалось.  Даже
Джек забыл о ней и с пафосом коммивояжера убеждал себя и своих  слушателей
в несравненных прелестях  других  девушек.  Это  была  первая  зима  моего
"дальнего  плавания",  когда  я,  чтобы  отогнать  сомнения,  целые   ночи
просиживал над учебниками.  Дни  я  проводил  в  канцелярии,  вечера  -  с
Джорджем или в кружке, а ночи -  в  своей  холодной  комнате,  за  рабочим
столом, закутав, как средневековый студент, ноги одеялом, чтобы сэкономить
несколько шиллингов на топливе. Иногда часа в два или в три  ночи,  прежде
чем лечь в постель, я выходил на улицу, чтобы  согреть  ходьбой  застывшие
ноги.
   С Шейлой мы познакомились, по-видимому, несколько месяцев  спустя,  уже
летом. Я не помню, когда мы стали называть  друг  друга  по  имени.  Зато,
напрягши память, я  отчетливо  вспоминаю  один  свой  разговор  с  Шейлой.
Произошел он вскоре после нашего знакомства, вероятно, когда  я  в  первый
или во второй раз встречался с ней.  Это  было  лишь  несколько  банальных
фраз: речь шла о том, кому из нас платить по счету.
   Мы сидели в одной из кабинок старомодного  кафе.  Из  соседней  кабинки
доносился стук шашек, передвигаемых по доске: к услугам клиентов на особом
столике всегда стояли шахматы и шашки, и посетители,  приходившие  вечером
выпить стакан чая, просиживали здесь по нескольку часов.
   Шейла пристально рассматривала меня сквозь облако табачного дыма. Глаза
у нее были большие, и она умела смотреть в упор, не мигая. Уголок  ее  рта
слегка подергивался, создавая впечатление затаенной улыбки,  на  самом  же
деле это был нервный тик.
   - Я сама за себя плачу, - заявила Шейла.
   - Ни в коем случае! - ответил я. - Ведь это я пригласил вас сюда.
   - Неважно. Все равно. Я заплачу за себя.
   Я возражал, но не очень уверенно, не зная, можно ли настаивать.
   - Послушайте, у меня ведь есть деньги. А вам они нужнее, чем мне.
   Мы смотрели друг на друга через столик.
   - Вы живете в городе, а я -  в  пригороде,  совсем  недалеко,  -  Шейла
говорила громко, быть может, даже резковато. - И нам хочется  видеть  друг
друга, не так ли?
   - Разумеется, - с внезапно вспыхнувшей радостью согласился я.
   - Так вот, мы можем встречаться лишь при условии, что я буду платить за
себя. Вообще-то я бы не возражала, если б вы платили, но  вам  это  не  по
средствам, правда?
   - Ничего, такой расход я как-нибудь выдержу.
   - Нет, не выдержите. И вы отлично знаете, что не выдержите.  А  у  меня
деньги есть.
   Я не знал, как быть. Ни один из нас не  хотел  уступить  другому  Но  к
этому времени я уже был увлечен ею.
   - Если вы не разрешите мне платить за себя, я больше не приду - заявила
Шейла. И добавила: - Я так хочу!
   Доведись мне встретить ее в более зрелом возрасте  и  заговори  она  со
мной так, как  тогда,  я,  пожалуй,  задумался  бы  над  тем,  что  это  -
проявление своеволия или какая-то  непонятная  доброта.  Но  в  тот  день,
расставшись с нею, я думал лишь о том, что влюбился. Никакие другие  мысли
не шли мне на ум.
   Да я признался себе, что влюблен. Это было так не похоже на  то  что  я
представлял себе  раньше!  Читая  Донна  и  слушая  Джека  Коутери,  этого
веселого ловеласа, я по неопытности соглашался с их утверждениями  о  том,
что в основе любви таится чувственное желание и что главное - это постель.
Однако теперь, когда я влюбился, все выглядело иначе. Я  словно  парил  на
крыльях и даже на прохожих смотрел с непередаваемой нежностью. Вглядываясь
в лица юношей и девушек,  парочками  прогуливающихся  по  улицам  в  лучах
заходящего солнца, я стал замечать румянец  на  щеках  девушек,  улавливал
малейшие оттенки в выражении их лиц, словно зрение  мое  вдруг  неизмеримо
обострилось. На следующее утро, когда я сел пить чай, мне показалось,  что
я впервые вижу пар, поднимающийся над чашкой, словно я только что  родился
и мои чувства и восприятия не успели еще, утратить свежесть и притупиться.
Любовь, жившая в моем сердце, придавала всему чувственную  окраску.  Но  в
моих мыслях о девушке, внушившей мне любовь, первое время не  было  ничего
чувственного. Она даже не снилась мне, как другие знакомые.
   Этот первый период любви принес мне неописуемое наслаждение; и,  вкушая
его, я не переставал удивляться тому,  насколько  ложно  представлял  себе
любовь, хотя так много размышлял о ней. Я  удивлялся  тому,  что  думаю  о
Шейле как-то отвлеченно, удивлялся, что образ ее не вызывает у  меня  того
чувственного волнения, какое вызывали раньше другие девушки.
   Не вызывало у меня таких эмоций и ее лицо. Я уже привык  приглядываться
к наружности людей, с которыми судьба меня сталкивала, и  мог  бы  описать
форму носа, овал лица и кожу Шейлы так, как бы, скажем,  описал  внешность
Мэрион, Джорджа или Джека. Я бы сказал, что у нее тонкий, красивый  нос  и
огромные серые глаза - отнюдь не  печальные,  хотя  обычно  большие  глаза
бывают печальными, как у лемура, а ис