приходило
предложить мне провести вместе свободный день, хотя  он  считал  меня  уже
вполне взрослым. Но если такая возможность, вроде, скажем, этой поездки  в
Маркет-Харборо, случайно выпадала, он безмятежно наслаждался ею, как и я.
   Наконец мы отправились домой. Сойдя с трамвая, мы пошли мимо  начальной
школы, библиотеки и дома тети Милли - тем  самым  путем,  каким  я  бежал,
охваченный внезапной тревогой, в тот вечер накануне войны, когда мне  было
восемь лет. Однако сейчас, возвращаясь с похорон тети Зеи, я, как и  отец,
ощущал приятное тепло в  желудке,  и  настроение  у  меня  было  отличное.
Моросил мелкий холодный дождь, но мы почти не замечали его.  Отец  напевал
что-то себе под нос, я подшучивал над ним, он  весело  огрызался  и  снова
принимался напевать, чрезвычайно довольный тем, что я пытаюсь угадать,  по
каким причинам он выбрал именно этот мотив.
   Лишь подойдя к самому дому, я вдруг понял: что-то неладно.  В  гостиной
горел свет, но занавеси не были задернуты. Это показалось мне странным:  я
привык, возвращаясь домой,  видеть  полоски  света,  пробивающиеся  сквозь
щели.
   Я заглянул в знакомое окно - в гостиной  никого  не  было.  Наверху,  в
маминой спальне, тоже горел свет, но там занавеси были задернуты.
   Дверь нам открыла тетя Милли. Своим обычным, решительным тоном она  без
всяких околичностей объявила, что  под  вечер  у  мамы  начался  сердечный
приступ и что она лежит в тяжелом состоянии.



8. ВОСКРЕСНОЕ УТРО

   Несмотря на поздний час, я тотчас прошел к маме. Говорила  она  глухим,
еле слышным голосом, почти не поднимая век, но  была  в  полном  сознании.
Немного посидев с нею и успокоившись, я вышел. Мне казалось, что  такой  я
уже видел маму не раз. Ни в тот вечер, ни на другой день никому из нас и в
голову не пришло, сколь серьезна ее болезнь. Мы до такой степени ничего не
подозревали, что на следующий  вечер  тетя  Милли  сочла  вполне  уместным
прочесть мне наставление о том,  как  я  должен  распорядиться  полученным
наследством.
   Я сидел в гостиной, расположенной  под  маминой  спальней,  когда  тетя
Милли спустилась вниз.
   - Как она себя чувствует? - спросил я.
   Я не видел мамы с самого утра, когда забегал  к  ней  перед  уходом  на
службу.
   - Все так же, -  ответила  тетя  Милли  и,  не  понижая  голоса,  резко
изрекла: - Ну, теперь ты можешь взяться за восстановление  честного  имени
твоего отца. Давно пора.
   - Что вы этим хотите сказать, тетя Милли?
   - Ты прекрасно понимаешь, что я хочу сказать. - Она была права, хотя  в
первую минуту я и не сообразил, о  чем  идет  речь.  -  Теперь  ты  можешь
выплатить еще по десять шиллингов за каждый фунт долга.
   Я твердо выдержал ее пристальный взгляд.
   - Этого требует честность, - продолжала  тетя  Милли.  -  Ты,  конечно,
можешь пока не платить Тому. Положи то, что ему причитается, в  банк,  для
своих надобностей. Но с остальными кредиторами ты обязан рассчитаться.
   Еще в детстве, когда тетя  Милли  наседала  на  меня,  я  твердо  решил
никогда не расплачиваться с долгами отца, сколько  бы  я  ни  зарабатывал.
Раньше она была для меня лишь назойливой особой с крупным  невыразительным
лицом и сердитым, грозным голосом, - когда она говорила,  голос  ее  гулом
отдавался у меня в ушах, а слова неизменно ранили; сейчас же я видел в ней
обыкновенную женщину, с которой неплохо ладил. Но как бы я с ней ни ладил,
решение,  которое  я  принял,  когда  мне  было  восемь  лет,   оставалось
незыблемым. Хотя тетя Зея завещала  мне  немалую  сумму,  я  не  собирался
истратить ни пенса на те цели, какие имела в виду тетя Милли.
   Зато теперь я знал, как вести себя с  ней.  Бывало,  стоило  ей  задеть
меня, как я замыкался в себе и молча выслушивал ее; теперь же, повзрослев,
я держался вполне независимо.
   - Вы что, хотите разорить меня, тетя Милли? Этак я и запить могу.
   - Я бы этому ничуть не  удивилась.  Люди,  которые  не  платят  долгов,
способны на все, - немедленно отпарировала она.
   - На эти деньги я мог бы приобрести специальность. Вы ведь сами из кожи
вон лезли, чтобы сделать из меня инженера. И вы вряд ли станете возражать,
если на моей визитной карточке после фамилии будет стоять несколько букв.
   Я произнес это небрежным тоном,  но  именно  эта  мысль  занимала  меня
сейчас. Она побуждала цепляться за наследство, пожалуй, даже  больше,  чем
то решение, которое я принял когда-то.
   Тетя Милли не понимала юмора, однако, если над  ней  подтрунивали,  она
инстинктивно догадывалась об этом, и ей это даже нравилось.  Но  уж  очень
она была упрямая.
   - Всегда можно найти  причины,  чтоб  увильнуть  от  выполнения  своего
долга, - трубным голосом провозгласила она на весь дом.
   Немного спустя я поднялся  к  маме.  В  теплом  воздухе  спальни  пахло
одеколоном, коньяком и еще чем-то специфическим, присущим  помещению,  где
лежит больной. Я решил, что мама  спит,  так  как  в  комнате  горел  лишь
ночник, но из полумрака вдруг раздался ее слабый голос:
   - Это ты, сынок?
   - Да.
   - Почему так кричала Милли?
   - Разве ты слышала?
   - Я ведь еще не оглохла, - с иронической усмешкой  заметила  мама.  При
мигающем свете ночника я увидел на ее лице улыбку, говорившую о  том,  что
она  уязвлена:  такая  улыбка  появлялась  у  нее,  например,  когда   ее,
пятидесятилетнюю женщину, называли пожилой. Она еще не  утратила  женского
тщеславия и инстинктивно старалась казаться моложе своих лет. - Из-за чего
же она кричала?
   - Да так, из-за пустяков, - ответил я.
   - Нет, уж ты мне, пожалуйста, скажи, - потребовала мама.  Голос  у  нее
был утомленный, но в нем слышались повелительные нотки.
   - Право, из-за пустяков, мама.
   - Из-за наследства, которое оставила Зея? - Мама была  подозрительна  и
по-прежнему мгновенно  угадывала,  в  чем  дело.  Она  сразу  поняла,  что
предположение ее правильно. - Ну скажи же, сынок!
   Я пересказал ей в самых комических тонах свой разговор с  тетей  Милли.
Мама слушала меня с улыбкой - поведение тети Милли и сердило  и  забавляло
ее.
   - Милли - тупоумная ослица, - сказала она. - И думать не смей  о  таких
вещах.
   - А я и не думаю.
   - Запомни: то, что ты получил, - это  лишь  часть  тех  денег,  которые
причитались мне. Считай, что это я их дала тебе. Ты должен  употребить  их
на то, чтобы выйти в люди. Надеюсь, я доживу до этого.
   Мама говорила уверенным, твердым тоном, и тем  не  менее  в  голосе  ее
чувствовалась тревога. Я вдруг заметил, что она  задыхается,  и  сердце  у
меня екнуло. А мама, передохнув немного - ей явно не  хватало  воздуха,  -
продолжала:
   - Я очень рада, что у тебя будут деньги,  мой  дорогой.  Тебе  повезло.
Надо будет подумать, как лучше их употребить.  Нельзя,  чтобы  они  прошли
между пальцев. Запомни: никак нельзя.
   - Мы ничего не станем предпринимать, пока ты не выздоровеешь, - заверил
я.
   - Надеюсь, за этим дело не станет, -  произнесла  она  прежним  твердым
тоном, и я снова уловил в нем тревожную нотку.
   - Как ты себя чувствуешь? - спросил я.
   - Поправляюсь, но не так быстро, как хотелось бы, - ответила мама.
   Я пожелал ей спокойной ночи.
   - Очень я собой недовольна, - сказала она,  прощаясь  со  мной.  -  Так
надоело валяться. Давно бы уж пора выздороветь.
   Набравшись мужества, она  в  течение  двух  следующих  дней,  неутомимо
твердила тете Милли, что я ни в коем случае не должен  тратить  наследство
на уплату долгов отца. Этому, высокомерно заявила мама, не бывать. Сын ее,
по чести и справедливости, получил "ее деньги", и они должны пойти на  то,
чтобы дать ему толчок в жизни. А тогда Льюис без  труда  уладит  все  дела
Верти.
   Тетя Милли вынуждена была сдерживаться и выслушивала маму молча. Теперь
и она, да и все мы понимали, что маме недолго осталось жить.
   По словам доктора Фрэнсиса,  у  мамы  была  сердечная  недостаточность,
которая обычно наступает в более пожилом возрасте. Если она и  поправится,
то ей придется  большую  часть  времени  проводить  в  постели,  чтобы  не
напрягать сердца. Сейчас оно лишь поддерживает в ней жизнь, но сил  у  нее
нет совсем.
   По выражению наших лиц, да и по всей атмосфере, царившей в  доме,  мама
понимала, что ее жизнь в опасности. Однако она упорно продолжала надеяться
и утверждала, что ей "становится лучше". Появление  такого  симптома,  как
отечность нот, она  называла  "ерундой"  и  лишь  отмахивалась,  когда  ей
указывали на это. А ноги у нее отекали, несмотря на то, что  она  уже  три
недели не вставала.
   Однажды утром - это было  в  воскресенье  -  доктор  Фрэнсис  пробыл  в
маминой спальне дольше обычного. Тетя Милли, отец и я молча  ждали  его  в
гостиной.
   Доктор Фрэнсис пришел на этот раз очень раню, чтобы успеть в церковь  к
началу службы. Когда он спустился в гостиную, церковный колокол уже  гудел
вовсю. Цилиндр доктора, в котором  он  ходил  в  церковь,  -  единственный
цилиндр на весь приход, - лежал на столе в гостиной, и я было подумал, что
доктор лишь зашел за ним. Но он опустился на стул  возле  стола  и  своими
белыми, пухлыми пальцами принялся разглаживать скатерть. Лицо у него  было
розовое, даже лысина и та была розовая. Однако  лицо  это  хранило  сейчас
повелительно-суровое и немного обиженное выражение.
   - Мистер Элиот, я должен кое-что вам сказать, - заговорил  он  громким,
хрипловатым голосом.
   - Я слушаю, доктор, - отозвался отец.
   - Боюсь, что она уже не встанет, - сказал доктор Фрэнсис.
   Как раз в эту минуту церковный колокол перестал звонить,  и  в  комнате
воцарилась такая тишина, что у всех  создалось  впечатление,  будто  стало
как-то темнее.
   - Правда, доктор? - растерянно произнес отец.
   Доктор Фрэнсис сосредоточенно нахмурился и кивнул.
   - А сколько она еще протянет? - спросила тетя Милли подавленным  тоном,
который у любого другого человека можно было бы назвать энергичным.
   - Этого, миссис  Риддингтон,  я  не  могу  сказать,  -  ответил  доктор
Фрэнсис. - Она легко не сдастся. Да,  она  будет  бороться  до  последнего
вздоха.
   - Но как долго, по-вашему? - настаивала тетя Милли.
   - Не думаю, чтоб речь шла  о  неделях,  -  медленно  проговорил  доктор
Фрэнсис. - Но ради нее надо пожелать, чтоб это длилось недолго.
   - А она знает? - воскликнул я.
   - Да, Льюис, знает. - Со мной доктор говорил мягче, чем с тетей  Милли:
казалось, он постарался забыть о чувстве обиды,  о  горечи  понесенного  в
борьбе с болезнью поражения.
   - Вы сказали ей сегодня утром?
   - Да. Она просила меня сказать правду. У нее мужественная душа.  Другим
я обычно ничего не говорю, а твоей матери решил сказать.
   - И как она это приняла? - спросил я, стараясь говорить спокойно.
   - Хотел бы я так принять, - признался доктор Фрэнсис. - Если,  конечно,
со мной случится такое.
   Перчатки доктора Фрэнсиса лежали в цилиндре. Сейчас он вынул их и начал
медленно натягивать, сначала на левую руку, тщательно  разглаживая  каждую
складочку.
   - Она просила меня передать, - нарочито  небрежным  тоном  заметил  он,
обращаясь к отцу, - что хотела бы сначала видеть Льюиса.
   Отец покорно кивнул.
   - На твоем месте я подождал  бы  несколько  минут,  -  посоветовал  мне
доктор Фрэнсис. - Ей надо дать время приготовиться к встрече с тобой.  Она
ведь не любит, чтоб ее видели расстроенной, правда?
   Он думал в эту минуту не только о маме, но и обо мне. А я не мог  слова
вымолвить. Доктор пытливо посмотрел на меня и почмокал в знак  сочувствия.
Затем, натянув вторую перчатку, сказал, что хоть и поздно, но  он  все  же
хочет сходить в церковь - как раз  успеет  к  первому  чтению  библии.  Он
простился с тетей Милли, простился с отцом, а меня обнял за плечи.  Минуту
спустя, поблескивая  цилиндром,  неся  очень  прямо  свое  пухлое,  словно
набитое ватой, тело, он быстрым, решительным шагом просеменил мимо  нашего
окна.
   - Ну, когда это случится, придется вам съехать отсюда, - заметила  тетя
Милли.
   - Да, Милли, очевидно, придется, - согласился отец.
   - Переедете ко мне. С семьей в три человека я уж как-нибудь справлюсь.
   - Ты очень добра, Милли, право!
   - Только вам придется поселиться в  одной  комнате.  М-да,  надо  будет
произвести перестановку, - добавила тетя Милли, довольная тем, что  у  нее
появилось какое-то дело.
   Часы на камине пробили полчаса, но на сей раз отец  не  произнес  своей
сакраментальной фразы. Он сказал вместо этого:
   - Лина-не любила их, правда? Все  говорила:  "Будь  они  прокляты,  эти
часы! Будь они прокляты, Берти!" Так и говорила: "Будь они прокляты!"  Мне
они всегда нравились, а ей - никогда.



9. У ПОСТЕЛИ УМИРАЮЩЕЙ

   Мама теперь все время лежала на высоко взбитых подушках, независимо  от
того, спала она или бодрствовала, ибо так ей  легче  дышалось,  а  потому,
когда в то воскресное утро я пододвинул к ее постели  стул  и  сел,  глаза
наши оказались почти на одном уровне.
   Глаза у мамы блестели, и белки были  очень  белые.  Лицо  же  приобрело
желтовато-восковой оттенок, и на щеках выступили жилки, как это  иной  раз
бывает на  загрубелых  от  ветра  лицах.  Мама  с  высокомерно-иронической
усмешкой  посмотрела  на  меня  -  такую  усмешку  часто  вызывало  у  нее
какое-нибудь неприятное известие.
   Стоял ветреный апрельский день, облака  то  и  дело  закрывали  солнце.
Когда я вошел, комнату окутывала тень, но не успела мама  заговорить,  как
лучи яркого весеннего солнца залили стоявшие напротив дома и лужайку между
ними, а на мамином лице заиграли отблески света.
   - Да, всему приходит конец, и тут уж ничего  не  поделаешь,  -  сказала
мама.
   Говорила она медленно, как если бы  ей  приходилось  обдумывать  каждое
слово и к тому же проверять, точно ли его произносят язык и губы. Я  понял
- понял по той неприятной, мучительной скованности, которая  появлялась  у
меня всякий раз, когда мама взывала  к  моей  сыновней  любви,  и  которая
сейчас вдруг овладела мной, ибо в  ее  присутствии  я  не  мог  дать  воли
непрошенным, горючим слезам,  хлынувшим  у  меня  из  глаз,  когда  доктор
Фрэнсис  говорил  об  ее  мужестве,  -  что   эту   фразу   мама   заранее
прорепетировала для меня.
   - Да, всему приходит конец, и тут уж ничего не поделаешь,  -  повторила
она. Но покорность судьбе была не в ее характере. На самом деле все в  ней
возмущалось, и скорая развязка  вызывала  у  нее  горестное  удивление.  -
Какой-то непредвиденный поворот болезни,  -  пояснила  она.  -  Совершенно
непредвиденный! Кто бы мог подумать! Доктор Фрэнсис говорит, что он  никак
этого не ожидал. Да, все дело в этом непредвиденном  повороте  болезни,  -
повторила она, недоумевая и  негодуя.  Потом,  сделав  над  собой  усилие,
добавила: - Но уж лучше вовсе не жить, чем жить так, как  сейчас.  Валяюсь
здесь, словно старый мешок с костями! Не для меня это, правда?
   Наконец я обрел дар речи и  сказал,  что  выглядит  она  тем  не  менее
прекрасно. Мама  обрадовалась.  С  кокетливостью  девушки  она  пригладила
волосы и сказала:
   - Я рада это слышать, сынок!
   Она  окинула  взглядом  спальню,  все  стены   которой   были   увешаны
бесчисленными фотографиями Мартина, меня, нашей семьи в полном составе, но
главным образом ее собственными. Отличаясь поистине непомерным тщеславием,
она очень любила сниматься.
   - И все же я не хотела бы остаться в твоей памяти такой, как сейчас,  -
заметила она. - Вспоминай меня такою, как на этой карточке, где я снята  в
саду, хорошо, сынок?
   - Конечно, если тебе так хочется, мама, - сказал я.
   Фотографию эту мама предпочитала  всем  остальным:  снимок  был  сделан
вскоре после моего рождения, когда маме только  что  исполнилось  тридцать
лет и жили мы очень благополучно. На  маме  было  длинное  платье,  какие,
помнится, она носила в дни моего раннего детства.  В  этом  платье  начала
века фотограф и запечатлел ее в саду под яблоней.
   Мысленно мама всегда видела себя такой, как на этой фотографии. Она  не
выносила, когда ее жалели, и решительно отвергла бы жалость даже от  меня,
даже если бы чаянья ее сбылись и она нашла во мне отзывчивую душу, которой
могла бы открыться ее душа. Отвергла бы она жалость и сейчас, если бы я  в
порыве любви мог пожалеть ее. Она видела себя в расцвете красоты и хотела,
чтобы такою видел ее всегда и я.
   Мы молчали. В комнату то наползала  тень,  то  заглядывало  солнце,  то
снова наползала тень.
   - Мне хотелось бы знать, что  ты  намерен  делать  с  деньгами  Зеи?  -
спросила мама.
   - Я пока еще не решил, - ответил я.
   - Достанься они мне, когда следовало, они уже  давно  были  бы  твоими.
Тогда по крайней мере я увидела бы, каким путем ты намерен идти.
   - Не беспокойся, я употреблю их на  что-нибудь  стоящее,  -  заверил  я
маму.
   - В этом я не сомневаюсь. Ты добьешься всего, о чем я для тебя мечтала.
- И неожиданно громким голосом она добавила: - _Но я-то этого не увижу_!
   Меня это так потрясло, что я пробормотал лишь что-то нечленораздельное.
   - Ведь я стремилась к этому не из причуды, - горячо продолжала мама,  -
не ради того, чтобы  получать  от  тебя  подарки.  Ты  сам  прекрасно  это
понимаешь.
   - Понимаю, - подтвердил я, но она не слушала меня.
   - Мне только хотелось сопутствовать тебе, пока ты будешь, идти к  цели!
- пылко продолжала она. - Хотелось быть частицей тебя. Вот и все.
   Я попытался утешить маму, сказал ей, что всю жизнь, кем бы я ни стал, я
буду помнить детские годы, как она разговаривала со мной, как по  вечерам,
сидя в гостиной у камина, она учила  меня,  ребенка,  не  отступать  перед
трудностями. Однако потом я подумал, что мои слова  едва  ли  принесли  ей
желанное умиротворение. Она была горда и самолюбива,  как  никакая  другая
женщина, но в то же время достаточно проницательна, чтобы  видеть  истину.
Она понимала не хуже меня, что когда пытаешься завладеть чьим-то  сердцем,
тебе либо идут в этом навстречу, либо дают отпор; и если  дают  отпор,  то
пусть человеку очень хочется, как хотелось мне, вести себя иначе, пусть он
с нежностью и восхищением относится к тому,  другому,  пусть  даже  делает
вид, что любит его, - никакие слова и поступки  не  могут  скрыть  фальшь.
Любовь очень многообразна,  и  подчас  она  подкрадывается  незаметно,  но
человеку  всегда  ясно,  разделяет  он  чьи-то  чувства  или  же,  вопреки
собственному желанию и добрым побуждениям, бежит любви, отталкивает ее.
   Волнение утомило маму. Речь ее стала  менее  внятной,  внимание  начало
рассеиваться, и, заведя разговор о чем-то одном, она вдруг  переходила  на
другое. Болезненно стыдясь этих своих "заскоков", как она выразилась, мама
напрягала все силы, чтобы не допускать их.
   - Не забывай, что деньги Зеи по праву  принадлежат  мне,  -  продолжала
она, от напряжения голос ее звучал сурово. - Я бы, конечно, предпочла сама
подарить их тебе. Это деньги Вигморов. Не забывай этого.
   И губы ее искривила надменная улыбка, какая  обычно  появлялась  на  ее
лице, когда она рассказывала мне  о  своих  девичьих  годах.  Солнце  ярко
освещало комнату, мама лежала и высокомерно улыбалась.
   Я заметил на кровати воскресный номер газеты - она была  не  разрезана.
Это показалось мне странным, так как  мама  всегда  с  большим  увлечением
читала газетные новости. Помолчав немного, я спросил:
   - Газетой ты займешься позже?
   - Вряд ли, сынок, - ответила она тоном, в котором снова зазвучали  гнев
и удивление. - Какой мне смысл читать газеты? Больше я ими  заниматься  не
буду. К чему? Все равно ведь о будущем ничего наперед не узнаешь.
   Мало кто интересовался грядущими событиями так, как она. Но теперь  она
утратила к ним интерес. Она не искала больше ответов на свои вопросы.
   - Впрочем, может быть, там... на том свете... - торжественно, хоть и  с
некоторой запинкой, заметила мама, - я буду знать, что здесь происходит.
   Вера была для нее единственным в то утро утешением.
   Мы оба молчали. Я прислушивался к ее дыханию: оно  был