о  не  мучительно
тяжелое, но стесненное.
   - Посмотри-ка! - вдруг воскликнула мама и весело от души рассмеялась. -
Посмотри, сынок, на уток!
   Первой моей мыслью было, что  у  мамы  галлюцинация.  Но  проследив  за
направлением  ее  взгляда,  я   понял,   что   дальнозоркие   глаза   мамы
действительно что-то увидели,  и  это  забавляло  ее.  Вдаль  мама  видела
намного лучше меня, и чтобы разглядеть то, над чем она смеялась, я подошел
к окну.
   Между домами на противоположной стороне улицы лежал  неровный  пустырь,
поросший жесткой травой, среди которой виднелось два небольших прудика. На
пустыре наш сосед развел кур и уток. Одна из этих уток с семью или восемью
утятами и насмешила маму. Утка с выводком плескалась  в  пруду,  у  самого
берега. Внезапно выводок снялся с места и в панике вереницей, во  главе  с
мамашей, заковылял к другому пруду. Достигнув его, они, словно наткнувшись
на невидимое препятствие, повернулись и  в  том  же  порядке  проследовали
обратно.
   - О господи, какие они глупые! - заметила мама, вытирая выступившие  на
глазах слезы. - И чего только не разглядят мои глаза!
   Она немного успокоилась, забавное зрелище развеселило и приободрило ее.
Ведь она так любила жизнь и могла  бы  быть  так  счастлива,  если  бы  не
чрезмерное честолюбие и слишком дерзкие мечты,  которые  не  позволяли  ей
чувствовать себя счастливой. Она не утратила этого  жизнелюбия  и  сейчас,
когда дни ее были сочтены, а крылья у надежды подрезаны. Только, возможно,
теперь,  когда  честолюбивым  помыслам  уже  не  было  места,  она   более
непосредственно радовалась всему.  Она  смеялась  весело,  от  души,  и  я
вспомнил, что вот так же смеялась она, когда однажды (мне было тогда  пять
лет) мы гуляли с ней в парке и увидели белку, которая,  ворча,  спускалась
по дереву.
   Я вернулся  к  постели  и  взял  маму  за  руку.  Она  вдруг  почему-то
заговорила о моем младшем брате, Мартине.  Я-де  недооцениваю  его,  а  он
очень хороший. Убеждать меня в этом было совсем ни к чему, так как я очень
любил брата. В сущности говорила это мама сама себе, как  бы  подтверждая,
что всегда была несправедлива к нему: ведь она  так  и  не  примирилась  с
появлением на свет Мартина, у нее никогда не  возникало  желания  признать
его своей плотью и кровью и потребовать от него осуществления ее мечтаний,
как она требовала от меня, хотя Мартин, в противоположность  мне,  дичился
всех, кроме нее.
   Такова была ирония судьбы.
   Но вот мама устала. Признаваться в этом ей, однако, не хотелось, и  она
пыталась это скрыть. Мысли у нее путались, язык с трудом ворочался,  и  ее
стало трудно понимать; от  Мартина-Фрэнсиса  (так  полностью  звали  моего
брата) она, по созвучию  имен,  перескочила  на  доктора  Фрэнсиса  и  его
сегодняшний визит: ведь он пришел к ней в  воскресенье,  чего  никогда  не
сделал бы для обычного пациента. Мама ужасно устала. И вдруг  -  в  полном
сознании - заметила:
   - Как бы мне хотелось умереть во сне!
   Мысли ее вновь стали путаться. Сделав над собой последнее усилие, она с
достоинством, отчетливо произнесла:
   - Я что-то плохо спала сегодня. Потому, наверно, я и чувствую себя так.
Вздремну-ка я, пожалуй. Приходи навестить меня после чая, сынок!  Тогда  я
не буду надоедать тебе всякой чепухой. Ты же знаешь, как я люблю  с  тобой
разговаривать.



10. ВИД ИЗ ОКНА НАД КРЫШАМИ

   Умерла мама в мае. С кладбища мы с отцом вернулись  в  опустевший  дом.
Войдя в гостиную, я раздвинул занавеси на окнах. После  мрака,  в  который
три дня была погружена эта комната, картины и фарфор в горке  резали  глаз
своей пестротой.
   - Милли не дает мне проходу, требует, чтобы  мы  поселились  у  нее,  -
сказал отец.
   - Я знаю, - отозвался я.
   - Тогда мы так и сделаем, - заключил отец.
   - Я еще не решил, буду ли переезжать, - возразил я.
   Отец, выведенный  моим  ответом  из  состояния  горестного  оцепенения,
которое лишь подчеркивали черный галстук и  траурная  повязка  на  рукаве,
ошарашенно уставился на меня.
   А я думал над тем, что делать дальше, еще когда мама лежала при смерти.
Я перебирал в уме различные решения, когда ее бездыханное тело покоилось в
хорошо знакомой мне спальне. Находясь под впечатлением  маминой  агонии  и
смерти, я еще не отдавал себе отчета в понесенной  утрате.  Я  не  понимал
всей ее тяжести. Не понимал я и того,  что  должен  бы  чувствовать  укоры
совести: ведь я не  дал  маме  того,  чего  ей  так  хотелось.  Я  еще  не
чувствовал душевного  надлома,  который  заявил  о  себе  потом,  когда  я
осознал, что не сумел ответить на мамину любовь.
   В момент маминой смерти я был всецело  поглощен  мыслями  о  будущем  и
своими планами, как была бы поглощена ими  мама,  будь  она  жива.  И  мое
первое самостоятельное решение скорее соответствовало  ее  характеру,  чем
тому, который сложился у меня с течением лет. От  моего  решения  отдавало
бравадой. Я решил не переезжать к тете Милли.
   Заявив отцу, что "я еще не решил",  я  сказал  неправду.  Решение  было
принято, и мое  упрямство  могло  служить  порукой  тому,  что  оно  будет
выполнено. Сколько бы я ни увиливал от прямого  ответа  и  сколько  бы  ни
тянул, это ничего не меняло. А потому после маминой смерти, еще когда  шла
подготовка к похоронам, я занялся поисками нового жилья. Я  нашел  комнату
на  Нижней  Гастингс-стрит  и  обещал  хозяйке   к   концу   недели   дать
окончательный ответ.
   За комнату и завтрак с меня спросили двенадцать шиллингов шесть  пенсов
в неделю.  Жалованье  мое  в  то  время  составляло  всего  двадцать  пять
шиллингов. Я подсчитал,  что  смогу  просуществовать  на  них,  хотя  ленч
придется  ограничить  одним  сандвичем,   да   и   в   обед   не   слишком
роскошествовать. Одеваться же я буду  за  счет  наследства  тети  Зеи,  на
которое я в основном и рассчитывал, делая этот шаг. Однако я решил в  этом
году если и взять оттуда, то не более десяти фунтов. Вот выберу себе  цель
в жизни - тогда эти деньги и пригодятся мне, чтобы достичь ее.
   Я прекрасно сознавал, почему я хочу  жить  отдельно.  Банкротство  отца
принесло мне немало позора. И я считал, что  перенесенные  страдания  дают
мне право сделать этот шаг, избавиться наконец  от  клейма.  Значит,  надо
показать, что я вовсе не считаю каждый пенс, и, быть может, даже выбросить
на ветер немного денег. Я должен вести себя так, словно деньги меня  почти
не интересуют. Мой жест являлся, кроме того,  вызовом  тете  Милли,  этому
голосу моей совести, который с детства внушал  мне  сознание  вины,  да  и
позже не раз пробуждал  это  чувство,  если  мне  удавалось  его  усыпить.
Предложи нам поселиться у себя не тетя  Милли,  а  кто-нибудь  другой,  я,
наверное, с  благодарностью  согласился  бы,  так  как  это  позволило  бы
сэкономить деньги.
   Объяснился я  с  нею  довольно  искусно,  гораздо  искуснее  -  не  без
угрызений совести думал я потом, - чем в свое время с мамой.  Впрочем,  по
зрелом размышлении решил я, с мамой мне не помогла бы никакая искусность и
никакая,  даже  самая  тонкая,  предупредительность.  С  тетей  Милли  все
обстояло гораздо проще. Правда, я изрядно привязался к ней  и  обижать  ее
мне не хотелось. А я понимал, что мое решение обидит ее:  энергичную  тетю
Милли, такую суровую и с виду бесстрастную, всегда тянуло к детям. Ко  мне
и к Мартину она относилась с поистине материнской заботливостью, хотя меня
иногда поражало, как странно она проявляет свои чувства. А  она  не  могла
понять, что этим отталкивает от себя всех, особенно детей,  к  которым  ее
больше всего влекло.
   По возвращении с кладбища она оставила меня с отцом наедине,  -  Мартин
переселился  к  ней  еще  до  маминой  смерти.  Но  тетя  Милли  не  долго
отсутствовала: она уже вечером явилась к нам. Мы сидели  на  кухне  и  ели
бутерброды с сыром. С блокнотом в руках она тщательно  исследовала  каждую
полку, определяя, что из посуды подлежит переселению  к  ней  в  дом.  Вот
тогда-то я и заговорил.
   - Мне кажется, тетя Милли,  -  начал  я,  -  что  мне,  пожалуй,  лучше
поселиться отдельно.
   - В жизни не слыхала ничего подобного! - воскликнула тетя Милли.
   - Мне не хочется быть вам в тягость, - продолжал я.
   - Позволь мне самой решать, в тягость ты мне или  нет,  -  отпарировала
тетя Милли и повернулась ко мне спиной.
   Лицо ее покраснело от возмущения, однако на  нем  не  дрогнул  ни  один
мускул. Отец с робким интересом наблюдал за этой сценой.
   - Я знаю вас, тетя Милли: вы будете с ног сбиваться,  а  нам  слова  не
скажете, - засмеялся я. - Зато всю душу из нас вытрясете.
   - Не понимаю, что ты хочешь этим сказать!
   - Я бы с удовольствием поселился...
   - Я в этом нисколько не сомневаюсь. Всякий нормальный человек так бы  и
поступил, - сказала тетя Милли. - Не  везде  найдешь  бесплатное  жилье  и
стол.
   - А в придачу иногда и парочку горьких истин. Мы от этого оба только бы
выиграли, правда?
   - Ты бы, конечно, выиграл.
   - Именно такого ответа я и ждал.
   - Надеюсь. Ну так вот; я беру вас к себе. Просто не понимаю, к чему вся
эта болтовня.
   Каждое слово тетя Милли воспринимала в  его  буквальном  смысле:  и  на
дерзость и на комплимент она  отвечала  одинаково  прямо,  без  уверток  и
потому частенько попадала впросак.
   - Послушайте, тетя Милли, я сейчас вам все объясню. Я, очевидно,  пойду
учиться...
   - Я не сомневаюсь, что пойдешь, - заявила она.
   - А для этого мне надо жить одному.
   - Ты можешь заниматься и у нас в доме.
   - А могли бы вы заниматься, - спросил я, - если б жили в одной  комнате
с моим отцом... то есть с вашим братом?
   Меньшим чувством юмора, чем тетя Милли, не обладала, наверно,  ни  одна
женщина на земле: ведь тетя Милли  почти  не  улыбалась.  Зато  она  умела
оглушительно хохотать. Всю жизнь она считала, что всякое упоминание о моем
отце должно  вызывать  смех,  и  потому  сейчас  разразилась  хохотом,  от
которого зазвенело все на кухне. Отец тотчас замурлыкал какую-то  песенку,
потом притворился спящим и захрапел.
   - Либо пою, либо храплю, - кривляясь, сказал он. - Одно из двух.  Таков
уж я есть, ничего не поделаешь.
   - Перестань, Берти, - сурово оборвала его тетя Милли.
   Отец, продолжая гримасничать, притих в своем уголке.
   Спор продолжался. Я готов был вести его хоть всю ночь. В упрямстве я не
уступал тете Милли - правда, она не подозревала об этом. Я испробовал все:
льстил ей, дерзил, стойко выдерживал ее  нападки,  между  прочим  вставлял
несколько слов о том, как предполагаю устроить свою жизнь.
   Это приводило ее в ярость: она еще больше повышала  голос,  еще  больше
пучила глаза. Я собираюсь снять себе жилье, так? А откуда я возьму на  это
деньги - из своего нищенского жалованья?
   Я пояснил, из чего будет складываться мой бюджет.
   - У тебя ничего не останется про запас, - возразила она.
   - Но вы же знаете, что у меня теперь есть кое-что в банке, - сказал я.
   Это было очень неосторожно с  моей  стороны.  Упоминание  о  наследстве
могло вызвать взрыв разглагольствований о банкротстве  и  долгах  отца,  о
моих моральных обязательствах. И то, что отец сидел тут, не остановило  бы
тетю Милли. Помешало этому другое: мама на  смертном  одре  взяла  с  тети
обещание не мешать мне "выйти в люди". Тетя Милли гордилась  тем,  что  ей
чужды  "суеверия  и  всякая  чертовщина".  "В  конце  концов  ведь  сейчас
двадцатый век", - заявляла она, как  только  у  нее  с  мамой  возникал  о
чем-нибудь спор. И она бы вполне могла сказать, что  не  придает  значения
обещаниям, данным умирающей, и если теперь намерена выполнить обещание, то
лишь потому, что всегда держит слово.
   - Каково мое мнение на этот счет, я говорить не буду! - прогремела она,
с трудом сохраняя самообладание. И тут же дав волю  ярости,  выкрикнула  -
правда, одну-единственную фразу: - Нисколько не удивлюсь, если эта семейка
плохо кончит!
   Настала ночь. Утверждать, что тетя Милли уступила, было бы неверно,  но
она  признала,  хоть  и  весьма  неохотно,  разумность   моих   намерений.
Утверждать, что я  не  обидел  ее,  было  бы  бессмысленно.  Между  нашими
стремлениями не было ничего общего, и  никакие,  даже  самые  убедительные
доводы не могли бы привести их к одному знаменателю. Но по крайней мере  в
глазах тети Милли мы остались в прежних  родственных  отношениях.  Она  не
считала то, что произошло, разрывом, а я со своей стороны обещал  заходить
к ней по воскресеньям на чашку чая.


   Теплым и дождливым майским вечером я перебрался в свое новое жилище  на
Нижней Гастингс-стрит. Комната моя помещалась на верхнем этаже и  была  не
больше мансарды, которую я занимал в нашем доме. Окно выходило на шиферные
крыши домов и  сараев,  блестевшие  сейчас  под  дождем.  Вдали  виднелось
облачко зеленовато-желтого дыма - след поезда, только  что  скрывшегося  в
туннеле вокзала.
   Все свои пожитки - запасной костюм, две пары  шерстяных  брюк,  немного
белья, несколько книг, школьные  фотографии  -  я  принес  в  двух  старых
чемоданах. Поставив их посреди комнаты, я  подошел  к  окну:  передо  мной
расстилалось море крыш. Я смотрел на них, и сердце  мое  учащенно  билось.
Мне было тоскливо в этой чужой неприветливой комнате, но я не унывал,  как
почти никогда не унывала мама; я боялся, ужасно  боялся,  что  неправильно
поступил, и в то же время в глубине души был убежден,  что  сделал  верный
шаг: хоть я и одинок, зато свободен.
   Передо мной были открыты все пути, я мог делать все, что захочу. Да, но
что делать сейчас? Как провести нынешний, ничем не занятый вечер?  Лечь  в
постель и почитать? Или пойти прогуляться по улицам  под  теплым  вечерним
дождем?




ЧАСТЬ ВТОРАЯ. ВСТУПЛЕНИЕ В ИГРУ


11. НЕДОВОЛЬСТВО СОБОЙ И РАЗГОВОРЫ О ЛЮБВИ

   В год маминой смерти лето выдалось теплое, и по  утрам  город  окутывал
легкий туман. На службу я ходил пешком, вдыхая воздух, освеженный  недавно
пролившимся дождем, после которого не так чувствовалась пыль на улицах,  и
вместе с ожившей зеленью оживали мои  надежды,  исчезало  раздражение  при
мысли о том, что меня ждет еще один попусту потраченный день.
   Я  ставил  галочки  против  фамилий,  четко  написанных  на   карточках
фиолетовыми чернилами.  На  моей  обязанности  лежало  просматривать  даты
рождения и подчеркивать красным фамилии тех, кто появился на  свет  до  31
августа 1908 года. Я глядел на залитую солнцем улицу, и в  голове  у  меня
рождались всевозможные планы,  фантазии  и  надежды,  но  в  то  же  время
начинало пробуждаться и острое недовольство  собой.  Планы  мои  мало  чем
отличались от фантазий, которыми  я  тешился,  когда  только  поступил  на
службу и, бродя в обеденный перерыв по городской площади,  мечтал,  как  я
вдруг стану богачом. Я по-прежнему составлял для себя программы  чтения  и
решал, какой проспект надо выписать, - я вкладывал в это столько  душевных
сил и вдохновения, что на выполнение намеченной программы  уже  ничего  не
оставалось. Но в моей жизни  за  это  время  произошла  одна  существенная
перемена: я получил наследство. И я злился оттого, что не знал, какой путь
избрать, оттого, что не было у меня советчика, который развернул бы передо
мной какую-то увлекательную перспективу. Глядя  вниз,  на  сверкающие  под
солнцем  трамвайные  вагоны  и  рассеянно  прислушиваясь,  не  бурчит   ли
что-нибудь мистер Визи, я испытывал жгучее, острое недовольство собой.
   Но это недовольство только уводило меня в сторону от осуществления моих
планов. Временами я чувствовал себя  в  канцелярии,  как  в  темнице:  это
случалось, когда мистер Визи начинал бесноваться и поносить всех вокруг. Я
задыхался от  оскорбленного  самолюбия,  а  мистер  Дэрби,  при  всей  его
доброте, давал мне лишь никчемные робкие советы. В такие дни мне  особенно
хотелось как-то  проявить  себя,  вырваться  из  этой  рутины  -  и  не  в
отдаленном будущем, как я наметил, а немедленно, пока я  еще  не  покрылся
ржавчиной, пока у меня еще кровь горяча.
   Именно тогда я и стал подумывать о том, чтобы как-то  привлечь  к  себе
внимание, скажем, выступить перед какой-нибудь  аудиторией  -  безразлично
какой, лишь бы нашлись слушатели. Искушение было слишком велико, и  в  том
возрасте я не мог против него устоять. Да я и не пытался,  -  мое  желание
казалось мне вполне естественным, и  я  заранее  предвкушал  удовольствие,
которое мне это доставит. Язык у меня был острый, за словом в карман я  не
лез и любил поразглагольствовать. Не удивительно, что вскоре я  вступил  в
НРП, вошел в состав нескольких комитетов, стал произносить пламенные  речи
в лекционных залах по всему городу. В разгар лета митинги посещали  только
фанатики, но я готов был ораторствовать даже перед горсткой слушателей.  И
вечером, часов в десять, выходя из полутемного  зала  на  улицу,  где  еще
царил день, я продолжал ощущать необычайный подъем, который  согревал  мне
душу. Город наш не столь уж обширен, и все более или менее всех  знают,  а
потому слух о моих деяниях довольно скоро облетел его.
   Достигла молва и ушей тети Милли, и в очередное  воскресенье,  когда  я
зашел к ней на чай, мне пришлось выслушать ее шумное неодобрение.
   Мне нетрудно было отбиться от ее нападок шуточками, но не так-то просто
было оправдаться перед самим собой. Я обладал достаточным здравым  смыслом
и понимал, что не делаю ничего "полезного". Вечером, когда  я  неторопливо
шагал по улицам, возвращаясь к себе домой ("в  свои  апартаменты",  как  я
говорил знакомым, явно подражая маме и  противореча  собственным  речам  о
равноправии),  на  меня  иной  раз  вдруг  находило  прозрение.  "Чего  я,
собственно, достиг? Как я использовал привалившее мне счастье?  Неужели  я
настолько безволен, что могу лишь плыть по течению?" После  аплодисментов,
которые я  всего  какой-нибудь  час  назад  срывал,  отпустив  язвительную
шуточку, эти мысли действовали на меня, словно холодный душ.
   Но стоило мне снова очутиться перед слушателями или вступить  с  Джеком
Коутери в увлекательную  беседу  о  девушках,  как  от  моих  сомнений  не
оставалось  и  следа.  Они  на  время  охлаждали  мою  горячую  голову,  а
практически приводили лишь к тому, что я регулярно посещал  курс  права  в
колледже - и только. Я намеревался  познакомиться  с  Джорджем  Пассантом,
возможно, со смутной надеждой  получить  у  него  совет,  который  откроет
передо мной более грандиозные перспективы и поможет мне больше, чем советы
Дэрби и остальных; забегая вперед, замечу,  что  действительность  намного
превзошла мои ожидания. Однако до закрытия колледжа на летние  каникулы  я
так и не сумел обратить на себя его внимание. Время от времени я видел его
из окна канцелярии, ибо фирма "Иден и  Мартино"  помещалась  в  здании  на
противоположной стороне улицы. По утрам мне не  раз  случалось  наблюдать,
какой, сдвинув на затылок котелок, помахивая тяжелой тростью, с  портфелем
в руке, переходит через трамвайную  линию.  У  меня  работа  начиналась  в
девять, а он пересекал улицу, ровно через полчаса.
   Все это лето вечерами  я  либо,  по  выражению  тети  Милли,  занимался
"болтологией", либо бездельничал в обществе Джека Коутери. В школе он  мне
казался совсем взрослым; теперь же он служил клерком в бухгалтерии местной
газеты, в обеденный перерыв  закусывал  там  же,  где  и  я,  и  мы  стали
проводить время вместе. Это был коренастый молодой человек,  широкоплечий,
с очень развитой мускулатурой; его подвижное, как  у  актера,  лицо  могло
принимать самые разные выражения: оно было то оживленное, то  веселое,  то
дерзкое, то задумчивое. На этом подвижном лице  сверкали  большие  горящие
глаза, и говорил Джек таким мягким бархатным голосом, что оставалось  лишь
удивляться, как этот голос мог родиться в столь могучей груди. Он  был  на
несколько месяцев старше меня - ему уже шел девятнадцатый год, и все,  что
имело хотя бы отдаленное отношение к  любви,  манило  его.  Он  без  конца
р