нее в прошлое даже больше, чем для меня. (Я все еще  ревновал
к нему, хотя к другим перестал ревновать.) Теперь мне казалось, что,  если
у нее вновь появится надежда на  счастье,  я  все  сделаю  -  все  за  нее
обдумаю, буду оберегать каждый ее шаг, - только бы она была счастлива.
   Но я не думал, что это может произойти.  Круг  интересов  Шейлы  крайне
сузился. Она прошла дальше меня по жизненному пути, хотя  мы  были  одного
возраста и я жил интенсивнее, чем она. Шейла надеялась, что я сумею чем-то
занять ее. Иногда она требовала этого с  такой  настойчивостью,  словно  я
обязан был жить за двоих. Эта  пустота  ее  существования,  эти  страстные
поиски, чем бы ее заполнить, больше всего удручали и пугали меня в  Шейле.
Жить за  другого  трудно  даже  при  идеальных  отношениях.  А  при  наших
отношениях это было выше моих сил.
   В квартире она поддерживала такой же порядок,  как  в  своей  коллекции
монет. Она оказалась лучшей хозяйкой, чем я ожидал, и легко постигала  все
связанные с этим премудрости. Домашней работе она уделяла  гораздо  больше
времени, чем было нужно, ибо мы вполне могли нанять вторую служанку.  Дело
в том, что мистер Найт, то ли желая искупить свою вину перед  дочерью,  то
ли чтобы задобрить меня, к нашему изумлению, проявил необычайную  щедрость
при заключении брачного контракта, так что теперь  мы  вместе  располагали
примерно двумя тысячами в год. На себя Шейла тратила немного. Лишь  иногда
она помогала своим друзьям да покупала пластинки и книги. Этим в  сущности
ее  расходы  и  ограничивались.  Я   же   только   приветствовал   бы   ее
расточительность. Я готов был приветствовать увлечение чем угодно, лишь бы
Шейла всецело ему отдалась.
   В свое время я припугнул Хью,  сказав,  что,  женившись  на  Шейле,  он
никогда не будет знать,  что  ждет  его  по  возвращении  домой.  Ни  одно
жестокое пророчество не оправдывалось  столь  жестоко  на  самом  пророке!
Через год  после  свадьбы  я  нередко  засиживался  в  конторе,  терзаемый
невеселыми думами. Меня тревожила моя  карьера.  Я  катился  по  наклонной
плоскости,  и  если  я  собирался  осуществить  хотя  бы  половину   своих
честолюбивых замыслов, пора было браться  за  ум  и  делать  новый  бросок
вперед. Однако этого не происходило. Практика моя росла очень медленно.  Я
с полным основанием подозревал, что обо мне уже не говорят как о человеке,
подающем, большие надежды.
   Еще одно обстоятельство начало с лета тревожить  меня,  немало  омрачая
мою жизнь. До меня то и дело доходили слухи, что Джорджу  Пассанту  и  его
кружку грозит какой-то скандал. Я навел справки, и они, увы,  не  рассеяли
моих опасений. Сам Джордж ничего мне не сообщал, но я чувствовал, что тучи
над ним сгущаются. Он то ли забыл обо мне, то ли  из  упрямства  не  хотел
ничем делиться. Мысль об угрожающей ему опасности приводила меня в ужас.
   Измученный тревожными думами, я покидал наконец контору  и  шел  домой.
Мне хотелось с кем-то поговорить, дать  выход  тому,  что  меня  угнетало.
"Девочка моя, - хотелось мне сказать Шейле, - дела наши идут скверно.  Моя
карьера, начавшаяся довольно удачно, может кончиться полнейшим  фиаско.  А
есть новости и похуже!" Мне хотелось с кем-то поговорить, но, придя домой,
я мог обнаружить совсем  чужую  мне  женщину  -  женщину,  с  которой  был
неразрывно связан и с которой, однако, не мог отдохнуть душой, пока сам  -
лаской, уговорами - немного не успокою ее. Порой  -  и  это  было  тяжелее
всего - она сидела  совсем  неподвижно,  не  читала,  не  курила,  а  лишь
смотрела прямо, перед собой. Порой она отправлялась к кому-нибудь из своих
жалких друзей, и тогда я не мог заснуть, пока она не  вернется,  хотя  она
обычно проходила на цыпочках в одну из свободных комнат  и,  прикорнув  на
диване, проводила там ночь. Раза два,  заглянув  туда  глубокой  ночью,  я
обнаруживал Шейлу одетой: она  курила  сигарету  за  сигаретой  и  слушала
пластинки.
   Осенью 1932 года не было ни одного вечера, когда бы я  чувствовал  себя
спокойно.
   Мои не очень проницательные  друзья  видели  только,  что  я  женат  на
красивой, образованной женщине,  и  завидовали  мне.  Мои  друзья  поумнее
возмущались Шейлой. Некоторые из них, справедливо предположив, что  теперь
я уже не так ослеплен страстью, как до женитьбы, пытались возбудить во мне
интерес к другим женщинам. Многие считали,  что  Шейла  губит  меня.  Даже
Чарльз Марч, с которым мы были очень схожи характером, не  слишком  хорошо
отзывался о Шейле. И ни у кого недоставало ума понять, что есть лишь  один
способ  наверняка  доставить  мне  удовольствие  и  заслужить  мою  вечную
благодарность: не выражать  своих  восторгов  Шейлой  -  комплиментов  она
получала достаточно, - а просто сказать, что она  славная.  Мне  хотелось,
чтобы кто-то сказал, что она милая, что она  старается  быть  сердечной  и
если наносит кому-либо вред своим поведением, то лишь самой себе.  Словом,
мне хотелось, чтобы жалели ее, а не меня.
   Однако сейчас, лежа подле нее, я  не  знал,  надолго  ли  хватит  моего
терпения.
   Все мое будущее было под ударом.
   А что думала на этот счет  Шейла?  Моя  карьера  была  для  нее  пустым
звуком, а моя погоня за успехом казалась ей вульгарной. Шейла не  пыталась
ни понять меня, ни подчинить себе, ни подогреть мое честолюбие. Она видела
во мне только человека, вымаливающего у нее крохи любви;  свой  выбор  она
остановила на мне лишь потому, что я не отвернулся от нее,  хотя  знал  ее
достаточно хорошо. Все остальное ее ничуть не интересовало. У нас не  было
и в помине той дружеской взаимопомощи, что существует обычно  между  двумя
любящими сердцами.
   И сейчас, лежа подле нее в сероватом свете октябрьской зари, я не знал,
надолго ли хватит моего терпения.
   В своих отношениях со мной, как и  в  отношениях  с  родителями,  Шейла
руководствовалась лишь сухим чувством долга. Из тех же побуждений, которые
заставили ее съездить на рождество домой, она предложила мне дать обед для
моих знакомых по адвокатуре.
   - Ты ведь хочешь, чтобы я это сделала. Вот я и сделаю, - заявила она.
   Я действительно хотел этого, хотя и  предвидел,  какой  мукой  все  это
обернется. Лишь совсем недавно я все же решился и  позволил  ей  повторить
попытку - это и был наш вчерашний обед.
   Однажды в разговоре с Шейлой  я  заметил,  что  Энрикес  уже  несколько
месяцев  не  поручает  мне  ни  одного  дела.  Она  с  безразличным  видом
пробормотала что-то, но несколько дней спустя спросила, не следует ли  нам
пригласить к себе Энрикеса с женой. Я был тронут этим знаком внимания и  с
радостью согласился, предложив пригласить еще и Гетлифов - на это  у  меня
были свои соображения. За два дня до обеда Шейла уже  начала  волноваться.
Ее болезненная застенчивость снова прорвалась наружу: она чувствовала себя
уродом, не способным общаться с людьми.
   В ожидании прихода гостей Шейла молча стояла у камина.  Я  обнял  ее  и
попытался шутками развлечь, успокоить, но она продолжала стоять, застыв  в
неподвижности. Она только молча пила  херес  рюмку  за  рюмкой,  что  было
непохоже на нее, ибо она редко пила вообще. Тем не менее вначале  все  шло
гладко. Поздоровавшись, миссис Гетлиф долго и восторженно смотрела на  нас
своими карими, по-собачьи умильными глазами, а потом принялась ворковать о
прелестях и удобствах нашей квартиры. Ее муж в гостях был просто неоценим;
он охотно говорил всякие  приятные  вещи  и  вообще  считал  своим  долгом
всемерно способствовать успеху приема. Между прочим, он  немало  позабавил
меня. Я знал, что он антисемит, правда довольно добродушный, и  сейчас  не
без злорадства  наблюдал,  какое  изменение  претерпевают  его  взгляды  в
присутствии Энрикеса, одного из влиятельнейших стряпчих-евреев.
   Обед нашим гостям был подан отличный. Шейла, постигшая со  свойственной
ей дотошностью  многие  тайны  кулинарного  искусства,  наготовила  всякой
всячины, а я, посоветовавшись со знатоками, ибо сам я  ничего  в  этом  не
смыслил, купил неплохие  вина.  Гетлиф  после  первого  же  бокала  слегка
захмелел, но так бывало с ним всегда, больше он уже не пьянел, сколько  бы
потом ни выпил. Он сидел рядом с Шейлой и, украдкой любуясь красотою своей
соседки, был снисходительно внимателен к ней, как  к  застенчивой  хозяйке
дома, нуждающейся в помощи. Он оживленно болтал с нею, вовлекая в разговор
всех сидящих за столом. Не принадлежа к числу тех, кто мог бы  понравиться
Шейле, он, однако, все  время  заставлял  ее  улыбаться.  И  видя  это,  я
испытывал к нему самые теплые чувства.
   Энрикес держался как всегда - скромно и любезно и  больше  слушал,  чем
говорил сам. Я надеялся, что ему у нас нравится. С его  женой  мы  немного
посплетничали о Марчах. Я улыбнулся через стол Шейле,  давая  понять,  что
все идет превосходно, и она улыбнулась мне в ответ.
   Перелом в ее настроении вызвал по простоте душевной Гетлиф.  Мы  только
что покончили со сладким, и он,  широко  улыбаясь,  окинул  блестящими  от
возбуждения глазами присутствующих.
   - Друзья мои! - начал он. - Разрешите мне  назвать  вас  так.  -  И  он
посмотрел на Энрикеса открытым, прямодушным взглядом. -  У  меня  возникла
одна идея. Я просыпаюсь иногда ночью и думаю о том, что бы я сделал,  если
бы мог начать  свою  жизнь  сначала.  Мы,  наверно,  все  задавались  этим
вопросом?
   Кто-то сказал: да, конечно.
   - Так вот, - с торжествующим видом продолжал Гетлиф, - я хочу  спросить
каждого из вас, что бы он сделал, если бы господь преподнес ему  на  блюде
такую  возможность.  Появился  бы  среди  ночи  и  сказал,  хотя  бы  мне:
"Послушай, Герберт Гетлиф! Ты уже видел кое-что в жизни. И ты  даже  успел
сделать кучу глупостей. Хочешь -  начинай  все  сначала.  Дело  за  тобой.
Выбирай, чем ты займешься!"
   Гетлиф звонко и по-детски радостно рассмеялся.
   - Ладно, затравку сделаю я, - сказал он. - Я бы прежде всего  избавился
от своего прошлого. На этот раз я уже не  стал  бы  биться  за  место  под
солнцем. Если бы я мог приносить  людям  немножко  пользы,  поверьте,  мне
этого было бы вполне достаточно. Я хотел бы  стать  священником,  как  ваш
отец! - И он широко улыбнулся Шейле, но она никак не откликнулась на  это.
- Да, да, сельским священником. Я с удовольствием прожил бы в деревне  всю
жизнь, давая крупицу утешения нескольким десяткам душ. Вот что я избрал бы
для себя. И держу пари, что жил бы куда счастливее, чем сейчас!
   И он повернулся к миссис Энрикес. Та решительно  заявила,  что  целиком
посвятила бы себя заботам о своих единоверцах и уже не пыталась бы забыть,
что она еврейка. Следующая очередь была моя. Я сказал, что  попробовал  бы
свои силы на писательском поприще в  надежде  оставить  по  себе  какую-то
память.
   Миссис Гетлиф, сидевшая слева от меня, вперила обожающий взор в мужа.
   - А я ничего бы не меняла! Я попросила бы оставить все так,  как  есть.
Лучшей участи, чем быть женою Герберта, я не хочу.
   К всеобщему удивлению, Энрикес выразил желание стать  преподавателем  в
Оксфорде.
   У всех нас язык был хорошо подвешен, за словом в карман никто не лез, и
мы по кругу, без задержки, высказывали  свои  пожелания.  Но  вот  очередь
дошла до Шейлы. Наступила пауза. Шейла  сидела  потупившись.  Она  держала
бокал за ножку, но не вертела его, а наклоняла то  в  одну,  то  в  другую
сторону. Вино выплескивалось на стол. Но  Шейла  не  замечала  этого.  Она
продолжала покачивать бокал, и вино продолжало выплескиваться.
   Пауза  затягивалась.  Все  чувствовали  себя  неловко  и  старались  не
смотреть на Шейлу. Наконец едва слышным, глухим голосом она произнесла:
   - Я пас!
   Гетлиф поспешил замять неловкость.
   - По-видимому, вы так поглощены заботами о нашем  милом  Л.С.,  что  не
представляете себе, как можно жить иначе - лучше или хуже того, что  есть,
не правда ли? И в горе и в радости - всегда вместе, - весело  добавил  он,
вспомнив слова, произносимые при бракосочетании. - Кстати,  я  помню,  как
Л.С. впервые явился ко мне в контору.
   Вечер был испорчен. Шейла почти  не  раскрывала  рта  до  самого  ухода
гостей. Гетлиф, не жалея усилий, поддерживал беседу, не отставали от  него
и Энрикесы, но молчаливость Шейлы  сковывала  всех.  Я  со  своей  стороны
хватался за любую тему, лишь бы не дать беседе угаснуть, даже  рассказывал
анекдоты. С напускной небрежностью я перечислил театры, где мы побывали  с
Шейлой, и пьесы, вызвавшие у нас споры, или, наоборот, единодушную оценку.
   Гости ушли, как только приличия позволили это  сделать.  Едва  за  ними
захлопнулась дверь, Шейла, не говоря ни слова, направилась в комнату,  где
стоял ее патефон.
   Я выждал несколько минут и последовал за  ней.  Она  лежала  на  диване
напряженная, взвинченная, глядя сухими глазами прямо перед собой. Когда  я
вошел, она как раз меняла на патефоне пластинку. Я не стал садиться с  ней
рядом. Лучше было не трогать ее, когда она бывала в таком состоянии.
   - Все это ерунда, - сказал я.
   - Да, тебе хорошо говорить!
   - Уверяю тебя, что это ерунда.
   - Никчемная я: ни тебе от меня нет пользы, ни мне самой! И  никогда  не
будет! - И она злобно добавила: - Зачем ты меня в это втянул!
   Я хотел что-то ответить, но она перебила меня:
   - Ты должен был оставить меня в покое! Я могу жить только одна.
   Я принялся успокаивать ее, как часто делал  и  прежде.  Пришлось  снова
заверять ее, что никаких особых странностей у нее нет. Ведь именно это  ей
и хотелось услышать от меня. Наконец я уговорил ее лечь в постель.  И  лег
сам, но не засыпал, пока не услышал, что она ровно задышала во сне.
   Спала Шейла крепче  меня.  Я  же,  не  успев  задремать,  просыпался  и
смотрел, как в  комнату  постепенно  проникает  утренний  свет.  Теперь  я
отчетливо видел под одеялом контуры тела Шейлы; несмотря на  усталость,  я
не мог избавиться от  мыслей,  рожденных  жалостью,  нежностью  и  горькой
досадой. Неудачный обед, несомненно, повредит моей карьере,  а  Шейле  это
даже в голову не пришло. Но вот она пошевелилась во сне, и сердце  у  меня
екнуло.
   Уже совсем рассвело. А в десять часов мне надо было быть в суде.



46. НОВЫЙ ДОМ

   Однажды вечером я вернулся домой измученный,  раздраженный.  Весь  день
меня преследовали мрачные мысли, навеянные  слухами  о  Джордже  Пассанте.
Особенно не давала мне покоя мысль о том,  что  Джордж  замешан  вместе  с
Джеком Коутери в какой-то нелепой  и  опасной  афере.  Подумать  только  -
Джордж, в денежных делах честнейший из людей! Часто все это  казалось  мне
дурным сном. Но в тот вечер я не мог так просто отмахнуться от опасений.
   Шейла поставила передо мной бокал с виски. Настроение  у  нее  было  не
блестящее, но мне надо было выговориться.
   - Я очень расстроен, - начал я.
   - Опять я что-нибудь натворила?
   - Да нет, ты ничего особенного не  сделала,  -  нашел  я  в  себе  силы
улыбнуться ей. - А вот старина Джордж меня серьезно беспокоит.
   Шейла посмотрела на меня так, словно мыслью витала где-то очень далеко.
Я продолжал:
   - Трудно этому поверить, но, кажется, он и еще несколько человек влипли
в какую-то финансовую историю. Дай  бог,  чтобы  их  не  отдали  под  суд!
Говорят, положение их чрезвычайно опасно.
   - Ну и глупо с их стороны, - заметила Шейла.
   Ее слова разозлили меня. Ее безразличие к моим интересам, к тому, что я
перестал двигаться вперед и что перспективы,  открывающиеся  передо  мной,
уже не столь блестящи, как  прежде,  -  все  это  я  мог  вынести  и  быть
по-прежнему ласковым и внимательным к  ней.  Но  сейчас  -  впервые  после
женитьбы - я вспылил.
   - Неужели у тебя нет даже искры человеческих чувств? -  вскричал  я.  -
Неужели ты ни минуты не можешь подумать о  других?  В  жизни  не  встречал
более эгоистичной женщины!
   Шейла пристально посмотрела на меня.
   - Ты ведь знал об этом, когда женился на мне.
   - Да, знал. К тому же мне с тех пор каждый день напоминают об этом.
   - Ты сам виноват, - сказала Шейла. - Зачем было  жениться  на  женщине,
которая не любит тебя?
   - Со всяким другим на моем месте происходило бы то же самое!  -  сказал
я. - Даже  если  бы  тебе  казалось,  что  ты  любишь  его.  Ты  настолько
эгоистична, что для кого угодно была бы камнем на шее!
   - Пожалуй, ты прав, - твердо и отчетливо произнесла Шейла.
   - Некоторое время она  была  внимательна  ко  мне  и  покладиста,  даже
поинтересовалась делом, которое я тогда вел. Но однажды утром, просидев  в
течение всего завтрака молча, она перед самым моим уходом вдруг заявила:
   - Я ухожу! Возможно, навсегда. А может быть, и вернусь. В общем я  сама
еще не знаю, как поступлю.
   Я лаконично ответил, что она всегда  найдет  меня  здесь.  Первой  моей
реакцией было чувство безмерного облегчения. Легкой походкой  я  вышел  на
Мекленбург-сквер. Мною владело ощущение свободы и легкая грусть,  которую,
однако, заглушала радость от сознания, что я снова могу направить всю свою
энергию на себя самого.
   Чувство облегчения долго не покидало меня. В  тот  день  я  работал  не
поднимая головы, весь уйдя в  лежавшее  передо  мною  дело,  -  уже  много
месяцев я так не работал. Меня немного раздражала необходимость  объяснять
прислуге,  что  Шейла  поехала  отдохнуть:  слишком  я  занят,  чтобы  еще
утруждать себя дипломатией. Зато теперь я принадлежу себе. В тот  вечер  я
долго, не спеша обедал с одним знакомым и домой вернулся поздно.  Света  в
окнах нашей квартиры не было. Я прошелся по всем комнатам - нигде  никого.
В отличном расположении духа я приготовил себе чай, наслаждаясь  тем,  что
мне не надо никого успокаивать.
   Перед сном я хорошо  поработал  еще  часа  два.  Пустая  кровать  Шейлы
напомнила мне об одиночестве - да, я был одинок, но на душе  у  меня  было
легко.
   Так продолжалось несколько дней. Временами  меня  охватывала  тоска  по
Шейле, но спроси меня об этом Чарльз Марч, я  бы  сказал,  что  эта  тоска
сродни той, что возникла у меня при прощании с  морским  курортом,  где  я
перенес столько страданий, - тоска  по  неволе.  Без  Шейлы  мне  дышалось
свободнее, но привычка - привычка терпеть, все сносить, томиться желанием,
заботиться о Шейле - оказалась сильнее тяги к свободе. Я говорил себе, что
своими жестокими словами я заставил Шейлу уйти. Я, видно, до  сих  пор  не
научился владеть собой. Я сказал ей самые обидные слова.  Правда,  у  меня
были на то основания, но ведь я и так уже достаточно  испортил  ей  жизнь.
Мне неприятно было думать, что она где-то бродит в одиночестве.
   Во многом я тогда обманывался. Шейла была  мне  еще  дорога,  это  было
эгоистичное чувство, которое и заявляло сейчас о себе громче, чем нежность
или угрызения совести. И тем не менее я испытывал  такое  облегчение,  что
реагировал на случившееся совсем  не  так,  как  реагировал  бы  несколько
месяцев назад. Я упорно работал - днем  в  конторе,  по  вечерам  дома.  Я
написал на родину письмо с просьбой сообщить, как дела  у  Джорджа.  Я  не
бродил по улицам в безумной надежде увидеть среди прохожих Шейлу. Я только
позвонил ее отцу, но там тоже ничего о ней на знали. До  меня  донесся  по
проводу звучный голос мистера Найта, который брюзгливо и жалобно  принялся
сетовать на меня и на судьбу за то, что ему в его преклонные  годы  и  при
его-то слабом здоровье приходится волноваться из-за дочери.  Я  расспросил
его о некоторых ее знакомых и заглянул в кафе, где  она  любила  проводить
время. Но никто ее не видел.
   Тогда я начал волноваться. Поскольку я вел  некоторые  уголовные  дела,
мне приходилось иметь дело с полицией,  и  я  поведал  о  своих  опасениях
знакомому инспектору Скотланд-Ярда, который, насколько я знал, мог  здраво
оценить обстановку. Но полиция не располагала никакими сведениями о Шейле.
Мне оставалось лишь вернуться домой и ждать.
   Я злился на Шейлу. Эта манера не подавать о себе вестей была еще  одним
надругательством надо мной.  Я  боялся.  Шейла  на  была  приспособлена