к
одинокой жизни. По вечерам я сидел дома, пытаясь работать, но между мною и
моей работой снова стояла тень Шейлы, хотя возникала она сейчас по  другим
причинам.
   Однажды - через шесть дней после ее ухода - я сидел дома один. Внезапно
хлопнула внизу входная дверь, и я услышал звук  ключа,  поворачиваемого  в
замке. В комнату вошла Шейла. Лицо у нее было серое, перекошенное,  платье
несвежее. Как ни странно, я снова прежде всего почувствовал  облегчение  -
знакомое и все же такое приятное чувство.
   - Вот я и вернулась, - сказала Шейла.
   Она подошла ко мне, в руках у нее был какой-то пакет.
   - Посмотри, что я принесла тебе, - сказала она.
   У нее была чисто ребяческая манера неожиданно  делать  мне  подарки.  Я
развернул обертку и увидел блестящий,  полированный  ларец  полисандрового
дерева; подняв крышку, я обнаружил в нем совершенно неожиданные вещи:  две
самопишущие ручки в  специальных  желобках,  флаконы  с  чернилами  разных
цветов, блокноты, дуговой термометр  и  пресс-папье  в  форме  миниатюрной
серебряной яхты. Это была  милая  безделица,  не  вязавшаяся,  однако,  со
строгим вкусом и практицизмом Шейлы.
   - Очень мило, - сказал я и притянул ее к себе на колени.
   - Довольно мило! - поправила меня  Шейла  и  уткнулась  головою  мне  в
плечо.
   Я так и не узнал толком, где же она провела эти дни. Должно  быть,  две
или три ночи  она  спала  в  ночлежке  близ  Пэддингтонского  вокзала.  Не
исключено, что она пыталась найти себе работу. Расспрашивать  Шейлу  в  ее
нынешнем состоянии  было  бесполезно.  Она  чувствовала  себя  несчастной,
потерпевшей крушение женщиной. Снова мне надо  было  придумывать,  чем  бы
занять ее помыслы. Занять ее помыслы - это все, что я мог для нее сделать.
Не съездить ли нам на рождество за границу? А может быть, надо  расстаться
с этой квартирой, где, сказал я,  нас  преследует  злой  рок,  и  попытать
счастья в новом доме?
   Меня  поразило,  с  какой  чуть  ли  не  истеричной  горячностью  Шейла
ухватилась  за  эту  мысль.  Она  тут  же  начала  просматривать  газетные
объявления  и  потребовала,  чтобы  я  позвонил  какому-нибудь  агенту   -
немедленно, не откладывая до утра. Пробило полночь, а она все еще  строила
планы. Собственный дом - вот, казалось ей, спасение от всех зол! Ее манила
к себе несбыточная надежда, которая заставляет человека с разбитым сердцем
искать забвения в путешествии.
   И вот несколько дней подряд я уходил пораньше из конторы и  отправлялся
осматривать дома в Челси. Дул  порывистый  осенний  ветер,  вздымая  сухие
листья к небу, по которому скользили светлые облака. Мне было жаль тратить
время  на  эти  поиски.  Ведь  это  означало,  что  еще  одно  дело  будет
подготовлено на десять процентов менее досконально, чем  если  бы  мы  уже
устроились. Зато как радостно было в  эти  ветреные  вечера  видеть  Шейлу
преобразившейся! Она решила, что мы должны жить в Челси; она  решила,  что
из нашего дома должен открываться вид на  Темзу,  поэтому  мы  осматривали
дома на набережной от Энтробас-стрит до моста  Бэттерси.  Через  несколько
дней Шейла нашла дом себе по вкусу в  конце  Чейн-уок.  Это  был  красивый
особняк в ранневикторианском стиле, с  балконом  и  палисадником  размером
тридцать ярдов  на  десять,  который  отделял  дом  от  тротуара.  С  меня
потребовали арендную плату за пятнадцать лет вперед. Деньги  я  одолжил  у
мистер? Найта. Он согласился со мною, что надо снять этот дом, если  Шейла
считает, что может обрести в нем душевное  спокойствие.  Несмотря  на  всю
свою скупость, он дал бы мне и больше, лишь бы несчастье дочери не  лежало
камнем на его совести.
   Подписывая договор об аренде, я подумал: будем ли мы еще жить  здесь  с
Шейлой через пятнадцать лет?
   Переехали мы в середине ноября. В первый наш вечер в новом доме от реки
поднимался такой густой туман, что,  прогуливаясь  в  палисаднике,  мы  не
могли разглядеть людей, проходивших по тротуару, хотя  издалека  явственно
слышали их голоса. Время от времени свет фар  проезжавшей  машины  золотил
туман. Никто не видел нас в этот холодный осенний вечер, словно вокруг  не
было ни души, и гуляя с Шейлой по палисаднику в густом  тумане,  я  крепко
обнял ее.
   Вернувшись в дом и сев обедать, мы не стали спускать в столовой  шторы,
чтобы при свете огня в камине любоваться клубящимся за окнами туманом.  На
реке протяжно и хрипло  завыла  пароходная  сирена.  Нам  было  покойно  и
хорошо.
   Но эта счастливая пора длилась всего несколько дней. А затем все  пошло
по-прежнему. Снова я боялся идти домой, с ужасом думая о том, что меня там
ждет. И так изо дня в день. Снова я беспокойно ворочался  по  ночам,  пока
Шейла не забывалась сном. Вся разница состояла лишь в  том,  что  в  новом
доме Шейла сидела со своим патефоном в высокой, ярко освещенной комнате.
   Однажды унылым декабрьским вечером я сидел с книгой в руках,  набираясь
духу, чтобы пойти к Шейле и успокоить ее, как вдруг зазвонил телефон.  Так
я узнал, что делом Джорджа Пассанта заинтересовалась полиция, что я  нужен
и ближайшим поездом должен выехать в родной город.



47. ЕЩЕ ОДИН ВЕЧЕР В ГОСТИНОЙ ИДЕНА

   Друзья Джорджа вызвали меня как адвоката. Поговорив с ним  каких-нибудь
полчаса, я пришел к выводу, что его,  по-видимому,  привлекут  к  суду.  Я
радовался, что смогу чем-то помочь ему, пустив в ход свои профессиональные
знания. Мне было бы гораздо тяжелее, если бы я мог лишь выслушать  рассказ
о свалившейся на него беде.
   Несмотря на внушительную  наружность,  у  него  был  вид  затравленного
человека. Он старался оберечь свой кружок от последствий процесса и  порой
вдруг принимался с присущим ему беспочвенным  оптимизмом  утверждать,  что
это "оскорбительное обвинение"  лопнет,  как  мыльный  пузырь.  Я  не  был
убежден, что Джордж ничего не скрывает от меня,  хотя  он  был  необычайно
тронут и признателен мне за участие. Даже страх перед бесчестьем не  лишил
его ясности ума. Я изумлялся тому, как четко,  в  каком  стройном  порядке
изложил мне этот измученный преследованиями человек все, чем он  занимался
с Джеком Коутери на протяжении последних четырех лет.
   Полностью я разобрался во всех деталях лишь к концу судебного процесса,
но  уже  при  первом  разговоре  с  Джорджем  я  составил  себе  некоторое
представление о том, что можно вменить ему и Джеку в вину.
   Джордж и Джек двумя весьма своеобразными способами добывали деньги;  им
это грозило обвинением  в  выманивании  денег  и,  кроме  того  (по  чисто
формальным причинам), в сговоре с целью осуществления своих  мошеннических
действий.
   Способы были различны, но в основе их лежала одна и та  же  техника.  В
свое время Мартино, расставшись с Иденом, прежде чем сделать последний шаг
и отречься от мирской суеты, увлекся мелким предпринимательством; одним из
его  предприятий  было  скромное  рекламное   агентство,   выпускавшее   в
провинциальных городах небольшой рекламный проспект.
   Джек Коутери убедил Джорджа достать денег  и  выкупить  пай  компаньона
Мартино, уверяя, что агентство принесет  им  неплохой  доход.  Так  оно  и
оказалось.  Расплатившись  с  долгами,  Джек  и  Джордж   стали   получать
небольшую, но постоянную прибыль. Все было вполне честно, если не  считать
подтасовки цифр в одном оповещении, на чем они и нажили  немало  денег.  И
тогда и позже я  считал,  что  на  этом  основании  им  нельзя  предъявить
серьезного обвинения, если, конечно, во второй афере не к чему придраться.
   Ободренные успехом  первого  предприятия,  компаньоны  затеяли  другое,
более крупное: они приобрели ферму и  несколько  домов  поблизости,  решив
устроить в них гостиницы для молодежи. Джордж считал, что  главное  -  это
получить ферму в свою полную собственность и передать  ее  в  распоряжение
кружка. Джек обошел всех знакомых, рассказывая басни о том, сколько народу
хлынет в эти гостиницы и какой это принесет доход, и  таким  путем  собрал
крупную сумму. Это было очень на него похоже. Я почти не сомневался в том,
что Джек, будь то с ведома или без ведома Джорджа, вел себя нечестно, хотя
он заметал следы с присущей  ему  изворотливостью.  Ход  следствия  внушал
надежду, что ничего предосудительного не обнаружится. Однако,  сопоставляя
обе авантюры,  я  все  же  опасался,  что  есть  основания  для  судебного
преследования.
   От Джорджа я отправился к Идену, у которого я  и  остановился,  и  там,
сидя у камина в той самой гостиной, где я когда-то с радостным нетерпением
ждал Шейлу, я рассказал Идену всю историю от начала до конца, не  скрыв  и
своих опасений.
   - Такие вещи, конечно,  случаются!  -  с  обычным  своим  непоколебимым
спокойствием произнес Иден. - М-да! Случаются!
   - А что вы по этому поводу думаете?
   - Вы, конечно, правы. Надо быть готовым к худшему.
   Он был лишь слегка раздражен услышанным - и только. Меня  удивило,  что
его так мало волнует репутация фирмы.
   - Должен сказать, что они  преглупо  вели  себя!  Что  бы  они  там  ни
натворили, а вели они себя преглупо! Как же можно браться за  такие  дела,
не имея опыта! Только Пассант и способен на подобную  глупость.  Я  всегда
говорил вам это...
   - Джордж - один из самых  замечательных  людей,  каких  мне  доводилось
знать.  Я  продолжаю  придерживаться  этого  мнения  и  после  того,   как
познакомился с двумя-тремя другими замечательными людьми, - резко возразил
я.
   Так я никогда еще  не  разговаривал  с  Иденом.  На  миг  самообладание
изменило ему, но он взял себя в руки.
   - Ладно, не будем об этом спорить! Сейчас  не  время  для  спора!  Надо
подумать, что делать. -  Дружески-отеческий  тон,  к  которому  я  привык,
сменился  теперь  профессиональной  напускной   сердечностью.   Идену   не
понравилось, что я оспариваю его суждение, особенно поскольку речь  шла  о
Джордже. - Видите ли, Элиот, сам я не могу заняться с вами этим делом. Моя
фирма не может принимать в этом участие. Но я  договорюсь  с  каким-нибудь
стряпчим о защите интересов Пассанта и попрошу, чтобы он сначала прибег  к
вашим услугам, а потом можно будет передать это кому-нибудь другому. В том
случае,  конечно,  если  разбирательство  пойдет  в  желательном  для  нас
направлении.
   Мне очень хотелось вести это дело самому, и главным образом потому, что
я знал, какие обстоятельства не следует оглашать.
   Я понимал, что дело  может  обернуться  самым  отвратительным  образом.
Джордж  боялся  исхода  судебного  процесса:  больше  всего  пугала  этого
здоровяка  недвусмысленная  угроза  тюремного  заключения.  Но  было   еще
кое-что, чего он и страшился и стыдился. Встречи членов кружка  на  ферме,
их взгляды на мораль и на "свободную любовь" - все это  могло  всплыть  на
суде. Картина получилась бы,  конечно,  неприглядная,  ибо  рассуждения  о
высоких материях и простые товарищеские отношения, существовавшие раньше в
кружке,  давно  отошли   в   прошлое.   Члены   кружка   скоро   перестали
довольствоваться легким флиртом, бывшим у нас в моде в те  идеалистические
времена. Постепенно Джек все больше подчинял  чувственную  натуру  Джорджа
своему разлагающему влиянию. Он никогда, ни на одно мгновение не  верил  в
идеалы Джорджа, и кто из них одержит верх  -  было  заранее  ясно.  Джордж
обладал  даром  вести  за  собою  души,  но  был   наделен   человеческими
слабостями,  малодушно  лицемерил  и  не  мог  разобраться  в  собственных
желаниях. И ему в конечном счете не  одолеть  было  такого  человека,  как
Джек, который твердо знал, чего он сам хочет, чего  хочет  Джордж  и  чего
хочет кто угодно другой.  И  вот  теперь  Джорджу,  прирожденному  лидеру,
грозило всеобщее осмеяние - даже хуже, чем осмеяние, - ибо он  должен  был
предстать перед всеми как жалкий провинциальный донжуан.
   Я старался нащупать тактику, с помощью которой  можно  было  бы  спасти
его. Вернувшись в Лондон,  я  все  вечера  просиживал  над  делами.  Шейла
пребывала в крайне угнетенном состоянии, но я не мог ей ничем помочь, да и
не пытался. Я не мог заставить себя пойти к ней в комнату, хотя бы  следуя
установившемуся у нас обычаю. Впервые  в  жизни  я  мечтал  о  том,  чтобы
встретить человека, который поддержал бы меня, а не выматывал бы  из  меня
последние силы.
   Несколько дней от Хочкинсона - стряпчего, которому  Иден  передал  дело
Джорджа, - не было никаких вестей. У меня появилась  робкая  надежда,  что
полиция сочла дело не заслуживающим внимания. И вдруг в контору на мое имя
пришла телеграмма:  "Клиенты  арестованы  ходатайствуют  освобождении  под
залог". Была уже середина декабря, и судебная сессия  подходила  к  концу.
Дело Джорджа слушалось в полицейском суде 29 декабря, а у меня  в  Лондоне
ничего не предвиделось до самого января, и я  решил  в  интересах  Джорджа
провести ближайшие две недели в родном городе.
   Я отправился домой, намереваясь сообщить об этом  Шейле.  По  дороге  я
спрашивал себя, догадается ли она об истинной  причине  моего  отъезда:  о
том, что только вдали от нее я могу  по-настоящему  работать  -  так,  как
надо, чтобы вызволить друзей из  беды.  Ничто  не  должно  отвлекать  меня
сейчас.
   Утром Шейла была настроена спокойно и рассудительно. Я  сообщил  ей  об
аресте.
   - Очень жаль, - сказала она. - Очевидно, это тебя и тревожило?
   Я слегка улыбнулся.
   - Я ведь не раз говорил тебе об этом!
   - Я была немножко... не в себе.
   Шейла  часто  прибегала  к  этому  выражению;  обычно  она  безжалостно
характеризовала свои поступки, но иногда пыталась несколько сгладить их.
   Я сказал, что уезжаю к Идену и пробуду там до Нового года.
   - Почему?
   - Я непременно должен выиграть это дело.
   - Но что  тебе  это  даст?  Уехать  на  такой  срок...  -  Она  пытливо
посмотрела на меня.
   - Видишь ли, дело очень сложное. А мне они расскажут все, до мельчайших
подробностей...
   - Неужели это дело сложнее всех остальных? Раньше ты почему-то  никогда
не уезжал.
   Но больше она не возражала и лишь добавила, что на  рождество  уедет  к
родителям.
   - И если ты думаешь, что отец не узнает о твоем пребывании у Идена,  то
жестоко  ошибаешься,  -  заметила  она  со  своей  обычной  саркастической
улыбкой. - Имей в виду, я не стану  за  тебя  извиняться.  Так  что  лучше
наведайся к нашим на рождестве и попробуй оправдаться сам.
   Следующие две недели я почти все время проводил с Джорджем и встречался
с Джеком, когда тому хотелось видеть меня. Постепенно они почувствовали ко
мне доверие, словно я  опять  был  одним  из  тех,  с  кем  они  постоянно
общались. Джордж наконец пришел к выводу, что  я  ничуть  не  изменился  и
всегда готов прийти ему на помощь. На самом же деле я очень изменился,  но
благодаря этому я теперь лучше понимал беду Джорджа. В  юности,  когда  мы
были особенно близки с Джорджем, я вел борьбу  за  то,  чтобы  выбиться  в
люди, - в этой борьбе я не знал поражений и даже не  допускал,  что  такое
может со мной случиться. Всем сердцем я твердо  верил,  что  впереди  меня
ждет  только  успех.  Я  страдал  слепотой  всех  удачливых  людей   и   с
раздражением удачливого  человека  смотрел  на  тех,  кто  по  слабости  и
недостаточной целеустремленности  споткнулся  в  пути.  А  потом  на  меня
навалилась болезнь, и я узнал, что такое полная капитуляция, - этого я  не
мог забыть. Я изведал всю горечь поражения и с тех пор  почувствовал  себя
тесно связанным со всеми, кто вначале подавал блестящие надежды  и  ничего
не достиг, ибо силы  изменили  ему.  Меня  связывало  с  этими  людьми  не
сострадание и не дешевое сочувствие, а сознание, что я сам мог, да и  могу
еще оказаться в таком же положении. Вот почему в те зловещие дни  я  снова
сблизился с Джорджем.
   Тем не менее, направляясь к Джорджу по знакомым невзрачным улицам, я  с
болью думал о том новом, что появилось в его жизни, - и не столько  о  его
причастности к мошенничеству, сколько о перерождении его  кружка,  который
представлялся ему зародышем  идеального  общества,  в  содружество  жрецов
Венеры. Как бы мне хотелось, чтобы всего этого не  было.  Мне  становилось
безмерно больно при мысли о том, в  каком  мире  мы  живем.  Неужели  мне,
считавшему, что я способен смотреть правде в глаза, хотелось  видеть  лишь
часть  правды  о  Джордже?   Или   мне   просто   хотелось   сохранить   в
неприкосновенности воспоминания о  той  поре  моей  юности,  когда  Джордж
развивал свои наивные альтруистические утопии, а я  был  счастлив  уже  от
одного предвкушения грядущих радостей?
   Именно эта моя душевная  горечь  в  сочетании  со  страхами  Джорджа  и
привела к тому, что я чуть не совершил тактической ошибки выведении  дела.
Я предвидел, что доводы обвинения  могут  оказаться  очень  вескими  и  29
декабря, в суде, нам не удается добиться  прекращения  дела.  Единственная
разумная тактика состояла в том, чтобы воздержаться от защиты и дать  делу
перейти в суд присяжных. Но, с другой стороны, если бы мы  удачно  провели
защиту и выиграли  дело  в  полицейском  суде,  нам  удалось  бы  избежать
скандальной огласки. Это была ложная надежда, и я совершил ошибку, дав  ей
поселиться во  мне.  Но  исступленное  состояние  Джорджа,  его  страдания
заставили меня забыть о благоразумии; я  решил,  что,  если  обвинительное
заключение окажется  не  столь  грозным,  как  мы  опасались,  я  потребую
прекращения дела.
   В том, что я питал такую надежду, не было ничего страшного. Но когда  я
поделился  своими   соображениями   с   Иденом   и   Хочкинсоном,   людьми
хладнокровными и здравыми, оба они  стали  решительно  возражать.  Гораздо
благоразумнее принять решение  заранее,  заявили  они.  Дело,  безусловно,
перейдет в  суд  присяжных.  Неужели  мне  это  не  ясно?  Иден  был  явно
встревожен: ведь, несмотря на молодость, за  мной  установилась  репутация
адвоката, хорошо разбирающегося в судебных тонкостях. Мои профессиональные
удачи представлялись и ему и Хочкинсону более блестящими, чем это было  на
самом  деле.  Поэтому  они  относились  ко  мне  с   несколько   неуклюжей
почтительностью. Но оба они  были  толковые,  серьезные  стряпчие.  И  оба
считали, что я не прав, намечая такую тактику - не  прав,  веско  заявляли
они и очень советовали мне от нее отказаться.
   Спор наш произошел в канун рождества. Если  до  этого  дня  у  меня  не
возникало особого желания проведать своих родных и знакомых, то  теперь  я
жаждал этого еще меньше. Однако мне предстоял традиционный вечер у  Идена,
и, чтобы избежать этого, я решил навестить тетю Милли и отца. Мне пришлось
рассказать им о деле Джорджа, слухи  о  котором  уже  проникли  в  местные
газеты. Тетя Милли, упорно державшаяся положительного  мнения  о  Джордже,
пылала негодованием. Она была уверена в его невиновности; бесчестные люди,
заявила она, втянули его в эту аферу, злоупотребив его добротой и, как она
выразилась,  "мягкостью".  Тете  Милли  было  уже  за  шестьдесят,  но  он
по-прежнему шумно и энергично выражала свое возмущение.
   - Вот это да! - молвил отец, простодушно удивляясь  тому,  что  я  буду
выступать в суде на глазах у всей здешней публики. - Рехнуться можно!
   Он собирался сбежать от Милли, чтобы вместе со своими хористами веселой
ватагой ходить из дома в дом, славя Христа. Когда мы  остались  на  минуту
вдвоем, он тут же предложил мне присоединиться к ним.
   - В некоторых домах так угощают,  что  пальчики  оближешь!  -  с  видом
знатока заявил отец. - Я знаю, где  для  нас  на  кухне  всегда  припасена
бутылочка, а то и две...
   Первый день рождества я провел у Найтов. Никогда еще  мы  так  мало  не
разговаривали. Нас было четверо, но каждый существовал как бы сам по себе.
Я был всецело поглощен мыслями о процессе.
   Шейла думала о чем-то своем. За весь день она не задала мне  ни  одного
вопроса. Когда мы вышли на несколько минут в сад, она заявила,  что  хочет
поговорить со мной. Но о процессе она не произнесла ни слова. Я разозлился
на нее и вместе со злостью почувство