на  весьма
солидный.
   Но через неделю после того, как я произвел  этот  подсчет,  проснувшись
утром, я почувствовал головокружение, похожее на то, какое было у меня  во
время подготовки  к  выпускным  экзаменам.  Поначалу  я  не  придал  этому
серьезного значения. Только дня через два я  вынужден  был  признать,  что
нездоров.  Я  вспомнил,  что  в  последние  месяцы  часто   переутомлялся.
Вернувшись из суда домой, я валился на диван, не  в  силах  пошевелить  ни
рукой, ни ногой, и лишь тупо смотрел, как темнеет оконный проем. Я пытался
внушить себе, что головокружение - лишь результат  усталости.  Но  оно  не
исчезало, тело у меня словно  налилось  свинцом,  и,  выйдя  на  улицу,  я
чувствовал, что тротуар уходит у меня из-под ног.
   Подчиняясь смутному инстинкту, я скрывал  свое  состояние  от  всех.  Я
попросил Чарльза Марча рекомендовать мне врача, заметив, что в Лондоне еще
ни разу не болел, но сейчас хочу показаться в связи с легким раздражением,
появившимся у меня на коже.
   К врачу я отправился отчасти с опаской, а отчасти  в  надежде,  что  он
успокоит меня, как некогда Том Девит. Однако в первый раз он ничего мне не
сказал; надо было дождаться анализа крови.  Но  и  результаты  анализа  не
внесли полной ясности в картину моей болезни. Я  объяснил  врачу,  фамилия
которого была Морис, что лишь недавно приобрел практику и никак не могу ее
бросить. А кроме того, я собираюсь в скором  времени  жениться.  Врач  был
человек добрый, мое состояние явно беспокоило его. Он старался,  как  мог,
успокоить меня.
   - Вам поразительно не повезло! - под конец сказал он. - Я не имею права
скрывать от вас истину. По-моему, вы серьезно больны!



38. О СТРАДАНИЯХ ДУШЕВНЫХ И ФИЗИЧЕСКИХ

   В кабинете врача я старался держаться стоически. Но очутившись  у  себя
дома, я подошел к окну и тупо уставился на летнее небо. Врач не сказал мне
ничего  определенного  и  направил   к   специалисту.   Неужели   у   меня
действительно что-то серьезное? Меня  бесила  эта  неизвестность:  природа
постигшего меня  несчастья  была  настолько  не  ясна,  что  о  завоевании
будущего не могло быть и речи - я не  мог  строить  планы  даже  на  месяц
вперед. Минутами я просто не мог поверить своей беде, - вот так же,  шагая
через парк после первой жестокой выходки Шейлы, я не  мог  допустить,  что
это в самом деле произошло. Потом я вдруг весь холодел от страха.  Неужели
я тяжело болен? Я очень боялся смерти.
   Однако уже тогда, а тем более в последующие дни, когда я ходил на прием
к специалисту, одно мне было совершенно ясно: никто не должен знать о моей
болезни. Если слух о ней распространится, я  потеряю  практику.  Никто  не
захочет иметь дело с больным человеком. Возможно, из  этого  ничего  и  не
выйдет, мрачно размышлял  я,  но  надо  вести  себя  так,  словно  у  меня
временное недомогание. Никто не должен знать правду, даже близкие друзья.
   Все время, пока врачи обследовали меня, я  держался  такой  тактики.  К
счастью, настало время летних отпусков, и Гетлиф уехал, иначе  его  зоркие
глаза могли бы многое подметить. Повезло мне и в другом отношении: если не
считать чрезвычайной бледности, я отнюдь не выглядел больным; больше того,
поскольку у меня появились деньги и я стал лучше питаться, я даже пополнел
за последний год. Еле передвигая ноги,  я  заставлял  себя  добираться  до
конторы и просиживал там несколько часов над каким-нибудь  делом,  пытаясь
сосредоточиться. Мне казалось, что у  Перси  зародилось  подозрение,  и  я
старался провести его, напуская на себя бодрый, энергичный вид. Однажды  в
разговоре с ним я как бы между прочим заметил, что после напряженного года
работы чувствую себя выжатым как лимон и хочу уехать в отпуск -  возможно,
я даже опоздаю на несколько дней к началу осенней судебной сессии.
   - Но не слишком задерживайтесь, сэр, -  бесстрастно  заметил  Перси.  -
Смотрите, как бы тут  о  вас  не  забыли!  Такие  случаи  ведь  далеко  не
редкость.
   Врачи  с  самого   начала   высказали   предположение,   что   у   меня
злокачественная анемия. И они упорно придерживались этого диагноза,  хотя,
как я понял впоследствии, у них были основания поставить его под сомнение.
Правда,  анемия  у  меня  действительно  была:  анализ  показывал   низкий
гемоглобин, который неуклонно падал. Но это (как сказал мне в  свое  время
Том Девит) могло объясняться  переутомлением  и  душевными  переживаниями.
Однако в дополнение ко всему оказалось, что часть кровяных шариков у  меня
не круглой, а грушевидной формы; есть  и  такие,  которые  претерпели  еще
большие изменения. Поскольку врачи  предполагали  злокачественную  анемию,
это обстоятельство окончательно убедило их в правильности диагноза.
   Меня долго занимала мысль, почему они о самого начала пришли  к  такому
выводу. Ведь это  были  опытные,  осмотрительные  специалисты,  с  хорошей
репутацией.  Только  много  лет  спустя  Чарльз  Марч,  решивший   сменить
профессию и заняться медициной, объяснил мне, что  злокачественная  анемия
наиболее часто наблюдается у людей моего физического склада - с серыми или
голубыми, широко расставленными глазами, с гладкой толстой кожей,  широкой
грудной клеткой и эктоморфичными членами.  Тогда  я  понял,  почему  врачи
пришли к такому диагнозу.
   Итак, утвердившись в  своем  мнении,  специалисты  заверили  меня,  что
болезнь поддается лечению, и начали пичкать препаратом,  изготовленным  из
свиного желудка. Но состояние крови от  этого  не  улучшалось,  гемоглобин
неуклонно падал, и врачи только  разводили  руками.  В  конце  концов  мне
рекомендовали поехать за границу и как следует отдохнуть, а за отсутствием
какого-либо иного лекарства принимать другой протеиновый экстракт.
   Это было в начале августа. Таким образом, я мог уехать как бы в отпуск,
никому ничего не говоря. Я продолжал хранить мою тайну, хотя иногда  нервы
у  меня  напрягались  до  предела,  а  иногда  все   становилось   глубоко
безразлично. Силы мои были на исходе. Чарльз Марч, знавший, что  я  болен,
но не знавший диагноза, купил мне билет и заказал номер в  одном  отеле  в
Ментоне. К этому времени я уже настолько выдохся, что был рад  возможности
уехать.
   С Шейлой я не виделся  с  тех  пор,  как  занялся  лечением.  Теперь  я
известил ее, что нездоров и еду за  границу  отдохнуть.  Она  должна  была
получить это письмо накануне моего отъезда.
   Настал последний день моего пребывания в  Англии.  Мне  очень  хотелось
попрощаться с Шейлой. Я сидел у себя в комнате и ждал  ее.  Расписание  ее
поездов я знал наизусть. На этот раз она не заставила меня долго ждать.  Я
рассчитал время ее приезда с точностью до десяти минут, и  не  успели  они
еще истечь, как услышал на лестнице ее шаги. Шейла поцеловала меня, затем,
отступив на шаг, пытливым взглядом окинула мое лицо.
   - А выглядишь ты не так уж плохо, - сказала она.
   - Это верно, - согласился я.
   - Зачем тебе тогда ехать?
   Я сказал ей, что мне  необходимо  получить  заряд  бодрости,  чтобы  на
предстоящей  сессии  не  спать  в  суде.  Обычно  Шейла  любила   подобные
саркастические шутки, но сейчас взгляд ее продолжал оставаться серьезным.
   - Шутки здесь неуместны! - отрезала она.
   Она была явно расстроена и держалась как-то скованно и напряженно.  Она
села, достала сигарету, но тут же положила ее обратно в портсигар.
   - Я и понятия не имела, что у тебя не все в порядке, - робко коснувшись
моей руки, заметила она.
   Я молча смотрел на нее.
   - И, по-видимому, началось это не вчера, - продолжала она.
   - Думаю, что да.
   - Ведь обычно я довольно наблюдательна, - с присущим ей самодовольством
сказала она, - но на этот раз я была просто слепа. - В тоне ее  прозвучало
огорчение и раскаяние.
   - Очевидно, ты была слишком занята, - сказал я.
   Шейла возмутилась.
   - Ты еще никогда не говорил мне таких гадостей! - воскликнула она.
   Она вся побелела от гнева, и  казалось,  ярость  ее  вот-вот  прорвется
наружу, но усилием воли она взяла себя в руки.
   - Извини, - сказала она. - Не понимаю, что со мной творится...
   Она успокоилась, и в течение нескольких минут мы мирно обсуждали,  куда
бы нам пойти пообедать. Неожиданно Шейла оборвала разговор и спросила:
   - Ты действительно болен?
   Я ничего не ответил.
   - Конечно, болен, иначе бы никуда не поехал. Правда?
   - Думаю, что да, - ответил я.
   - Но что же с тобой?
   - Не знаю. И доктора не знают.
   - Может быть, что-то серьезное?
   - Вполне возможно.
   Шейла посмотрела мне прямо в глаза.
   - Я не думаю, что ты умрешь в  безвестности,  -  с  какой-то  странной,
почти пророческой убежденностью звонко объявила она. И добавила: - Едва ли
это входит в твои намерения, не так ли?
   - Пожалуй, - согласился я.
   Упорное  стремление  Шейлы  не  отступать  от  мрачной  темы  несколько
развеселило меня. "Глаза у нее, как прожекторы, - подумал я. - Выхватывают
из мрака то, что никому другому не видно, Потом скользнут дальше, и  снова
все погружается во тьму".
   Шейла  попыталась  перевести  разговор  на  будущее,  но  почти  тотчас
прервала себя, спросив:
   - Тебе страшно?
   - Да.
   - По-моему, ты боишься больше, чем боялась бы я на твоем месте.  -  Она
помолчала, задумавшись. - И тем не менее у тебя хватает духу водить за нос
свою юридическую братию! Право же, по сравнению с тобой  я  чувствую  себя
иной раз просто ребенком!
   Время шло. В какую-то минуту Шейла без всякой связи с предыдущим  вдруг
заметила:
   - Милый Льюис, как бы я хотела быть другой! - Она чувствовала, что  мне
нужно утешение. - Почему ты полюбил именно меня? Ведь ни  одна  порядочная
женщина не отпустила бы тебя вот так.
   Я молчал. За весь этот день я ни разу не обнял ее. Шейла понимала,  что
мне нужно одно-единственное утешение, которое могло заставить меня  забыть
о страхе. Она понимала, что я сгораю от желания. Но этого утешения она мне
не дала.


   В первые дни своего пребывания в Ментоне я часами просиживал на террасе
отеля, выходившей на море, и  чувствовал  себя  таким  счастливым,  словно
опять был здоров, словно меня вовсе не тревожила Шейла. До сих  пор  я  ни
разу не был за границей, и сейчас с наслаждением любовался  теплым  морем,
на берегах которого я вдруг  почувствовал  такой  прилив  сил.  Греясь  на
солнце, я уже на другой день заметил, что некоторые симптомы моей  болезни
начинают исчезать. На море стоял  штиль,  зеркальная  гладь  его  казалась
белесой. Огромное  зеркало,  мягко  поблескивая,  простиралось  до  самого
горизонта, где оно темнело и как бы окаймлялось полосою сероватого  шелка.
Однообразие  этого  зеркала  нарушал  лишь  какой-нибудь  корабль,   вдруг
вырисовывавшийся на поверхности  и,  взламывая  гладь,  прочеркивавший  за
собой темную линию.
   Не меньшее наслаждение принесли мне и летние бури на Средиземном  море.
Я ощущал необычайный прилив бодрости и физических сил, когда, стоя вечером
у окна своего номера  и  глядя  на  дождь,  вдыхал  запахи  бугенвиллеи  и
земляничного дерева, приносимые порывами ветра. А отвернувшись от окна,  я
видел освещенную ночником кровать и чувствовал, что с удовольствием сейчас
засну, позабыв обо всех тревогах.
   В этом отеле я познакомился  с  одной  пожилой  австриячкой.  Последние
десять лет слабые легкие вынуждали ее жить на Средиземноморском побережье.
У нее была приятная улыбка и ядовитый язык, и я с удовольствием слушал  ее
рассказы о высшем обществе  Вены  времен  Габсбургов.  Не  прошло  и  двух
недель, как мы стали друзьями. Мы, не торопясь, гуляли по паркам  Ментоны,
и я раскрывал перед ней душу. В историю моей адвокатской карьеры она  была
посвящена не меньше, чем Чарльз Марч; и ни с кем  еще  я  не  говорил  так
откровенно, как с нею, о своей любви к Шейле и о своей болезни.
   Но улучшение  в  моем  состоянии  оказалось  недолговременным.  Болезнь
медленно возвращалась, причем проявлялась  она  настолько  незаметно,  что
сначала я даже не мог разобрать, действительно ли это  ее  симптом  или  у
меня просто пошаливают нервы. Один день  я  вдруг  чувствовал  невероятную
усталость, а на другой просыпался настолько бодрым и свежим, что  скверное
самочувствие накануне казалось чем-то не  заслуживающим  внимания.  Однако
после  первой  недели,  одарившей  меня  миражем   счастья,   слабость   и
головокружение медленно, но верно вернулись, и земля снова стала уходить у
меня из-под ног. Отправляясь на юг, я запасся прибором, с помощью которого
можно было делать анализ  крови,  правда,  весьма  несовершенный.  Пока  я
чувствовал себя хорошо, прибор преспокойно лежал в  моем  чемодане.  Но  и
после  появления  первых  симптомов  я  старался  как  можно   дольше   не
притрагиваться  к  нему.  Однако  наступил  день,  когда  я  все   же   им
воспользовался, и с тех пор стал делать анализы ежедневно, словно  надеясь
на внезапное улучшение или боясь столь же внезапного ухудшения. Но у  меня
не было в этом опыта, я не умел пользоваться крошечной пипеткой,  а  кроме
того,  мне  хотелось  получить  наиболее  благоприятные,  результаты,   и,
перегнув в одну сторону, я потом перегибал в другую.  Во  второй  половине
августа я понял, что гемоглобин у меня стал еще ниже, чем был в  июле,  и,
судя по всему, продолжает падать.
   Ночью я просыпался чуть ли не через каждый час. Меня будил шум прибоя -
тот самый шум, который в первые дни доставлял мне такое  наслаждение.  Все
тело у меня покрывалось липким потом. Я с  тоской  вспоминал  свои  смелые
замыслы - впереди вставала лишь черная пустота. В школе у нас был учитель,
страдавший  злокачественной  анемией  в  последней   стадии,   -   желтый,
изнуренный, вконец отчаявшийся человек. Тогда я даже  не  слышал  о  такой
болезни. Теперь же я представлял себе все, что с ним происходило,  шаг  за
шагом. Я читал, что болезнь эта иногда развивается скачками, в ней  бывают
перерывы, и сейчас, восстанавливая в памяти то, чему я был  свидетелем,  я
понимал, что именно так она и протекала у него. Случалось, он на  полгода,
а то и на год возвращался к преподаванию и выглядел вполне здоровым.  Если
повезет, - и я думал о том, как мне до сих пор везло:  хотя  я  сгорал  от
нетерпения и жаловался на судьбу, ведь ни один человек из  моей  среды  не
начинал так удачно карьеры адвоката! - так вот: если повезет, то  перерывы
в болезни могут длиться по нескольку лет. И лежа без сна, прислушиваясь  к
шуму прибоя, я чувствовал, как во мне растет неистребимая надежда - все та
же надежда, что владела помыслами мамы и никогда не  покидала  меня.  Если
даже я действительно в когтях у этой  болезни,  я  сумею  выкроить  время,
чтобы чего-нибудь добиться в жизни!
   Порой в эти ночные часы я рассуждал с удивительным хладнокровием. Я  не
верил, что мне уготована такая страшная участь. Врачи ошибаются. Они  явно
запутались, а я хоть и боюсь, но способен размышлять  трезво.  Ведь  кроме
изменения формы кровяных шариков  у  меня  не  обнаружено  никаких  других
признаков злокачественной анемии. На языке у меня нет язв.  Просыпаясь,  я
всякий раз проверял его на зубах.  Привычка  эта  превратилась  у  меня  в
подобие нервного тика; стоило мне  почувствовать  боль,  как  я  воображал
наихудшее, а иной раз, наоборот, считал, что все в полном порядке.
   В эти душные летние ночи, когда море  внизу  билось  о  берег  и  шурша
откатывалось назад, я думал и о смерти - чаще  всего  с  животным  ужасом,
реже - с тупой отрешенностью. Я знал, что умирать мне будет нелегко. Когда
придет смерть - будет ли это  скоро  или  не  скоро,  -  я  все  равно  не
расстанусь с жизнью без сопротивления. На людях я, подобно маме, возможно,
сумею  держаться  стойко,  но  наедине  с  самим  собой,  в   предсмертном
одиночестве, я буду, как  и  она,  бороться  из  последних  сил,  трусливо
вымаливать на коленях каждую минуту, которая отдалила бы меня от  небытия.
Мне было двадцать пять лет, когда этот удар поразил меня, и,  естественно,
я с особой жадностью цеплялся за жизнь. Было бы горько умереть, не  познав
ни успеха, ни радости взаимной любви - всего  того,  к  чему  я  стремился
всеми своими силами, всеми помыслами! Но раза два мне пришло в голову -  я
думал об этом так спокойно, словно речь шла о ком-то другом, - что с таким
же страхом и так же упорно цеплялся бы я за жизнь и через двадцать и через
сорок лет. Когда бы передо мной ни возникло  бесконечное  небытие,  я  все
равно не мог бы с этим примириться, все равно из души моей рвался бы крик:
"Почему именно _я_?"
   Проведя таким образом  ночь,  я  вставал  измученный,  прокалывал  себе
палец, выдавливал из него каплю крови и принимался за  свой  бессмысленный
анализ. Потом я завтракал  на  террасе,  глядя  на  сверкающее  море.  Моя
приятельница австриячка медленно подходила ко  мне,  держась  за  парапет.
Взглянув на меня, она спрашивала:
   - Как вы себя чувствуете сегодня, друг мой?
   Чаще всего я отвечал ей:
   - Кажется, немного лучше, чем вчера. Но не очень хорошо...
   Мне не хотелось огорчать ее. Тем не менее глаза ее, необычайно живые на
старческом лице, загорались сочувствием.
   - Подождите, - говорила она, - когда придет осень, нам обоим,  наверно,
станет лучше!
   Все дни я жил лишь ожиданием почты,  которую  доставляли  обычно  перед
пятичасовым чаем.  А  как  только  почта  прибывала,  начиналось  ожидание
следующего дня. По приезде я на другое же утро  написал  Шейле  большое  и
нежное письмо, полное надежд. Но проходили дни и недели,  август  сменился
сентябрем, а я все еще не получил от  нее  ответа.  Первое  время  это  не
волновало меня. Но однажды, когда почтальон снова не принес мне письма  от
Шейлы, я почему-то проникся уверенностью,  что  завтра  письмо  непременно
придет.
   С такой же уверенностью я ждал его и в следующие дни,  высматривая,  не
покажется ли на  дороге  знакомый  велосипед,  а  потом  следя  за  каждым
движением почтальона, когда он перебирал письма. И когда  выяснялось,  что
от Шейлы опять ничего нет, меня охватывали грусть и возмущение.
   Даже когда я спокойно думал об этом, я никак не мог взять в толк, в чем
же дело. Что если Шейла заболела? Но она могла бы сообщить  мне  об  этом.
Или она нашла нового поклонника? Несмотря на все свои капризы, до сих  пор
она всегда соблюдала правила вежливости по отношению ко мне.  Тогда,  быть
может, ее молчание продиктовано намеренной жестокостью? Или в день  нашего
прощания я показался ей слишком уж жалким? Но даже она не может быть столь
жестокой, весь кипя от возмущения, рассуждал я, глядя,  как  вдоль  берега
загораются вечерние огни. Я любил ее  уже  пять  лет.  Сам  я  никогда  не
отнесся бы так даже к  случайному  знакомому,  а  тем  более  если  бы  он
находился в моем положении. Какие бы чувства Шейла ни питала ко  мне,  она
ведь знает, что я болен! Я не мог оправдать ее и от всей души желал, чтобы
она помучилась так же, как я.
   Я послал ей еще одно письмо и потом - еще.
   Вообще-то  письма  из  Англии  приходили:  так,  я  получил  неприятное
сообщение о дебошах Джорджа, узнал о рождении дочки у Мэрион, о событиях в
семье Чарльза Марча. К своему удивлению, получил я письмо и  от  Солсбери,
который писал, что мое состояние явилось для него неожиданностью, так  как
в  конце  судебной  сессии  я  выглядел  менее  утомленным,  чем   всегда.
По-видимому  -  так,  во  всяком  случае,  ему  кажется,   -   мне   будет
небезынтересно узнать, что и у него в начале адвокатской практики было  не
очень благополучно со здоровьем. "Что это, -  подумал  я,  -  зондирование
почвы? Или проявление дружеского участия?" Вероятно и то и  другое,  решил
я.
   Однако все эти новости только на несколько минут занимала меня. Никогда
в жизни я еще не был столь эгоцентричен. В душе моей гнездились  лишь  две
заботы - болезнь и Шейла. Все остальное было так буднично! Меня ничуть  не
интересовали  ни  происходившие  вокруг  события,  ни  остальные  люди.  Я
понимал, что мои беды взаимно влияют  д