человека, у которого
силы на исходе.
   - Извини за опоздание, дорогая! - тихо произнес он, обращаясь  к  жене,
опустился в приготовленное для него кресло и прикрыл глаза.
   Миссис Найт своим надтреснутым голосом заботливо спросила, не выпьет ли
он чашечку чайку. Весь ее вид говорил о том, что она обожает его.
   - Разве что чашечку, - прошептал мистер Найт. - Одну-единственную.
   Миссис Найт поспешила обратить его внимание на то, что поджаренный хлеб
еще не остыл - он лежит на подогретом блюде. А в крайнем случае она  через
три минуты поджарит ему свеженького.
   - Я куска не могу проглотить, дорогая! - сказал мистер Найт. - Куска не
могу проглотить. _Не могу_ проглотить ни куска.
   Этот слабый голос был сплошным притворством. На самом деле мистер  Найт
обладал звучным  голосом,  которому  он  при  желании  мог  придать  любой
оттенок. У него был весьма любопытный прием: он  любил  по  нескольку  раз
повторять одну и ту же фразу, меняя при  повторении  смысловой  акцент.  В
сцене появления в комнате, разыгранной  им  по  всем  правилам  актерского
искусства,  он  не  удостоил  меня  даже  беглого  взгляда,   но   сейчас,
откинувшись на спинку кресла и слегка прикрыв веки, то и дело  посматривал
на меня краешком глаза, удивительно хитрого и проницательного.
   Когда наконец он соизволил сделать вид, будто немного отдышался, миссис
Найт представила ему меня и принялась пространно объяснять, почему  я  так
эксцентрично одет, не забывая  при  этом  воздать  должное  и  собственной
расторопности.  Затем  она  рассказала  мужу,  что  я  хочу  готовиться  к
экзаменам для поступления в адвокатскую  корпорацию  и  больше  ничего  не
намерен делать, - это, видимо, еще продолжало волновать ее, и  она  хотела
знать его мнение.
   В отличие от своей жены, мистер Найт никогда не  действовал  прямо.  Он
повернулся к дочери и посмотрел на нее, а не на меня.
   - Ты мне никогда ничего не рассказываешь, доченька,  -  заметил  он.  -
Никогда и ничего.
   Затем,  продолжая  смотреть  на  нее,  он  начал   очень   хитро   меня
расспрашивать. В  голосе  мистера  Найта  звучало  тщательно  дозированное
утомление: казалось, его лишь весьма отдаленно интересует  вся  эта  суета
сует. На самом же деле он был настороже. При нем мне никогда не удалось бы
пустить миссис Найт пыль в глаза. Окольными путями он скоро почти добрался
до истины. Ему доставляло удовольствие ходить вокруг да около,  давая  мне
понять, что он уже догадался, в чем дело, и в  то  же  время  не  открывая
своей догадки жене.
   -  Может  быть,  есть  такое  правило,  которое  не   разрешает   лицам
определенной профессии  держать  экзамены  на  адвоката?  -  спрашивал  он
мягким, приглушенным голосом. - Так неужели для этого надо расставаться со
своей профессией? Но по крайней мере, я полагаю,  время  для  ухода  можно
выбрать по своему усмотрению?
   Он не попал в цель, но выстрел был  достаточно  меткий.  Еще  несколько
минут мы потолковали о профессии юриста. Он очень гордился  своим  умением
"раскусить" человека и теперь пытливо наблюдал за мною, время  от  времени
задавая какой-нибудь коварный вопрос. В свою очередь и я кое-что узнавал о
нем.
   И он и его жена были снобы, но каждый на свой лад. Миссис Найт родилась
в буржуазной семье с немалым достатком; эта дородная женщина не отличалась
особой прозорливостью и охотно поддерживала знакомство с теми, кто, по  ее
мнению, был одного с нею круга, но без разбора отвергала  тех,  кто  стоял
ниже  нее.  Снобизм  мистера  Найта  был  более  утонченный   и   поистине
всеобъемлющий. Начать с того, что по своему происхождению мистер Найт  был
ничуть не аристократичнее меня. В его тихом, певучем  голосе  я  улавливал
следы какого-то северного диалекта. Женился он еще в  те  дни,  когда  был
всего лишь помощником приходского Священника. Жена принесла ему в приданое
богатство  и  помогла  подняться  на  несколько  ступеней  по   социальной
лестнице: он стал получать приглашения на званые обеды  в  такие  дома,  о
которых в юности мог только мечтать, - в дома местной  знати  и  церковных
сановников. Как это ни странно,  но,  войдя  в  этот  круг,  он  продолжал
сохранять свое преклонение перед ним. Вся его хитрость и  проницательность
была обращена на выяснение путей, какими проникают туда другие.  Здесь  он
проявлял чудеса пытливости, ловкости и безжалостности. Словом, мистер Найт
был очень интересный человек.
   Время шло. Я уже  стал  подумывать,  не  пора  ли  мне  уходить,  когда
произошла новая сценка, которая, как я потом узнал,  неизменно  входила  в
программу субботних вечеров  в  доме  викария.  Миссис  Найт  с  нежностью
взглянула на мужа и спросила:
   - Не прочтешь ли ты нам свою проповедь, милый?
   - _Не могу_, дорогая! _Не могу_. Я _слишком_ утомлен.
   - Ну пожалуйста! Хотя бы начало. Ты же знаешь,  Шейла  так  любит  твои
проповеди! Я уверена, что и вам будет интересно  послушать,  -  обратилась
она ко мне за поддержкой. - У вас будет над чем поразмыслить  на  обратном
пути. Я уверена, что вам тоже хочется послушать.
   Я вынужден был сказать, что в самом деле хочется.
   -  По-моему,  он  язычник,  -  съязвил  мистер  Найт.  Его  пальцы  уже
перебирали страницы рукописи.
   - Но ты же слышал, что он сказал, милый, - не отступалась миссис  Найт.
- Он будет огорчен, если ты не-прочтешь нам хороший большой кусок.
   - Ну ладно! - Мистер Найт вздохнул. - Раз уж вы так настаиваете! Раз уж
вы так настаиваете!
   Миссис Найт принялась переставлять настольную лампу, чем только вызвала
раздражение мужа. Ему не терпелось приступить к чтению.
   Сейчас его голос уже не звучал  тихо.  Он  гремел  на  всю  комнату,  и
викарий при этом вовсе не тужился, как миссис Найт. Читал он  великолепно.
Никогда еще я не слышал человека, который бы так умел владеть голосом, так
удивительно четко произносил слова.  И  никогда  еще  я  не  видел,  чтобы
человек так наслаждался собственным чтением. Время от времени мистер  Найт
поглядывал на нас поверх рукописи, чтобы удостовериться, что и мы получаем
удовольствие от его чтения. Эта сцена так захватила меня, что я  с  трудом
улавливал содержание проповеди.
   Мистер Найт прочел нам "хороший большой кусок". Собственно,  он  прочел
всю проповедь: чтение длилось двадцать четыре минуты, по часам. Наконец он
откинулся на  спинку  кресла  и  закрыл  глаза.  Миссис  Найт  разразилась
восторженными, благоговейными похвалами. Внес свою скромную лепту и я.
   - Пожалуйста, дорогая, воды, - очень тихо, не  поднимая  век,  произнес
мистер Найт. - Стакан воды. Простой воды!
   Я  ушел  в  ванную  переодеться  и,  натягивая  свой  костюм,  принялся
обдумывать, как бы улучить минуту и попрощаться с Шейлой наедине. Несмотря
на владевшее мною волнение, размышлял я и об ее отце. Он был  тщеславен  -
безмерно, до глупости тщеславен и вместе с тем  проницателен;  невыносимый
позер, но хитрый, ехидный, ловкий; болезненно мнительный  и  смешной  -  и
вместе с тем человек  огромной  силы.  С  таким  нельзя  не  считаться.  Я
подумал, что  мог  бы  с  ним  поладить.  Конечно,  придется  терпеть  его
коварство, ибо как противник он гораздо опаснее своей  жены.  Мурлыча  про
себя какой-то мотив, я пришел еще к одному выводу: мистера Найта  тревожит
Шейла, но не потому, что она пригласила меня. Эта тревога не покидала  его
все время, пока она молча сидела у пылающего камина, и  между  мною  и  им
пробежала искра сочувствия - не симпатии, а только сочувствия.
   Спускаясь вниз, я услышал негодующий голос миссис Найт.
   - Но сейчас слишком сыро, об этом и думать нечего! - Донеслось до  меня
сквозь прикрытую дверь гостиной. - Ты просто хочешь  слечь!  -  продолжала
миссис-Найт, когда я открыл дверь.  -  Неужели  у  тебя  нет  ни  капельки
здравого смысла! Будь даже самая прекрасная погода...
   - Я провожу вас, - сказала мне Шейла.
   - Втолкуйте ей, что об этом не может быть и речи! Это просто нелепо!  -
сказала миссис Найт.
   - Но ведь я не знаю, какая сейчас погода, - нехотя заметил я. - Правда,
похоже, что ветрено.
   Снаружи доносились завывания ветра.
   - Если вы не боитесь ветра, то и я не боюсь, - не отступалась Шейла.
   Мистер Найт по-прежнему полулежал в кресле, закрыв глаза.
   - _Не следует_ ей этого делать, - театральным шепотом  на  всю  комнату
произнес он. - _Не следует_.
   - Вы готовы? - спросила Шейла.
   Родителям не сломить было ее воли. Пока она надевала в холле  макинтош,
у меня впервые мелькнула мысль,  что  я  не  имею  понятия,  ни  малейшего
понятия о том, какие чувства она питает к отцу и к матери.
   За дверью ветер ударил нам в лицо. Шейла громко рассмеялась. Дождь  был
не сильный, зато ветер бушевал вовсю, налетая шквалами и осыпая нас тучами
брызг. Мы шли молча по пустынной деревенской улице. Мне было необыкновенно
хорошо: ведь никогда еще Шейла не была мне так близка! Когда  мы  свернули
на тропинку, наши руки встретились, и рука Шейлы сжала мою.
   За всю дорогу мы еще не произнесли ни слова. Первой заговорила Шейла.
   - Почему вы так стремились угодить моей матери? - тоном укора, но очень
мягко спросила она.
   - Чем же я стремился ей угодить?
   - Изображали, будто вы гораздо богаче, чем на самом деле.
   - Я говорил только правду.
   - Но у нее создалось о вас ложное впечатление, - возразила Шейла.  -  И
вы сами это понимаете.
   - Мне казалось, что именно это и требуется, - улыбнулся я.
   - Ну и глупо, - заметила Шейла. - Лучше было бы сказать  напрямик,  что
вы клерк.
   - Это бы ее шокировало.
   - Для нее это было бы только полезно, - возразила Шейла.
   Буря  продолжала  завывать,  с  шумом  раскачивая  деревья  у  нас  над
головами. Мы шли молча, но молчание наше было насыщено счастьем.
   - Льюис, - сказала наконец Шейла. - Я хочу кое о чем спросить вас.
   - Пожалуйста, дорогая!
   - Неужели вам не было ужасно стыдно?
   - Когда?
   - Когда вы явились к нам  насквозь  промокший.  И  когда  вам  пришлось
предстать  перед  незнакомыми  людьми  в  таком  нелепом  одеянии.   -   И
засмеявшись, она добавила: - Вид у вас был уж очень дурацкий.
   - Я не думал об этом, - ответил я.
   - И вам это действительно было безразлично?
   - Конечно!
   - Не понимаю, - недоумевающе произнесла Шейла. - Будь я на вашем месте,
я, наверно, сжалась бы в комочек: мне было бы очень не по  себе.  Нет,  вы
просто удивительный человек.
   Я засмеялся и сказал, что уж если ей хочется  мной  восхищаться,  пусть
выберет что-нибудь более стоящее. Но Шейла говорила вполне  серьезно.  При
ее взвинченных нервах и легкой ранимости ей трудно было даже подумать, что
кто-то может спокойно вынести подобный фарс.
   - А вот мне сегодня было не по себе, - немного спустя призналась она.
   - Отчего?
   - Оттого, что отец с матерью валяли перед вами дурака.
   - Господи боже мой, все мы не без слабостей, - с  грубоватой  нежностью
заметил я.
   Шейла еще крепче сжала мою руку.
   Вдали  показалась  наша  ферма.  Мы  пересекли  еще  одно  поле,  и   в
пронизанной ветром темноте ярко засверкали ее огоньки. Я  предложил  Шейле
зайти.
   - Не могу, - возразила она.
   Мы остановились. Я обнял ее за плечи. Она вдруг спрятала лицо у меня на
груди. Я снова предложил ей зайти на ферму.
   - Мне надо идти, - сказала Шейла.
   Она посмотрела на меня, и я поцеловал ее - в  первый  раз!  Вокруг  нас
бушевал ветер, а в жилах у меня бушевала кровь, и гул стоял в ушах.  Шейла
отстранилась от меня, потом  вдруг  обхватила  меня  за  шею,  и  губы  ее
прижались к моим губам.
   - Мне надо идти, - повторила она.
   Я  погладил  ее  влажную  от  дождя  щеку.  Шейла  сжала  мне  руку  и,
повернувшись, решительно,  энергично  зашагала  по  темной,  как  туннель,
тропинке. Вскоре черные изгороди скрыли ее из виду. Я ждал, пока  звук  ее
шагов не замер вдали, - не слышно было ничего, лишь бушевал ветер.
   Когда я вернулся на ферму, там шел пир горой. Джек открывал собственное
дело, и по сему случаю после ужина  Джордж,  преисполненный,  как  всегда,
оптимизма, не скупясь, предсказывал успех нам всем и  в  особенности  мне.
Поговорить с ним наедине удалось лишь на следующий вечер,  в  воскресенье,
когда все, кроме нас двоих, уехали на автобусе в город. Я  же  остался  до
утра, впервые вкушая блага своей эмансипации.  В  тот  вечер,  который  мы
провели вдвоем, Джордж был откровеннее обычного: он рассказал мне  о  том;
какие странные бури разыгрываются порой в его душе, а потом  дал  почитать
часть своего дневника. Я читал при свете керосиновой лампы, а Джордж сидел
рядом, посасывая трубку.
   Когда я закрыл дневник, Джордж спросил, как идут мои любовные  дела.  К
сердечным привязанностям друзей он относился двояко. На первых  порах  они
служили ему темой для веселых шуток. Но стоило ему прийти к убеждению, что
речь идет о серьезном чувстве, и все менялось: он много говорил о предмете
любви, правда, обиняками и намеками, очевидно, считая это верхом  внимания
и  такта.  Летом,  например,  он  именовал  Шейлу  "красивой  самкой",  но
некоторое время спустя стал отзываться о ней уже с безграничным уважением.
В тот воскресный вечер он начал так:
   - Надеюсь, вчера ты благополучно достиг цели своего путешествия?
   Я ответил утвердительно.
   - Надеюсь, что все, - тут Джордж обдернул пиджак и прочистил  горло,  -
протекало достаточно благоприятно?
   Я снова ответил утвердительно.
   - Следовательно, я вправе предположить, что ты  не  совсем  разочарован
тем, как все складывается?
   Я не мог удержаться от улыбки, и она сразу выдала меня.



21. ОГОРЧЕНИЯ И РАДОСТИ

   Даже после того, как я побывал в доме Шейлы, я не  осмеливался  сказать
ей,  как  сильно  я  ее  люблю.  Заразившись  от  нее,   я   тоже   принял
шутливо-насмешливый тон и высмеял все - и свои надежды, и радости, и муки,
словно ничего не воспринимал всерьез. Но делалось это исключительно под ее
влиянием: сам я еще не умел относиться ко всему легко.
   Раза два Шейла заставила меня подолгу дожидаться ее. Минуты тянулись за
минутами, постепенно складываясь в час. Я прибегал ко всем уловкам,  какие
пускают  в  ход  влюбленные,  чтобы   скоротать   время,   заставить   его
остановиться, не замечать его бега, пока _она_ не  придет.  Муки  ожидания
схожи с ревностью и, словно  ревность,  исчезают,  растворяясь  во  вздохе
облегчения, при появлении любимой.
   Однажды я упрекнул ее. Упрекнул мягко, так как  уже  не  ощущал  гнева,
обуревавшего меня за несколько минут до того. Я попросил Шейлу  не  делать
из меня посмешище для всего кафе, но попросил  шутливо-ироническим  тоном,
каким мы имели теперь обыкновение разговаривать  друг  с  другом.  Тем  не
менее это было требование, первое требование, которое я предъявил Шейле. И
она подчинилась. В следующий раз она пришла на десять  минут  раньше.  То,
что она посчиталась со мной, обрадовало меня, но она держалась натянуто  и
раздраженно, словно ей стоило огромного труда хоть в чем-то уступить.
   Было начало  декабря.  Настало  время  для  моей  очередной  поездки  в
корпорацию. Перед отъездом в Лондон, где я обычно проводил  пять  дней,  я
взял с Шейлы обещание написать мне. На другое утро я уже стал  поглядывать
на столик в холле, где лежала почта. Останавливался я всегда в пансионе на
Джад-стрит,  словно,  будучи  безнадежным  провинциалом,   боялся   отойти
подальше от вокзала Сент-Панкрас. Весь пансион - и  столовая,  и  холл,  и
спальни - был насквозь пропитан запахом кухни и натертых  полов.  Столовая
была темная, и когда мы завтракали в восемь часов утра,  комнату  окутывал
зимний сумрак. За стол нас садилось человек двенадцать - несколько  старых
дев, живущих на скудное пособие, клерки да приезжие студенты  вроде  меня.
Студенты были здесь частыми постояльцами, и поэтому речь хозяйки  пансиона
изобиловала жаргонными словечками. В  день  последнего  экзамена  она,  со
свойственным ей  шумным,  показным  добродушием,  подбадривала  студентов,
вручая им почтовые открытки, где ее рукой было написано:  "Миссис  Рид,  я
проскочил". Она требовала, чтобы открытка была опущена  в  почтовый  ящик,
как только результаты экзаменов станут известны.
   В этот свой приезд я  каждое  утро  после  завтрака  бежал  в  холл,  к
заветному  столику  и  торопливо  перебирал   немногочисленные   конверты,
казавшиеся бледно-голубыми в царившем там полумраке, но ни в первое  утро,
ни во второе, ни в третье среди них не оказалось ни одного,  адресованного
мне. Впервые в жизни почта явилась для меня источником тревог.
   И вот, как и в тех случаях, когда Шейла опаздывала,  а  я  ждал  ее,  я
вновь прибег к уловкам влюбленных. Она, конечно, не могла написать  раньше
понедельника, говорил я себе. Скорее всего, она написала во вторник, а так
как во второй  половине  дня  письма  в  деревне  из  почтового  ящика  не
вынимают, то и в среду утром я едва ли получу от нее  письмо.  Словом,  за
эти несколько дней я вполне постиг арифметику надежд и тревог.
   Щемящая боль в  сердце  всюду  сопутствовала  мне,  и,  отправляясь  на
очередной обед в клуб корпорации, я знал, что  по  возвращении  в  пансион
первым делом брошу взгляд на  столик  в  холле.  За  это  время  я  дважды
встретился в клубе со своими знакомыми из Кембриджа, среди которых  был  и
Чарльз Марч, и оба раза мы засиживались после обеда  за  кружкой  пива  до
отхода их поезда, отправлявшегося с вокзала на Ливерпуль-стрит.
   Это были студенты, в спорах с которыми я, безусловно, мог бы  упражнять
свой ум, если бы учился в университете. Мне  еще  ни  разу  не  доводилось
разговаривать с Чарльзом Марчем наедине, но я чувствовал, что у нас  много
общего, и хотел подружиться с ним. Нравились мне и его товарищи, хотя я не
променял бы ни одного из них на моих  друзей  из  родного  города.  Вскоре
между нами установились самые дружеские отношения, и мы спорили до  потери
сознания, с жаром студентов-выпускников. А оставшись один, я сравнивал  их
шансы с моими. Ведь, может быть, завтра мне придется вступить с кем-то  из
них в борьбу. Как же в свете того, что мне о них  известно,  выглядят  мои
шансы?
   Мне казалось, что по интеллектуальному развитию мы с Чарльзом Марчем не
слишком отличаемся друг от друга. Я  не  сомневался,  что  Джордж  Пассант
превосходит нас обоих и своей эрудицией  и  энергией,  зато  у  меня  и  у
Чарльза Марча  больше  житейской  трезвости.  Что  же  до  остальных  моих
кембриджских знакомых, то, на мой взгляд, по упорству и целеустремленности
они не могли соперничать ни Чарльзом Марчем, ни со мной, не говоря  уже  о
Джордже Пассанте.
   Придя к такому заключению, я немного успокоился. Но я  не  перестал  им
завидовать. Один из этих молодых людей был сыном  известного  королевского
адвоката, другой -  директора  школы,  а  у  Чарльза  Марча,  насколько  я
понимал,  были  очень  состоятельные  родители.  Имей  я   такой   прочный
фундамент, чего бы только я ни достиг! Я решил, что мне необходимо создать
какой-то противовес их богатству. С их точки зрения, с точки зрения  людей
преуспевающих, у меня было мало шансов на успех. Ведь я  с  ранней  юности
вынужден был напрягать все силы и терпеть лишения, о которых  они  понятия
не имели. И во мне кипела затаенная злоба против них.
   Но я способен был посмотреть  на  свое  положение  и  с  другой,  более
объективной точки зрения. У меня было одно  бесценное  преимущество  перед
моими новыми приятелями. Они были близко знакомы с выдающимися  людьми,  и
это подчас лишало их уверенности в  своих  силах.  Они  жили  в  атмосфере
постоянного скептицизма.  В  семье  их  неизбежно  сравнивали,  скажем,  с
каким-нибудь "высоко взлетевшим" дядей. Даже такому энергичному  человеку,
как Чарльз Марч, временами казалось, что все уже  совершено,  все  великие
творения созданы, все замечательные книги написаны, То  была  кара  -  для
многих убийственная кара - за то, что они родились  в  древней  стране,  в
лоне застывшего в  своем  развитии