лась бы моим мнением на этот счет, ибо она любила слушать  мои
высказывания о людях. Но сейчас она увидела в моих словах только отговорку
и рассердилась, что я вожу ее за нос.
   - Господи, и когда вы только научитесь завязывать галстук! - без всякой
связи с предыдущим вдруг нетерпеливо воскликнула  она.  -  Это  же  просто
позор.
   Это был крик души, оскорбленной тем, что я не захотел ей открыться. Мне
стало стыдно: ведь я был очень привязан к Мэрион. Но, с другой стороны, ее
назойливое  желание  проникнуть  в  мои  мысли   заставило   меня   острее
почувствовать мое горе. Я весь внутренне сжался  и  лишь  большим  усилием
воли удержал готовую слететь с языка резкость.
   - Кто бы говорил об этом, только не вы, - шутливо заметил я,  превращая
разговор в веселую пикировку по поводу взаимной небрежности в одежде.
   Джек, болтавший неподалеку с одной из девушек, усиленно прислушивался к
нашему разговору. Однако, не обнаружив в  наших  словах  никакого  тайного
смысла, он отошел.
   Я напомнил Мэрион, что она хотела о чем-то меня спросить.
   - Вас это никак не может интересовать, - заметила она.
   - Напротив, меня это очень интересует, - настаивал я.
   Она колебалась, но в конце концов не вытерпела, ибо ей  очень  хотелось
поделиться со мной. Так вот; ей  предложили  место  учительницы  в  родном
городе. Место неплохое: школа расположена  в  самом  центре.  И  если  она
намерена стать педагогом, то глупо  от  такого  предложения  отказываться.
Ведь она могла бы жить с сестрой и сэкономить на этом немало денег.
   Мэрион хотелось услышать от меня отнюдь не мое мнение о том,  правильно
ли она поступает, - ей хотелось только, чтобы я сказал: "Не уезжай!" Но  я
не мог этого сказать, и по мере того, как она  говорила,  мне  все  больше
становилось не по  себе,  я  даже  почувствовал  угрызения  совести.  Меня
угнетало то, что в разговоре с нею я не ощущаю той легкости, с  какою  мог
балагурить с Шейлой. Я вдруг стал косноязычен и  с  трудом  выдавливал  из
себя слова. Обычная непринужденность покинула меня. Я сознавал, что,  если
Мэрион уедет, мне будет ее недоставать, я даже буду скучать по ней -  ведь
я всегда мог найти у  нее  поддержку.  Однако,  сознавая  это,  я  все  же
попытался с полной беспристрастностью высказать  ей  свое  мнение,  а  она
возмущенно смотрела на меня  и  возражала  резко,  отрывисто.  Я  старался
думать только об ее интересах, но именно поэтому  она  не  желала  слушать
меня и не могла мне простить.
   - Эй, Льюис, как насчет моциона? - весело окликнул меня Джордж.
   Это было условное обозначение,  придуманное  Джорджем,  который  считал
необходимым соблюдать в присутствии молодых  женщин  своеобразный  этикет.
Под "моционом" подразумевалась прогулка  до  ближайшего  кабачка,  где  мы
проводили часок-другой, а затем возвращались на ферму и спорили до утра. В
этот вечер я охотно расстался с компанией. Кроме нас с Джорджем, никто  не
двинулся с места, и мы отправились в кабачок вдвоем.
   - Джордж, - сказал я вдруг,  подчиняясь  возникшему  во  мне  властному
побуждению, - я покину тебя на часок. Мне надо пройтись.
   Сначала Джордж был  озадачен,  но,  быстро  смекнув,  в  чем  дело,  со
свойственным ему тяжеловесным тактом сказал:
   - Вполне понимаю тебя, дружище! Вполне понимаю! - И он  сочувственно  и
удовлетворенно хихикнул.  Затем  в  своей  излюбленной  витиеватой  манере
добавил; - Я полагаю, ты  поручишь  мне  разработку  известных  тонкостей,
диктуемых предосторожностью? Если мы вернемся на ферму вместе, то у  наших
друзей едва ли будут серьезные основания полагать, будто ты уходил куда-то
и занимался... м-м... чем-то другим.
   Вопреки его предположению, у меня и в  мыслях  не  было  встречаться  с
Шейлой. Я шел в темноте по тропинкам, влекомый к ее дому неким инстинктом.
Я бы и сам не мог сказать, зачем я туда иду, только чем ближе я подходил к
ее дому, тем легче мне становилось. Я понимал, что не должен видеть Шейлу.
Остатки благоразумия и гордости подсказывали мне, что встреча с нею  будет
равносильна катастрофе.  Однако  сейчас,  уступив  этому  порыву,  который
увлекал меня по дорогам и тропинкам к  дому  Шейлы,  шагая  по  тем  самым
полям, которые я впервые видел сквозь сетку дождя, когда все во  мне  пело
от радости, я почувствовал в душе такую умиротворенность, какой не знал  с
сочельника. Умиротворенность эта была непрочная, она могла в любую  минуту
развеяться, и тем не менее сознание, что я приближаюсь к Шейле, рождало во
мне иллюзию, будто все в порядке.
   На улице поселка я поднял воротник пальто. Мне не хотелось, чтобы  меня
узнали, если я случайно столкнусь с отцом или с матерью Шейлы. Я  держался
в тени, подальше от света, падавшего из окон коттеджей. Сквозь двери  бара
до меня донеслись громкие, хриплые голоса, распевавшие какую-то  песню.  Я
миновал ворота кладбища -  на  фоне  звездного  неба  четко  вырисовывался
темный шпиль кладбищенской часовни. Но вот и яркие огни  дома  викария.  Я
остановился у подъездной  аллеи  и,  прислонившись  к  дереву,  постарался
укрыться в его тени, чтобы меня не увидели из машины, если  она  ненароком
выедет из ворот. Так я стоял - без цели и смысла. Над  освещенными  окнами
гостиной светилось еще одно окно. Я понятия не имел, где находится комната
Шейлы. Возможно, это и есть окно ее комнаты - реальной, а не воображаемой,
которую я рисовал себе в дни первых восторженных порывов любви?  Возможно,
и сама Шейла сидит сейчас там, укрывшись  от  назойливых  поклонников,  от
всех, кто смущает ее покой? Возможно, сейчас,  в  эту  самую  минуту,  она
пишет мне письмо?
   Ни одной тени не промелькнуло в окне, пока я  наблюдал  за  ним.  Я  не
чувствовал холода. Трудно сказать, сколько  времени  протекло.  Наконец  я
оторвался от созерцания окна и, по-прежнему держась  в  тени,  зашагал  по
улице поселка.



24. ПОСЛЕДНИЕ ЗАПОРЫ ОТОМКНУТЫ

   По ночам меня снова мутила бессонница. Днем я то и  дело  отрывался  от
учебника и подолгу глядел на крыши. Все мои желания  свелись  к  одному  -
снова увидеться с Шейлой. Я уже несколько оправился от удара, который  она
нанесла мне в сочельник, и боль в душе у меня притупилась, ну а  самолюбие
не обладает такой  сдерживающей  силой,  которая  могла  бы  помешать  мне
взяться за перо и с наслаждением вывести: "Любимая моя  Шейла!"  Однако  я
почему-то не делал этого.
   Прошло несколько дней с того  субботнего  вечера,  когда  я  стоял  под
окнами ее дома. Позади уже понедельник, вторник, среда. Как мне  хотелось,
чтобы у нас с Шейлой был хотя бы один общий знакомый, у которого я мог  бы
что-то узнать о ней, которому мог бы, будто невзначай, сказать, что жду  с
нею встречи. Мне думалось, что такой знакомый помог бы нам обоим, замолвив
ей за меня словечко. Но, помимо нас самих - и я в сущности  рад  был,  что
это так, ибо нам не на кого было пенять и, значит, оставалась надежда, что
еще можно все изменить, - никто не мог напомнить нам друг о друге,  мы  не
слышали никаких разговоров на наш счет. Мои друзья принадлежали  к  совсем
другому миру, чем Шейла, почти не знали ее и лишь питали к ней  неприязнь;
а ее знакомых я вообще не знал.
   Мне безумно хотелось разведать все, что можно, о Томе Девите.  Впиваясь
ногтями в ладони, я гнал мысли о нем, старался забыть  и  его,  и  сценку,
разыгравшуюся у Иденов, и мои тогдашние переживания. Однако в понедельник,
после возвращения с фермы, я поймал себя на том,  что  выискиваю  предлог,
чтобы зайти в читальню. Оказывается, мне неясен один вопрос, который якобы
недостаточно освещен  в  учебниках.  В  читальне  я  быстро  нашел  нужный
материал, хотя вполне мог бы  этим  не  заниматься,  так  как  вопрос  был
пустячный и утруждать себя из-за него  не  было  нужды.  Затем  я  как  бы
невзначай принялся шарить взглядом по полке с биографическими словарями  и
справочниками  Уиттэкера,  Крокфорда  (где  я  давно  уже  почерпнул   все
необходимые  сведения  о  преподобном  Лоренсе  Найте)  и  других.   Почти
машинально взял я с полки Медицинский справочник. Вот он:  "Девит  Э.Т.Н."
Буквы, составлявшие это имя, казались мне особенно четкими, даже какими-то
выпуклыми. В справочнике  не  было  указано,  когда  Девит  родился,  зато
сообщалось, что медицину он изучал в Лидсе, звание врача  получил  в  1914
году (когда нам с Шейлой было по девять лет, с  завистью  подумал  я),  во
время войны служил в армии врачом, был награжден Военным крестом (тут меня
снова кольнула зависть). После войны Девит занимал различные  должности  в
больницах; с 1924 года работает врачом-регистратором. Я понятия  не  имел,
что означает та или иная больничная должность, как не  знал  и  того,  что
такое регистратор. А мне  хотелось  бы  знать,  сделал  ли  Девит  хорошую
карьеру и какая его ждет будущность.
   Четверг выдался солнечный и холодный, как это нередко бывает  в  начале
января. Я работал у себя в комнате, плотно запахнувшись в пальто и закутав
ноги одеялом. По временам я отрывался от тетради, в которой делал  записи,
и, поскольку стол находился у самого окна, смотрел  на  черепичные  крыши,
посеребренные тусклым зимним солнцем.
   Неожиданно на лестнице,  ведущей  в  мою  мансарду,  послышались  шаги.
Раздался резкий стук в дверь, и она широко распахнулась. В  комнату  вошла
Шейла. Закрыв за  собой  дверь,  она  сделала  два  шага  и  остановилась,
пристально глядя на меня немигающим взглядом. Лицо у нее было бледное, без
тени улыбки, руки опущены. Я забыл обо всем на свете, кроме того, что  она
здесь, у меня, и, вскочив со  стула,  раскрыл  ей  объятия.  Но  Шейла  не
шевельнулась; застыл на месте и я.
   - Я пришла вас навестить, - сказала она.
   - Так, - пробормотал я.
   - Я ведь не видела вас с того вечера. Вы все  еще  ломаете  голову  над
тем, что произошло? - Голос ее звучал громче обычного.
   - Я не могу не думать об этом.
   - Так знайте: я сделала это нарочно!
   - Но почему?
   - Потому что вы злили меня! - Глаза ее были  неподвижно  устремлены  на
меня, их блеск меня гипнотизировал. - И пришла я вовсе не для того,  чтобы
извиняться.
   - А надо бы, - сказал я.
   - Извиняться мне не в чем! - Шейла еще больше повысила голос. - Я рада,
что так поступила.
   - Что это значит? - спросил я, начиная сердиться.
   - То, что я уже сказала: я рада, что так поступила.
   Мы стояли на расстоянии ярда друг от друга. Руки  ее  были  по-прежнему
опущены, она словно оцепенела.
   - Можете ударить меня, - сказала она.
   Я посмотрел на нее: в глазах ее что-то блеснуло.
   - Вы должны меня ударить, - настаивала Шейла.
   Из окна за моей спиной лился яркий свет, и я увидел, как белки ее  глаз
покраснели, увлажнились, и слезы медленно поползли-по щекам. Но  она  даже
не пыталась вытереть их. Плакала она беззвучно, застыв,  словно  изваяние;
лицо ее утратило свое жесткое, свирепое выражение, как утратило и красоту,
я его не узнавал.
   Я обнял ее за плечи и осторожно повел к кровати - единственному  месту,
где я мог ее усадить. Шейла не сопротивлялась, но двигалась, как  автомат.
Я поцеловал ее в губы, вытер ей слезы и впервые признался в своем чувстве.
   - Я люблю тебя, - сказал я.
   - А я тебя  не  люблю,  но  верю  в  тебя!  -  вскричала  Шейла  тоном,
расплавившим мне сердце.
   Она вдруг обняла меня, крепко прижала к себе  и  в  каком-то  отчаянном
порыве поцеловала.  Затем  она  разжала  объятия  и,  уткнувшись  лицом  в
покрывало, снова заплакала. Плечи ее содрогались от рыданий, и на этот раз
слезы, видимо, облегчили ей душу. Я сидел рядом с  Шейлой  на  кровати  и,
держа ее за руку, ждал, пока  она  выплачется.  В  те  минуты  я  проникся
уверенностью, что наивная любовь, внушенная  мне  Шейлой,  созданной  моим
воображением, по глубине своей не может идти ни в какое сравнение  с  той,
которую я ощущал сейчас.
   Я увидел в Шейле нечто пугающее, и все же, хотя завеса над сокровенными
сторонами ее натуры приоткрылась, я  продолжал  любить  ее.  Но  вместе  с
любовью во мне зашевелилась какая-то странная жалость, и я понял,  что  то
смутное чувство, которое я ощутил в гостиной Найтов, было не чем иным, как
предвестником этой жалости. У меня возникло ощущение беды, которая ждет ее
и, конечно, меня: передо мной  было  сложное,  ушедшее  в  себя  существо,
которого мне никогда не понять, - существо жестокое,  раздираемое  муками,
которых я не сумею облегчить. И все же на душе у меня никогда еще не  было
так легко. Я любил Шейлу  и  верил,  что  она  тоже  любит  меня  хотя  бы
немножко, что мы будем с ней счастливы.
   Она подняла голову, высморкалась и улыбнулась. Мы снова поцеловались.
   - А ну-ка поверни голову, я полюбуюсь  на  тебя,  -  сказала  она  и  с
полунасмешливой, полупечальной улыбкой окинула меня взглядом. - Ну  и  вид
же у тебя с губной помадой на щеках!
   Я парировал ее насмешку, заметив, что теперь, во время поцелуя,  я  как
следует разглядел ее и понял, что  она  вовсе  не  такая  красивая,  какой
кажется издали: ни правильных пропорций, ни классических черт,  -  словом,
самое обыкновенное лицо, сплющенное и несовершенное.
   Затем я вернулся к ее выходке в сочельник.
   - Зачем ты это сделала? - спросил я.
   - Я злючка, - ответила Шейла. - Мне показалось,  что  ты  уже  считаешь
меня своей собственностью.
   - Собственностью? - изумленно воскликнул я.
   - Ты слишком многого от меня требовал, - пояснила Шейла.
   Мы сидели рядом, тесно прижавшись друг  к  другу.  Я  спросил  о  Томе,
ревниво и в то же время самоуверенно.
   - Ты его любишь? - спросил я.
   - Нет, но очень хотела бы полюбить! - горячо воскликнула  Шейла.  -  Он
такой добрый! Но для меня он слишком хорош. Он лучше тебя!
   - Он тебя любит, - сказал я.
   - По-моему, он хочет жениться на мне. Но я никогда за  него  не  выйду.
Ведь я не люблю его. - И, помолчав немного, она  добавила:  -  Иногда  мне
кажется, что я никогда и никого не полюблю. - Она притянула меня к себе  и
поцеловала. - Я и тебя не люблю, но верю в тебя. Помоги мне! Я  верю,  что
ты мне поможешь! - И она еще раз повторила: - Я тебя не люблю, но  верю  в
тебя!
   Я заговорил о своей любви; слова лились легко и свободно - я просто  не
в силах был себя сдержать; захлестнутый безумной радостью, я  говорил  без
умолку, как никогда  еще  не  говорил  ни  с  одним  живым  существом.  Ее
страстный призыв: "Помоги мне!" отомкнул последние запоры моего сердца.  Я
не понимал всего значения ее призыва, но не мог не откликнуться  на  него.
Моя гордость, моя сдержанность - эти узы, сковывавшие меня, когда  мама  и
Мэрион пытались завладеть моим сердцем, -  исчезли.  Я  наконец  увидел  в
Шейле человека, а не  образ,  созданный  мечтой,  и  бремя  моего  я  было
сброшено. Захлебываясь от полноты чувств, я поведал Шейле  обо  всем,  что
пережил со дня нашего знакомства. Я казался самому себе другим  человеком,
способным поступиться всем на свете, кроме моей страстной любви к  ней.  В
ее объятиях я забыл об окружающем меня мире, -  в  ушах  моих  лишь  слабо
звучал ее непонятный призыв.




ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ПЕРВАЯ КАПИТУЛЯЦИЯ


25. ДРУЖЕСКИЙ СОВЕТ

   Когда Мэрион водила меня  с  собой  по  лондонским  магазинам,  занимая
разговором о цвете своего лица, я  подумал  о  том,  как  совсем  по-иному
звучали  бы  эти  слова  в  устах  Шейлы,  они  казались  бы  мне  полными
неизъяснимого очарования, и я запомнил бы их, как запоминал все, связанное
с ней. Ведь я был впервые влюблен, и все, что исходило  от  нее,  не  было
похоже ни на что - такого я никогда еще не слышал, не видел,  не  касался:
магические чары любви создавали вокруг Шейлы ореол необычности.  Для  меня
она была какой-то иной породы. И все это творила преображающая  сила  моей
романтической любви.  В  моих  глазах  Шейла  в  известной  мере  навсегда
сохранила этот ореол, и даже потом, когда прошла целая вечность со времени
нашей первой встречи и уже немало лет после ее смерти, она  порой  всецело
овладевала моими мыслями, совсем непохожая на всех других.
   В моих глазах она сохранила этот ореол и  после  того  январского  дня,
когда пришла ко мне в мансарду. Иногда мы гуляли с ней  вечерами,  держась
за руки, по опустевшим улицам, и когда я возвращался к себе, в ушах у меня
звучали слова,  которые  она  говорила  полчаса  тому  назад,  но  звучали
необычно,  словно  овеянные  чарами  волшебства.  Я  помнил  малейшее   ее
прикосновение - даже не поцелуй, а просто легкое постукивание  пальцев  по
моему карману, когда она просила спичек, чтобы закурить: таких рук  больше
ни у кого не было.
   Однако эта январская встреча принесла и много нового. Я понял это,  еще
когда Шейла стояла посреди комнаты с лицом, залитым слезами. Я уже не  мог
больше представлять ее себе такой, какою создало  ее  мое  воображение.  Я
должен был узнать ее ближе. Ведь это было не только дорогое мне  существо,
но и человек, чья жизнь неразрывно переплелась с моей. Я любил ее и вместе
с тем питал к ней непонятное  чувство  жалости  и  сострадания,  столь  же
необъяснимое теперь, как и тогда,  в  гостиной  дома  викария,  когда  оно
впервые охватило меня.
   Мне приоткрылась вся глубина  и  степень  ее  застенчивости.  Шейле  же
казалось непостижимым, что  я  не  ощущаю  таких  мук,  как  она.  Это  ее
удивляло.
   - Ну а я, - с неприятной, полной  сарказма  усмешкой  говорила  она,  -
такая  застенчивая,  что  другой  такой  нет  на  свете.  И  не   отрицай,
пожалуйста. Не станешь же ты утверждать, что это не так!
   Шейлу раздражала эта черта ее характера. Вину за нее она  возлагала  на
родителей. Однажды она просто, без всякой злобы, сказала: "Они  уничтожили
мою  веру  в  себя".  Ей  хотелось  любым  путем   избавиться   от   своей
застенчивости, и  она  употребляла  всю  силу  воли  на  то,  чтобы  этого
добиться. Ей казалось, что я могу ей в этом помочь, и она, не задумываясь,
приходила ко мне. Ее могли принять за мою любовницу: моя страсть  не  была
больше для нее тайной, да и родители делали  все,  чтобы  отдалить  ее  от
меня, но когда на нее находило дурное настроение и она считала, что только
я могу утешить ее, она с презрением отметала все эти соображения. Если она
что-то решала, ничто уже не могло ее остановить.
   Водилась за нею и еще одна странность,  с  которой  трудно  примириться
любящему человеку, - я, например, не мог спокойно об этом думать,  хотя  и
знал, что Шейла, словно сомнамбула, ищет человека, в которого она могла бы
влюбиться.
   Я знал, что Шейла жаждет этого, - так жаждет  влюбиться  и  так  боится
никогда не встретить предмет своей любви, что  при  одной  мысли  об  этом
резче обозначались на ее лице морщинки, а под  глазами  появлялись  темные
круги. Меня она не любила, но я был для нее источником надежды, я  окружал
ее иллюзорной атмосферой тепла, и ей казалось, что с моей помощью  чувства
ее высвободятся из плена и она полюбит - меня или кого-то другого, неважно
кого: об этом она по наивности, со свойственным ей безжалостным  эгоизмом,
даже не думала.
   Вот и все, к чему сводилась моя скромная власть над ней.
   Шейла боялась, что никогда не полюбит так сильно, как любил ее я.  Этим
и объяснялась ее выходка в сочельник, ее обдуманная жестокость.
   А Шейла была жестока - и не только из  равнодушия  ко  мне,  но  еще  и
потому, что видела в жестокости отказ от безразличия, проявление  каких-то
чувств. Подобные выходки давали ей возможность приобщиться к эмоциональной
атмосфере того накала, какой привычен для большинства из нас.
   Мириться с подобными вещами было трудно, особенно в моем возрасте.  Тем
более трудно, что Шейла  играла  еще  и  на  струнке  моей  жестокости,  о
существовании которой я давно знал, но которая напоминала о себе лишь в ее
присутствии. Раза два она доводила меня до бешенства, чего теперь я  себе,
как правило, не разрешаю. Шейла сознательно вызывала меня  на  ссоры,  они
возбуждали ее, она теряла над собой контроль  и  бранилась,  как  базарная
то