, то припугнуть, но  мы  уже  много
лет были завсегдатаями бара, причем самыми молодыми, поэтому они питали  к
нам слабость; а кроме того, Джордж ведь удивительно логично доказывал, что
наше общество вступило в климактерический период, а потому ничего  другого
и ожидать нельзя.
   Попойка  затянулась  надолго.  Только  в  полночь  наша  шумная  ватага
высыпала на пустынную улицу. Это была последняя  моя  бесшабашная  ночь  в
родном городе. Мы с Джорджем дошли по трамвайным путям  до  самого  парка,
мимо нас, сигналя гудками, лишь проносились время  от  времени  грузовики.
Там-то, посреди мостовой, я и сказал Джорджу, что век буду благодарен ему.
   - Я полагаю, что в некоторой степени  заслужил  твою  благодарность,  -
величественным тоном произнес Джордж. - Полагаю, что в  некоторой  степени
заслужил.
   Расставшись с ним, я  долго  смотрел  вслед  его  широкоплечей  фигуре,
освещенной фонарями  трамвайной  линии.  Он  шел  вдоль  путей  медленным,
осторожным,  не  очень  уверенным  шагом,  помахивая  тростью   и   что-то
насвистывая.
   Поздравления посыпались на меня со всех сторон -  не  было  лишь  того,
которого я больше всего ждал.  Письмо  от  Шейлы  так  и  не  пришло.  Это
огорчило меня, но не изменило принятого мною твердого решения.
   Я отправился в Лондон устраиваться на новом месте. Там я  прежде  всего
условился о свидании с адвокатом Гербертом  Гетлифом,  в  чью  контору  по
рекомендации Идена я поступал, затем подыскал себе квартиру из двух комнат
на Конвей-стрит, неподалеку от Тоттенхем-Корт-роуд.  Новая  квартира  была
лишь немногим лучше моей убогой мансарды: ведь  у  меня  по-прежнему  было
катастрофически мало  денег,  и  такое  положение  грозило  затянуться  на
несколько лет.
   Исходя примерно из тех же соображений, какие побудили меня в свое время
отказаться от переезда к тете Милли и  жить  на  собственные  средства,  я
разрешил себе провести целую неделю в отеле "Саус  Кенсингтон".  Поскольку
было время летних отпусков, мне предстояло вернуться к себе и прожить  еще
недель пять-шесть в  своей  мансарде,  а  в  октябре  под  знаком  прежней
строжайшей экономии начать новую жизнь на Конвей-стрит. Но  пока,  приехав
устраиваться, я поселился не у миссис  Рид,  а  в  комфортабельном  отеле,
чтобы показать, что ничего не боюсь и не всегда бываю суеверен.
   Из этого отеля я и написал Шейле письмо, в котором просил о встрече.
   Да, я написал Шейле. Когда экзамены остались позади, я понял, что, если
она не нарушит молчания, сделать это придется мне. Придется - несмотря  на
протесты самолюбия. Несмотря  на  предостерегающий  голос  Джека  Коутери,
говорившего: "Ну почему именно эта девушка? Ведь тебя ждут одни страдания.
Она причинит тебе много зла. Испортит тебе всю жизнь". Придется -  вопреки
инстинкту самосохранения. Вопреки разуму и здравому смыслу.  И  внутренний
голос, и голоса извне предостерегали меня насчет последствий этого шага. И
тем не менее, когда я взял листок бумаги со штампом отеля и  начал  писать
письмо, у меня было такое ощущение, словно я приобщаюсь к чему-то родному.
   Это была капитуляция  перед  Шейлой  -  безоговорочная  капитуляция.  Я
прогнал ее, а теперь на коленях полз к ней. Теперь она будет знать, что  я
не могу жить без нее. И перестанет сдерживаться. Она сможет помыкать мною,
как захочет. Все это я прекрасно понимал.
   Но означало ли это, что я и в душе капитулирую, капитулирую перед самим
собой? Письмо я написал потому, что любил Шейлу. Как  бы  тщательно  я  ни
обследовал свое сердце, ничего иного я бы в нем не обнаружил. Я готов  был
идти на все, чем грозила мне неразделенная любовь.  Все  это,  безусловно,
так. Но означало ли это капитуляцию перед самим собой?
   Тогда этот вопрос не вставал передо мной. А если бы он  и  встал  в  ту
пору, когда я, двадцатидвухлетний юноша, писал это  письмо,  я  бы  только
рассмеялся. Я уже вкусил успеха. Я сам ковал  свою  судьбу.  Я  чувствовал
себя вольной птицей в сравнении с обычными людьми. Я был горячо,  страстно
убежден в том, что жизнь сулит мне счастье. И просто не поверил  бы,  если
бы кто-то сказал, что в глубине души я узник собственных чувств.
   Итак, я написал письмо. На  конверте  стоял  адрес  Шейлы.  Оно  лежало
передо мной на столе, и в какую-то минуту все во  мне  вдруг  возмутилось.
Мне захотелось порвать письмо. Но возмущение прошло так же мгновенно,  как
и возникло, и, схватив письмо, я выбежал из отеля, разыскал почтовый ящик,
услышал, как конверт упал на дно.
   Написал я Шейле в первый же вечер моего пребывания в Лондоне, предлагая
встретиться со мной через пять дней "У Стюарта"  на  Пикадилли.  Вопрос  о
том, приедет ли она, не волновал меня. В этом, словно обладая способностью
угадывать мысли на расстоянии, я не сомневался. Я пришел в кафе  незадолго
до четырех и занял столик у окна, выходившего на Пикадилли. Бросив  взгляд
в окно, я увидел Шейлу, которая с  подчеркнуто  высокомерным  видом  важно
шествовала по  противоположной  стороне  улицы.  Она  тоже  пришла  раньше
времени и потому, прежде чем перейти улицу, постояла у витрин  "Хатчарда".
А я ждал ее, исполненный самых радужных надежд.




ЧАСТЬ ПЯТАЯ. ТЕРНИСТЫЙ ПУТЬ


32. ДВА ШЕФА

   На  свое  первое  свидание  с  Гербертом  Гетлифом  я   пришел   раньше
Назначенного времени. Подождать несколько минуте саду, окружавшем Темпл, я
не имел возможности, так как лил дождь. Подойдя к подъезду,  я  обнаружил,
что там тоже сыро, и  потому  стоять  на  ступеньках,  изучая  таблички  с
фамилиями адвокатов, было не очень уютно.  Тем  не  менее  я  пробежал  их
глазами.

   Лорд Уотерфилд
   М-р Г.Гетлиф
   М-р У.Аллен

   Ниже следовала колонка ничего не говоривших мне фамилий, - некоторые из
них выцвели, другие блестели свежей черной краской. Укрывшись в  подъезде,
я подумал, найдется ли в конце колонки место для моей фамилии и бывает  ли
когда-нибудь лорд Уотерфилд в своей конторе: ведь он уже много лет -  член
кабинета министров.
   Снаружи барабанил дождь, а  на  лестнице  гулко  отдавались  мои  шаги.
Контора Гетлифа помещалась на третьем этаже. На лестнице не было ни  души,
и лишь шум дождя нарушал царившую в доме тишину. Дверь в  контору  Гетлифа
оказалась распахнутой; в маленьком коридоре горела лампочка, но и здесь не
было заметно никаких признаков жизни.
   Внезапно я услышал вкрадчивый и вроде бы почтительный голос, в котором,
однако, не чувствовалось ни мягкости, ни доброты.
   - Чем могу служить, сэр?
   Я ответил, что пришел на прием к Гетлифу.
   - Я здешний клерк Перси Холл, - отрекомендовался обладатель вкрадчивого
голоса, окидывая меня оценивающим взглядом.
   Я же толком не разглядел его  -  слишком  я  был  озабочен  предстоящим
свиданием, да и в коридоре царил полумрак.
   - Уж не тот ли вы молодой джентльмен, который хочет поступить к  нам  в
стажеры? - осведомился клерк.
   Я подтвердил его догадку.
   - Я так и подумал, - заметил он.
   Сказав, что Гетлиф помнит о свидании со  мной,  но  только  он  еще  не
вернулся с ленча, Перси Холл предложил мне пройти  в  кабинет.  Он  подвел
меня к двери, находившейся в глубине коридора, и, остановившись перед нею,
сказал:
   - Надеюсь, сэр, что после разговора с мистером Гетлифом вы заглянете на
минутку и ко мне.
   Это прозвучало как приказание.
   Войдя в кабинет Гетлифа,  я  огляделся.  Комната  была  высокая,  стены
обшиты панелями - раньше, как сказал мне Перси, кабинет  этот  принадлежал
лорду Уотерфилду. А когда лорд занялся политикой, Гетлиф,  по  словам  все
того же Перси, тотчас перебрался сюда.  В  комнате  сильно  пахло  табаком
какой-то особой марки. Я не очень  волновался,  но  этот  запах  почему-то
насторожил меня. Свиданию с Гетлифом  я  придавал  большое  значение:  мне
необходимо было поладить с  ним.  В  памяти  у  меня  всплыла  фотография,
которую как-то показал мне  Иден:  он  был  запечатлен  на  ней  вместе  с
Гетлифом после одного выигранного  процесса.  Гетлиф  на  этой  фотографии
выглядел крупным, бесстрастным и суровым.
   Меня разбирало нетерпение. Прошло уже четверть часа сверх  назначенного
времени. Я встал и принялся рассматривать  папки  с  делами,  лежавшие  на
столе, картину, висевшую над камином, выстроившиеся на полках книги. Затем
я подошел к окнам - высоким и широким, с  настежь  распахнутыми  ставнями.
Напряженно прислушиваясь к тому, что происходит за дверью, я  посмотрел  в
окно: внизу лежал сад, совсем безлюдный в этот сумрачный дождливый  летний
день. Вдали, за садом, виднелась река.
   Внезапно я услышал торопливые шаги, и в комнату вошел Гетлиф.  Вид  его
немало удивил меня. На фотографии  он  выглядел  крупным,  бесстрастным  и
суровым. На самом же деле это был  суетливый,  невысокого  роста  человек,
казавшийся еще ниже из-за  привычки  ходить,  не  поднимая  ног.  Он  явно
торопился и вошел запыхавшись, слегка оттопырив  нижнюю  губу  в  любезной
улыбке, придававшей его лицу веселое и  в  то  же  время  какое-то  робкое
выражение.  Почти  вплотную  подойдя  ко  мне,  он   уставился   на   меня
темно-карими живыми глазами.
   - Можете не говорить мне, кто  вы,  -  произнес  он  слегка  скрипучим,
прерывающимся от одышки голосом. - Вы Эллис...
   Я поправил его. И Гетлиф с молниеносной быстротой воскликнул:
   - Вы - Элиот! - Затем тоном упрека, как будто в ошибке был  повинен  я,
он повторил: - Ну конечно, вы - Элиот!
   Гетлиф сел в кресло, закурил трубку, широко улыбнулся  и  выпустил  изо
рта облачко дыма. Затем он сказал несколько ничего не значащих дружелюбных
фраз об Идене и снова уставился на меня немигающим  взглядом.  Наши  глаза
встретились.
   - Итак, вы хотите поступить к нам? - спросил Гетлиф.
   Я ответил, что таково мое желание.
   - Вряд ли нужно говорить вам,  Элиот,  что  мне  приходится  без  конца
отказывать стажерам, желающим поступить  ко  мне.  Увы,  это  расплата  за
высокую репутацию нашей фирмы. Не подумайте, что я  хвастаюсь.  Профессия,
которую мы с вами избрали, не очень верная,  Элиот!  Иногда  я  думаю,  не
лучше ли было бы  перейти  на  государственную  службу,  стать  помощником
заместителя министра, к пятидесяти пяти дослужиться  до  жалованья  в  две
тысячи фунтов в год и со временем удостоиться звания Икс-Игрек-Зет.
   Я еще не знал тогда, что Гетлиф любит говорить обиняками,  и  не  сразу
догадался, что он имеет в виду звание, связанное с получением определенных
орденов.
   - Но, конечно, у многих  дела  идут  хуже  нашего.  Люди,  естественно,
говорят о том, что у нас от клиентов отбою нет. Так вот я хочу,  чтобы  вы
запомнили, Элиот, что за один только прошлый год я отказал десяти  молодым
людям, желавшим поступить ко мне в стажеры.  Было  бы  просто  непорядочно
брать их, когда нет времени ими заниматься и дать  им  то,  что  положено.
Надеюсь, вы всегда будете помнить это.
   Теперь у  Гетлифа  был  вид  человека,  взвалившего  на  себя  огромную
ответственность,  -   государственного   мужа,   преисполненного   чувства
морального долга. Лицо  у  него  стало  суровое,  как  на  фотографии.  Он
упивался собственной серьезностью и  прямодушием,  хотя,  конечно,  сильно
преувеличил  число  стажеров,  которым  отказал.  Помолчав   немного,   он
заговорил снова:
   - Так вот, Элиот, я хочу, чтобы вы поняли, насколько мне сложно принять
вас. Но я все же приму. Такой уж у меня  принцип  -  поддерживать  молодых
людей  вроде  вас,  которые,  не  имея  ничего,  кроме   светлой   головы,
прокладывают себе дорогу в жизни. Да, для меня это вопрос принципа!
   И, как-то смущенно хмыкнув, он добавил:
   - Кроме того, это заставляет подтягиваться всех остальных!
   И  он  широко  осклабился;  настроение  его  и  выражение  лица   сразу
изменились. Казалось, он готов высмеивать все и вся.
   - Итак, я принимаю вас, - заключил Гетлиф, глядя на меня в упор и снова
становясь серьезным и важным. - Если, конечно, наш клерк сумеет найти  для
вас место. Принимаю в виде исключения.
   - Я вам очень признателен, - промолвил я.
   Я  знал,  что  сразу  же  после  опубликования  результатов   выпускных
экзаменов Гетлиф настойчиво  просил  Идена,  чтобы  тот  рекомендовал  мне
поступить в его контору. Однако, сказав Гетлифу, что я очень  признателен,
я не погрешил против истины: он и в  самом  деле  сумел  внушить  мне  это
чувство.
   - Теперь мы обязаны будем печься о вас, - сказал  Гетлиф,  пожимая  мне
руку. - Вот так-то! - И он в упор посмотрел на меня.
   Тут раздался стук в дверь и в комнату вошел Перси. Он пересек кабинет и
положил перед Гетлифом бумаги.
   - Я не хотел мешать вам, сэр, - заметил Перси, - но я обещал  сообщить,
возьметесь ли вы за это дело. И теперь меня торопят с ответом.
   Гетлиф принял еще более внушительный и серьезный вид.
   - А вправе ли я взваливать на себя новую работу? -  сказал  он.  -  Мне
ведь тоже хочется хотя бы изредка посидеть вечером с женой и детьми.  Рано
или поздно либо семья, либо работа  начнут  страдать.  -  Он  постучал  по
бумагам чубуком трубки и перевел взгляд  с  Перси  на  меня.  -  Если  вам
когда-нибудь покажется, что так оно и есть, скажите мне об  этом  прямо  в
лицо! Я счастлив, что до сих пор не пренебрегал своими обязанностями ни по
отношению к делу, ни по отношению к семье. - И, сверля меня  взглядом,  он
добавил: - Моя душа не была бы спокойна, если б это было не так... Что же,
браться или нет? - громко вопросил он, обращаясь к нам обоим.
   - За это дело предложена крупная сумма, - заметил Перси.
   - Какое значение имеют деньги! - возразил Гетлиф.
   - Клиенты считают, что только вы и можете оправиться с  ним,  -  сказал
Перси.
   - Вот это другой разговор, - заметил Гетлиф. - Тут уже встает вопрос  о
долге. Видимо, мне следует за это взяться. Видимо, надо им ответить, что я
беру дело просто из чувства долга.
   Когда Перси вышел, Гетлиф посмотрел на меня.
   - Яне жалею, что вы слышали это, - сказал он. -  Теперь  вы  понимаете,
почему я отказываю стольким людям, желающим поступить ко мне в стажеры. Их
привлекает, как вы понимаете, большой объем  работы.  Вы  счастливец,  что
попали к нам, Элиот, говорю вам это не из бахвальства!  Мне  хотелось  бы,
чтобы вы и сами так считали.
   А мне, подумал я, хотелось бы знать, была  ли  прорепетирована  заранее
сценка с Перси.
   Теперь Гетлиф перешел к поучениям, в  его  скрипучем  голосе  появились
пронзительные нотки. Вынув изо рта трубку и тыча ею в меня, он говорил:
   - Итак, Элиот, вы пробудете здесь год в качестве стажера. За это  время
мы определим, в состоянии ли вы заработать себе на хлеб с маслом, а  может
быть, и на кусочек кекса. Имейте в  виду,  возможно,  мы  вынуждены  будем
сказать вам, что это не ваше призвание.  Никто  не  вправе  уклоняться  от
своих обязанностей, в том числе и от неприятных.  Возможно,  мы  вынуждены
будем сказать, чтобы вы поискали себе другое место.
   - Разумеется, -  согласился  я,  немало  взбешенный  и  уязвленный  его
словами.
   - Впрочем, вы не пойдете ко дну,  если  будете  вести  себя  надлежащим
образом. Я в этом убежден. У вас целый год стажировки. А год - это  долгий
срок. Постарайтесь, чтобы  ваша  работа  принесла  пользу  и  вам  и  нам.
Приступайте, когда вам будет удобно, хоть завтра. Чем скорее, тем лучше.
   Одним духом, с необычайным пылом и энергией, Гетлиф перечислил ряд дел,
с которыми мне следовало ознакомиться; он  бегло  охарактеризовал  их,  со
смаком произнося юридические термины и помахивая трубкой.
   - Что касается корня всех зол, - продолжал Гетлиф, - то я буду брать  с
вас столько, сколько обычно берут со стажеров. Видите ли, Элиот, мне  ведь
надо думать и о других. Итак, сто гинеи в год, с октября по октябрь.  Если
вы приметесь за дело раньше, больше этой  суммы  я  с  вас  все  равно  не
потребую, - усмехнувшись, добавил он. - Это время пойдет, так  сказать,  в
общий счет, в один котел. Сто гиней - вот ваша лепта в  церковную  кружку.
Платить можете поквартально. Преимущество поквартальных взносов состоит  в
том, что мы можем пересмотреть условия в третьем и четвертом кварталах,  -
пояснил он. - К тому времени вы, может быть, уже начнете помогать мне.  И,
может быть, уже сумеете заработать себе  на  хлеб  с  маслом.  А  хорошему
работнику не жалко и заплатить! - Он любезно и в  то  же  время  нагловато
улыбнулся и повторил: - Да, хорошему работнику не жалко и заплатить!
   Мне кажется, что уже в то время я составил себе некоторое представление
о том, какую роль сыграет в моей  карьере  Герберт  Гетлиф.  Он  обнадежил
меня, как обнадеживал и других. Он обольщал  меня  щедрыми  посулами,  как
обольщал  и  других.  Он   смущал   меня   своей   необычной,   нагловатой
откровенностью. Выйдя из его кабинета и направляясь в  комнату  клерка,  я
уже понимал, что для человека, борющегося  за  место  под  солнцем,  такой
каверзный шеф - не слишком большая удача. Я бы ничуть не удивился, если бы
мне уже тогда сказали, какова будет его роль в моей жизни. Но о роли Перси
Холла я еще не догадывался.
   Комната Перси своими размерами походила скорее на ящик, чем на кабинет,
- в ней помещались лишь письменный стол и стул, Теперь  я  разглядел  его:
это был  коренастый,  мускулистый  мужчина  с  крупной  головой,  лишенной
затылка  и  торчавшей  очень  прямо  из  крахмального  воротничка.  Трудно
представить себе человека, наделенного именем,  столь  не  соответствующим
наружности, однако Перси занимал такое положение, что все обычно  называли
его как раз по имени.
   - Я хотел бы объяснить вам два-три обстоятельства, сэр,  -  сказал  мне
Перси. - Раз вы поступаете к  нам,  вам  надо  знать,  что  здесь  кое-что
зависит и от меня. Я могу устроить так, что в самом недалеком будущем  вам
уже поручат какое-нибудь дело. Но, - и тут Перси с нарочитым дружелюбием и
добродушием улыбнулся, - но я не стану этого делать до тех  пор,  пока  не
узнаю, что вы собой представляете. У меня  ведь  тоже  есть  репутация,  о
которой я должен заботиться. Словом, чем скорее мы поймем друг друга,  тем
лучше.
   И с самодовольством мастера своего  дела  Перси  рассказал  мне,  каким
пользуется доверием у стряпчих; как никогда не захваливает  новичка,  зато
умеет вовремя напомнить о малейшем его успехе; как печется о  стажерах,  у
которых есть шанс сделать карьеру, как постепенно подбрасывает им  работу,
однако не видит смысла сентиментальничать и давать работу тому, кто ни  на
что не годен.
   А он толковый человек, подумал я. Он любит власть, любит свое  дело  и,
разумеется, самого  себя.  Ему  нравится  быть  черствым  и  жестоким,  не
поддаваться слишком поспешно жалости, нравится иметь репутацию человека  с
ясной головой. А потом ему немного обидно  за  свою  судьбу.  У  него  нет
перспектив, открытых перед людьми, для которых он достает работу;  а  ведь
он убежден, что большинство из них ничтожества по сравнению с ним.
   - Мне хотелось  бы  знать,  сэр,  какими  связями  вы  располагаете,  -
продолжал Перси. - У некоторых наших стажеров есть родные или  знакомые  -
стряпчие.  Это  иной  раз  может   оказаться   очень,   полезным.   Просто
удивительно, как сыплются тогда дела!
   Перси был не из тех, от кого можно отделаться  уклончивым  ответом.  За
его витиеватыми речами скрывалась жесткая прямолинейность, и  с  такой  же
прямолинейностью следовало ему отвечать.
   - У меня нет никаких связей, - сказал я.
   - Жаль, - промолвил Перси.
   - Я родился в бедной семье,  -  продолжал  я.  -  У  меня  нет  никаких
полезных связей. Все, что у меня  есть,  это  стажерское  пособие...  Вам,
конечно, известно, что я получил его.
   - Я просматриваю корреспонденцию мистера Гетлифа,  сэр,  -  невозмутимо
сказал Перси.
   - Так вот, до сих пор я жил на деньги, взятые в долг.  Если  через  три
года я не стану зарабатывать себе на жизнь - я погиб! Так обстоит дело!
   - Жаль, - повторил Перси.
   Глаза наши встретились. Лицо Перси не выражало ничего.
   Некоторое время он молчал