в  глаза,  ласково  и
смущенно, и вдруг сказала:
   - Давай я покажу тебе, как измерять монеты.
   Сколько раз после этого вечера мечтал  я  о  той  минуте,  когда  смогу
наконец сообщить ей, что здоров. Но наступит ли вообще такая минута? Сразу
же по возвращении  в  Лондон  я  пошел  на  осмотр  к  своим  врачам.  Они
недоуменно покачивали головой. Анализ крови  оказался  гораздо  хуже,  чем
перед моим отъездом во Францию. Рекомендованное ими  лечение  не  принесло
никакой  пользы,  и  теперь,  кроме  отдыха,  они  не   знали,   что   мне
посоветовать. Некоторое время мне было не до проверок, и я потерял  всякое
представление о своем состоянии. По временам  мне  казалось,  что  болезнь
прогрессирует. Но бывали и  такие  дни,  когда,  проснувшись  утром,  я  с
наслаждением потягивался и тешил себя смелыми надеждами. Я перестал делать
сам анализы крови. Лучше всего набраться терпения и ждать, решил я.  Шейла
и Гетлиф приучили меня к долготерпению. А ведь только время может ответить
на вопрос, выздоровею я или нет.
   Однако  нашлись  люди,  которым  пришелся  не  по  душе  мой  стоицизм.
Мало-помалу я открыл правду не только Шейле, но  и  Чарльзу  Марчу.  А  он
принадлежал к числу тех, кто живо реагирует на беды, тревоги и  опасности,
угрожающие друзьям. Он не  мог  примириться  с  моей  тактикой  пассивного
выжидания и заявил, что  покажет  меня  всем  лондонским  врачам,  которые
способны мне помочь. Я возразил, что это будет  пустой  тратой  времени  и
денег. Не исключено, сказал я, что причина моей болезни кроется в каком-то
психическом расстройстве, с которым врачи не могут бороться  и  в  котором
сам я легче разберусь, чем они. Если все дело в этом, тогда я  поправлюсь.
Если же я страдаю от какой-то  редкой  формы  злокачественной  анемии,  не
поддающейся обычному лечению, то я через  какое-то  время  умру.  Так  или
иначе, это довольно быстро выяснится.  Если  же  я  снова  попаду  в  руки
врачей, которые начнут ломать голову над диагнозом,  это  лишь  вызовет  у
меня еще большее раздражение и ввергнет в еще большее отчаяние.
   Но Чарльз не склонен был соглашаться со мной. Он обладал сильной волей,
тогда как моя воля была растоптана Шейлой в тот ноябрьский вечер. А  кроме
того, я очень нуждался в дружеской поддержке. Поэтому я уступил настояниям
Чарльза. Мы договорились, что до конца судебной сессии  я  буду  держаться
прежней тактики  и  морочить  всем  голову,  а  во  время  рождественского
перерыва отдамся под наблюдение рекомендуемых им врачей.
   К этому делу Чарльз подошел со всей серьезностью. По  иронии  судьбы  в
декабре 1930 года он уже был студентом-медиком и учился на  первом  курсе:
от карьеры адвоката он отказался и посвятил себя профессии, в которой  ему
суждено было найти свое призвание. Сам он не сдал еще и  первых  экзаменов
на звание бакалавра медицины, но его отец и  дядя  руководили  больницами.
Поэтому он довольно скоро познакомил меня с главным врачом  одной  крупной
больницы. И перед самым рождеством меня положили туда.  Персонал  больницы
получил указание заняться мною основательным образом; мне пришлось  пройти
все клинические исследования, а не только те, которые  показаны  при  моей
болезни.
   Я проклинал свою участь.  Трудно  не  бунтовать,  когда  в  горло  тебе
запихивают зонд, чтобы взять желудочный сок. Кроме того, соседство  других
больных мешало мне спать. От моей покорности судьбе не осталось  и  следа.
По ночам я не находил покоя, страшась результатов исследований.
   В первый день нового года ко мне подошел главный врач.
   - Вы, конечно, поправитесь, - сказал он. - Все говорит  за  это.  -  Он
опустил глаза и стал смотреть  в  пол.  -  Постарайтесь  забыть  последние
месяцы. И про самую болезнь  забудьте!  Я  убежден,  что  у  вас  ее  нет.
Забудьте все, что вам о ней говорили, - продолжал он. - По-видимому, у вас
был просто шок. Конечно, это тоже не очень-то приятная штука.
   - Ничего, с этим я как-нибудь справлюсь!  -  в  порыве  буйной  радости
воскликнул я.
   - В моей практике были случаи, когда после шока оставался такой след.
   Успокоив меня, главный врач перешел к разбору результатов исследований.
О прошлом он судить не берется, но сейчас у меня нет ни малейших признаков
ни злокачественной анемии,  ни  ахлоргидрии,  -  оснований  для  подобного
диагноза нет никаких. Налицо лишь довольно острое малокровие,  которое  со
временем пройдет. Таков был оптимистический вывод, к которому  он  пришел.
Никто, конечно, ни за что не может поручиться, но он готов  держать  пари,
что не ошибается. Главный врач говорил со мной почти так же,  как  в  свое
время  Том  Девит,  с  той  лишь  разницей,  что  он  уступал   Девиту   в
проницательности, хотя и превосходил его знаниями и авторитетом. Многое  в
истории моей болезни загадочно, признался он. Я должен больше заботиться о
себе. Лучше питаться. Воздерживаться от спиртных напитков. Подыскать  себе
хорошую жену.
   Поблагодарив его, я спросил:
   - Можно мне теперь же выписываться?
   - Вы еще слишком слабы!
   - Ну, не настолько слаб, чтобы не суметь уйти отсюда, - заметил я.
   В самом деле, слова доктора о том, что я здоров, неожиданно придали мне
сил, и, выйдя из больницы, я впервые за  последние  полгода  почувствовал,
что тротуар не уходит у меня из-под ног.
   Утро было  холодное.  Люди,  словно  безликие  призраки,  скользили  по
городу, окутанному туманом. Я с интересом наблюдал за тем, как  банковский
рассыльный, в цилиндре и с гроссбухом под мышкой, переходит улицу. На душе
у меня было так радостно, что мне хотелось остановить первого встречного и
рассказать ему о своем избавлении. На душе у меня было так  радостно  -  я
чувствовал не  только  облегчение,  но  и  безрассудную  отвагу.  Все  мои
невзгоды прошли, - пройдут и те, что еще ждут меня. Я выжил!  В  голове  у
меня вертелись мысли о Шейле, о практике,  о  будущем.  Пора  от  раздумий
переходить к действиям. Шейлы в городе сейчас нет, она уехала на рождество
к родителям - значит, надо  браться  за  другие  дела.  И  преисполнившись
уверенности в себе и отваги, рассчитав все ходы, я  отправился  на  поиски
Перси.
   В конторе, кроме него, никого не было, а он сидел в своей клетушке,  со
спортивной газетой в руках.
   - Доброе утро, мистер Элиот! - как ни в чем не бывало поздоровался  он,
хотя его не могло не удивить мое появление.
   Я предложил ему пойти вместе  выпить.  Он  согласился,  но  без  особой
охоты, несмотря на то, что дел у него сейчас не было.
   - Послушайте, Перси, так или иначе,  мне  надо  с  вами  поговорить,  -
сказал я. - А разговаривать за кружкой пива все-таки приятнее, чем здесь.
   Мы зашли к Деверэ и сели в баре у окна. В  прокуренном  помещении  было
шумно: посетители переговаривались, поздравляли друг друга с Новым  годом.
Потягивая пиво из кружки. Перси невозмутимо разглядывал их.
   - Я солгал вам! - с места в карьер начал я.
   Перси отвел взгляд от посетителей и так  же  невозмутимо  посмотрел  на
меня.
   - Я был серьезно болен, - продолжал я. - По крайней  мере  так  считали
врачи.
   - Я видел, что с вами творится что-то неладное, мистер Элиот, - заметил
Перси.
   - Послушайте, Перси, я хочу, чтобы мы хорошо поняли друг  друга!  Врачи
действительно считали меня тяжелобольным. Но они  ошиблись.  Я  совершенно
здоров. Если  вам  нужно  подтверждение,  -  улыбнулся  я,  -  то  я  могу
представить официальную справку. От сэра... - Я  назвал  широко  известное
имя, добавив, что только этим утром выписался из  больницы.  И  нимало  не
кривя душой, я рассказал Перси о том, что со мной произошло.
   - Почему же вы не поставили никого из нас в известность? - спросил он.
   - Чертовски глупый вопрос, Перси, - ответил я. - А что бы это изменило,
если бы все знали, что мне плохо?
   Глаза его впервые сверкнули.
   - Вот вы, например. Много дел поручили бы вы мне?
   Перси ничего не ответил.
   - Раз уж мы об этом заговорили, скажите, много дел поручили  вы  мне  в
минувшую сессию?
   Перси не стал увиливать. Он отлично помнил,  сколько  дел,  попавших  к
нему в руки, он оставил без внимания.
   - Вы не  заработали  благодаря  мне  ни  гинеи,  -  не  уступая  мне  в
грубоватой откровенности, ответил он. - Я считал, что вы сходите со сцены.
   - Я не жалуюсь, - сказал я. - Таковы правила игры. Я никогда  не  искал
благотворительности. Я не нуждаюсь в ней и сейчас. А вот вам следовало  бы
подумать, как бы не остаться в дураках.
   И я продолжал в том же духе. Я здоров. К лету я и вовсе окрепну;  врачи
не сомневаются, что профессия  адвоката  мне  вполне  под  силу.  Ведь  не
пострадала же моя практика,  когда  я  был  очень  болен.  Теперь  у  меня
налажены отношения с Энрикесом и с другими стряпчими.  Я  без  труда  могу
перейти в какую-нибудь другую контору.  И  я  сменю  Гетлифа,  сменю  его,
Перси, на такого клерка, который будет верить в меня, и за один год  удвою
свои доходы.
   Даже говоря это, я сомневался, что моя угроза может произвести на  него
сильное впечатление. Перси нелегко было пронять. Но своей цели  я  все  же
достиг. Он  презирал  тех,  кто  медоточиво  изъяснялся  ему  в  симпатии,
рассчитывая услышать в ответ такие же излияния. Он предпочитал язык грубой
силы и темперамента, которым, правда,  ему  не  приходилось  пользоваться.
Поэтому, когда я заговорил понятным ему языком, он стал лучше  думать  обо
мне. Он даже предложил мне выпить еще по пинте пива, чего никогда не делал
раньше.
   - Не беспокойтесь, мистер Элиот, - сказал  он.  -  Я  не  люблю  давать
обещания, но полагаю, что с делами  у  вас  будет  все  в  порядке.  -  Он
пристально посмотрел на меня и отхлебнул глоток. - Разрешите пожелать  вам
в новом году счастья и благополучия!



40. ПОД ЗВУКИ МУЗЫКИ

   Первая неделя января еще не кончилась, а я уже шел  по  Вустер-стрит  к
Шейле. Накануне она вернулась в Лондон, и я  горел  желанием  сообщить  ей
добрую весть. Конечно, я мог бы и написать ей, но  я  предпочел  приберечь
свою новость для личной встречи. На душе у меня было все так же радостно -
радостно и легко; мною владела какая-то блаженная лень. Влажная  от  дождя
мостовая тускло поблескивала. В полуподвальных помещениях  зажглись  огни,
и, проходя мимо незашторенных освещенных  окон,  я  видел  одну  и  ту  же
картину: этажерка с книгами, стол, лампа с абажуром,  пианино,  кровать  с
занавесками. Почему вид чужого жилища возбуждает в нас такое  любопытство?
Не потому ли, что он приоткрывает перед нами кусочек незнакомой жизни?  Во
всяком случае, идя по  мокрой  улице  к  дому  Шейлы,  я  с  удовольствием
заглядывал в освещенные окна.
   У меня не было никакого определенного плана на этот вечер. Успокоившись
на счет своего здоровья, я не собирался тотчас делать  Шейле  предложение.
Можно немного и подождать. До конца месяца я непременно поговорю с ней, но
сейчас, в этом блаженно-ленивом состоянии,  я  просто  думал  о  ней,  как
думал,  когда  впервые  почувствовал,  что  влюбился.  Странно,  что   она
поселилась  на  этой  улице,  думал  я.  Ее  всегда  почему-то  влекло   к
обездоленным.  Возможно,  и  я  нравился  ей  больше,  когда   мы   только
познакомились, потому что в ту пору я был всего лишь обитателем мансарды в
поношенном костюме.
   Вспомнил я и о других  своих  состоятельных  друзьях,  которым  так  же
претил их образ жизни. Их среда внушала им ужас. Они не могли  примириться
со своим благополучием. А если человек проникнут подобным  нигилизмом,  не
следовало ему родиться в  наше  время  богатым.  Есть,  конечно,  люди,  у
которых богатство не вызывает отвращения, - это люди  черствые,  с  пустой
душой или не способные серьезно относиться к  жизни.  Однако  среди  своих
сверстников  я  мог  бы  насчитать  с  полдюжины  богатых  молодых  людей,
страдавших угрызениями совести из-за своего богатства.
   Шейла не была создана для счастья, но, возможно, капиталы матери мешали
ей искать его. Будь она мужчиной, она могла  бы,  подобно  Чарльзу  Марчу,
выбрать себе какое-то занятие и  успокоиться,  сознавая,  что  она  занята
полезным трудом. Ведь одной из причин, побудивших  Чарльза  стать  врачом,
было желание избавиться от чувства  вины.  Шейла  не  уступала  ему  ни  в
гордости, ни в энергии, и будь она мужчиной, тоже нашла  бы  свой  путь  в
жизни.  Будь  она  мужчиной,  жизнь  ее,  наверно,  сложилась  бы  гораздо
счастливее, с нежностью подумал я, подходя к ее дому.  Я  взглянул  на  ее
окно. Сквозь занавеси пробивался золотистый свет. Шейла была дома, одна, и
от внезапного прилива чувств сердце у меня  замерло  и  забилось  с  новой
силой.
   Я взбежал наверх, обнял Шейлу за талию и объявил, что  все  мои  страхи
оказались ложными и что скоро я буду совсем здоров.
   - Я просто пьян от радости! - воскликнул я и притянул Шейлу к себе.
   - Ты уверен в этом? - спросила она, слегка отодвигаясь от меня.
   Я сказал, что совершенно уверен.
   - Значит, ты снова станешь сильным? Снова пойдешь к своей цели?
   - Конечно, пойду.
   - Я очень рада, мой дорогой! Очень рада за тебя! -  Шейла  выскользнула
из моих объятий и смотрела на меня с какой-то странной  улыбкой.  -  И  за
себя тоже! - добавила она.
   Я издал невнятное восклицание;  по  спине  у  меня  почему-то  поползли
мурашки.
   - Теперь я могу обратиться к тебе за советом, - продолжала Шейла.
   - За каким советом?
   - Я влюбилась. По-настоящему! Это так удивительно!  Я  хочу,  чтобы  ты
посоветовал мне, как быть.
   Она часто терзала  меня  рассказами  о  своих  романах.  Временами  она
действительно  увлекалась,  а  временами  только  надеялась,  что   сможет
увлечься. Но с таким твердым убеждением она никогда  еще  не  говорила.  Я
сразу поверил ей. У меня перехватило  дыхание,  словно  легкие  неожиданно
вышли из строя. Я отвернулся. Мне показалось, что  свет  настольной  лампы
вдруг потускнел, как это бывает, когда падает напряжение.  Я  почувствовал
неодолимую усталость, и меня стало клонить ко сну.
   - Я обязана была тебе это сказать, - продолжала Шейла.
   - Почему же ты мне не сказала этого раньше?
   - Ты был слишком слаб, - пояснила она.
   - По-моему, это единственный случай, когда ты проявила заботу обо  мне,
- заметил я.
   - Очевидно, я заслужила этот упрек, - согласилась  Шейла.  И  помолчав,
она добавила: - Поверь, я знаю, что я отвратительна! Но на этот  раз  я  в
самом деле подумала о тебе. У тебя и так было достаточно  волнений.  Я  не
могла сказать тебе, что я счастлива.
   - Когда это произошло?
   - Сразу после твоего отъезда во Францию.
   Я поразился, как это не пришло мне в голову в то время.
   - Ты долго не писала мне, несколько недель, - сказал я.
   - Именно поэтому. Я надеялась, что ты скоро поправишься. -  Она  пожала
плечами. - Я ведь не умею хитрить.
   Я сел на стул и, должно  быть,  несколько  минут  -  я  потерял  всякое
представление о времени - тупо смотрел в пустоту. Словно во сне  я  видел,
как Шейла взяла стул и придвинулась ко мне. Наконец я спросил:
   - Чего же ты от меня хочешь?
   - Посоветуй, как мне удержать его, - тотчас отозвалась она.
   - Не могу! - отрезал я.
   - Но я прошу тебя! - настаивала Шейла. - Ты умнее меня. Скажи, как  мне
вести себя, чтобы не отпугнуть его? - И, немного помолчав, она добавила: -
Он такой беспомощный. Ты же знаешь, мне всегда только такие  и  нравились.
Кроме тебя, конечно. Он мало приспособлен к жизни и в этом отношении похож
на меня. Мы с ним совсем одинаковые.
   Шейла и раньше не раз говорила "мы", неизбежно вызывая во  мне  вспышку
ревности, но говорила совсем другим тоном. Сейчас она произнесла это  "мы"
с нежностью любящей женщины.  Я  сидел  неподвижно,  словно  скованный.  И
молчал. Затем я властно потребовал, чтобы она сказала мне, кто он.
   Шейла только этого и ждала. Она охотно рассказала мне  о  Хью.  Фамилию
его она сообщила мне лишь несколько дней  спустя,  когда  я  дал  согласие
познакомиться с ним. Хью был на год или на два старше нас, стало  быть,  в
то время ему было около двадцати семи  лет.  "Он  беден,  но  благородного
происхождения",  -  сказала  Шейла.   Родственники   у   Хью   были   люди
состоятельные. Сам он служил клерком в маклерской конторе своего  дядюшки:
набирался опыта, чтобы потом стать компаньоном фирмы.
   - Но он ненавидит это занятие! - сказала Шейла. - И никогда  не  сможет
на этом поприще чего-либо достичь. Сидеть ему там просто нелепо.
   У Хью не было в жизни ни цели, ни стремлений; он даже не знал, хочет ли
он жениться.
   - Почему же ты выбрала именно его? - не удержавшись, спросил я.
   - Ты знаешь, у меня такое ощущение, словно  я  нашла  частицу  себя,  -
сказала Шейла.
   Она сияла от счастья и хотела, чтобы я радовался вместе с ней.
   - Сейчас покажу тебе его карточку, - сказала  она.  -  Я  спрятала  ее,
когда ты пришел. А обычно она стоит вот здесь. - И она указала на  полочку
над изголовьем дивана, где она спала. - Мне нравится,  проснувшись  утром,
прежде всего видеть его портрет!
   Ни одна влюбленная женщина  не  могла  бы  сравниться  с  Шейлой  своей
девичьей нежностью и своим  желанием  выказать  эту  нежность.  Подойдя  к
буфету, Шейла нагнулась и секунду  рассматривала  фотографию,  прежде  чем
вручить ее мне. Я заметил, что ее движения и жесты стали более плавными  и
спокойными, чем год назад. Я  заметил  эту  перемену,  еще  когда  впервые
пришел сюда, но не догадался, что Шейла влюбилась. Сейчас она стояла боком
ко мне, склонившись над фотографией, - профиль ее  вырисовывался  четко  и
резко, рот был приоткрыт, словно обуревавшие ее чувства рвались наружу.
   - Приятное у него лицо, - заметила она, передавая мне снимок.
   С карточки  на  меня  смотрело  невыразительное,  чувственное  лицо;  в
больших глазах застыло удивленное мечтательное выражение. Я  молча  вернул
фотографию.
   - Теперь ты сам видишь, что он не очень способен заботиться о  себе,  -
сказала Шейла. - А я - тем более! Я понимаю, что слишком многого требую от
тебя, и все-таки прошу тебя мне помочь. Я  никогда  никого  не  слушалась,
кроме тебя. Хью тоже будет тебя слушаться.
   Она хотела, чтобы я обещал ей встретиться с  ним.  А  я  был  настолько
выбит из колеи, что не знал, на что решиться, и то отвечал  согласием,  то
брал его обратно. С одной стороны, мне казалось естественным  позаботиться
о ней, укрепить ее хрупкое счастье, защитить ее от опасности. Но в  то  же
время я с трудом сдерживал клокотавшую во мне ярость,  которая,  казалось,
вот-вот хлынет разрушительным потоком.
   Шейла была довольна. Она не сомневалась, что я выполню ее просьбу.
   - Чем же мне отплатить тебе? - в приливе восторга  воскликнула  она.  -
Знаю, знаю, - желая подсластить пилюлю,  с  полуневинной,  полунасмешливой
улыбкой поспешно добавила  она.  -  Я  буду  продолжать  твое  музыкальное
образование.
   С тех пор как я стал бывать на Вустер-стрит, Шейла всякий раз  заводила
патефон и развлекала меня  пластинками,  чтобы  у  меня  не  было  времени
присмотреться к ней и обнаружить ее любовь к Хью.  Но,  помимо  этого,  ей
доставляло удовольствие учить меня. Она знала, что я не очень разбираюсь в
музыке, жаловалась, что это воздвигает между  нами  барьер,  и  заставляла
меня слушать пластинки. Она не могла поверить, что музыка не  вызывает  во
мне никаких эмоций. Стоит лишь объяснить  мне,  как  надо  ее  слушать,  и
глухота моя пройдет.
   В тот вечер Шейла, выполняя свое намерение "чем-нибудь мне  отплатить",
ставила пластинки  с  Девятой  симфонией  Бетховена.  Мы  сидели  рядом  и
слушали. Глаза Шейлы блестели от счастья. Она слушала музыку, а в сердце у
нее звучала любовь.
   Я же слышал только грохот и гул. Но и у меня в сердце звучала любовь.
   Началась та  часть  симфонии,  где  вступает  хор.  Прежде  Шейла,  при
повторении каждой темы, шепотом обращала на это мое внимание, а когда тема
разрешалась, порывисто опускала руку и шептала: "Вот, разрешилась!" Однако
стоило зазв