ен.
   - Наконец-то, - сказал Иден. - Рад это слышать.
   - Будем ждать Шейлу? - Глаза миссис Иден быстро обежали присутствующих.
   Все весело объявили, что нет.
   - Право, не вижу, почему мы должны ее  ждать,  -  сказал  Иден.  -  Раз
опаздывает, пусть пеняет на себя. А вы как  считаете,  Элиот?  Я  полагаю,
ваша приятельница не обидится, если мы  приступим  к  делу?  Вы  ей  потом
объясните,  что  так  всегда  поступают  с  молодыми   девицами,   которые
опаздывают.
   В ушах у меня тревожно отстукивали секунды. Тем не  менее  в  ответ  на
шутливый вопрос Идена я уверенно, словно Шейла была  моей  собственностью,
заявил, что она, конечно,  не  обидится.  Все  очень  этому  обрадовались.
Миссис Иден погрузила в котел разливательную ложку и старательно наполнила
пуншем все бокалы, кроме одного.
   Пунш был горячий, пряный и  крепкий.  Осушив  бокалы,  все  еще  больше
развеселились, в гостиной стало шумно, и Идену  пришлось  прекратить  свой
рассказ.  Кто-то  предложил  во  что-нибудь  сыграть.  Я  продолжал  чутко
прислушиваться. Уже перевалило за десять.  Наконец  я  услышал  -  услышал
совершенно ясно, на этот раз сомнений быть не могло - шум  подъезжавшей  к
дому машины, Необычайная радость мгновенно охватила меня.
   - Шейла! - воскликнула миссис Иден, и глаза ее заблестели.
   Я был на вершине блаженства. Теперь, зная, что Шейла вот-вот  появится,
я мог удобно расположиться в кресле и не взглядывать поминутно  на  дверь.
Мне не было даже нужды прислушиваться к голосам, доносившимся снаружи.
   Но вот дверь отворилась, и в гостиную, сияя, вошла Шейла.  За  ней  шел
какой-то мужчина.
   - Я поступила  очень  некрасиво,  -  срывающимся  от  волнения  голосом
сказала Шейла, подходя к миссис Иден. - Но я пришла не  одна.  Вы  нас  не
выгоните? Мы вместе обедали, и я подумала, что вы не  откажетесь  угостить
моего друга пуншем. Познакомьтесь, пожалуйста: доктор Девит. Он работает в
больнице.
   Я слышал, как миссис Иден ответила:
   - О, нам, потребуется еще один бокал, только и всего! Садитесь,  доктор
Девит! Я сейчас принесу вам бокал.
   На все события она откликалась прежде всего действием. Возможно, у  нее
даже не мелькнуло мысли, что произошло нечто странное. Так или  иначе,  но
отказать Шейле, раз та ее о чем-то просит, миссис Иден не могла.
   Словно сквозь дымку я увидел, как Иден улыбнулся Шейле и тому, другому.
Улыбка была любезная, но не похожая на обычную его улыбку  -  широкую,  во
все лицо. Потом он взглянул на меня. Озадачен ли он случившимся?  Или  все
понял и теперь жалеет меня?
   Мне все стало ясно, как только Шейла вошла. Это не  было  случайностью.
Она все обдумала. И намеренно пришла с Девитом.
   Комната вдруг заколыхалась у меня перед глазами; из тумана выплывали  и
вновь исчезали лица невероятных размеров, голоса то звучали где-то  вдали,
то оглушали, раздаваясь над самым ухом. И все  же  я  нашел  в  себе  силы
обратиться к Идену с каким-то незначительным вопросом.
   Гости потеснились, чтобы можно было  поставить  еще  два  стула.  Шейла
уселась между мною и  Девитом.  Миссис  Иден  стала  наполнять  их  бокалы
пуншем.
   - Налейте, пожалуйста, и Льюису, -  попросила  Шейла.  -  Позвольте,  я
передам.
   И она взяла у меня  бокал.  Миссис  Иден,  сосредоточенно  насупившись,
наполнила его и передала Шейле, а та в свою очередь мне.
   - Вот, - только и произнесла она.
   Лицо у нее было в тот вечер какое-то  особенно  гладкое  -  на  нем  не
заметно было даже намека на морщинки. Пока она не-оторвала глаз от бокала,
который бережно вручала мне, словно боясь пролить хоть каплю пунша, - пока
она не оторвала глаз от бокала и не взглянула на меня так, что я забыл обо
всем на свете, я  смотрел  на  ее  лицо,  открытое  и  серьезное,  как  бы
светившееся изнутри, -  смотрел,  как  будто  оно  не  имело  отношения  к
нараставшей во мне боли,  к  предчувствию  непоправимой  беды,  к  властно
заявлявшему о себе желанию.
   Вокруг шла игра, заключавшаяся в угадывании задуманных слов.  Проходили
минуты, а может быть, и часы. Время  от  времени  я  слышал  голос  Шейлы,
выкрикивавшей  слова.  Иногда  я  и  сам  что-то  кричал.  Впоследствии  я
вспомнил, что Иден все это время молча сидел в кресле, слегка расстроенный
тем, что гости предпочли игру его воспоминаниям, - сидел молча, потому что
не обладал особенно живым умом.
   Пробило полночь.
   - Рождество! -  воскликнула  миссис  Иден  и  тотчас  с  обычной  своей
стремительностью поздравила всех: - С веселым рождеством!
   Я слышал, как Шейла ответила ей.
   Вскоре гости начали подниматься: вечер подходил к концу. Шейла  перешла
в другой угол комнаты, где стояла миссис Иден, и  о  чем-то  заговорила  с
нею. Мы с Томом Девитом остались вдвоем, и, как  давние  знакомые,  -  ибо
соперникам свойственно чувство своеобразного родства, - разговорились.
   Он был  значительно  старше  меня  и,  на  мой  взгляд,  никак  не  мог
относиться к разряду  молодых  людей.  Позднее  я  узнал,  что  ему  давно
перевалило за тридцать. Его доброе,  серьезное,  неглупое  лицо  бороздили
морщины. Роста мы были одинакового, но, не в  пример  мне,  он  уже  начал
полнеть и волосы у него поредели.
   Любезно, но несколько смущенно он  поинтересовался,  как  у  меня  идут
занятия. Шейла говорила ему, сказал он, что я очень много работаю. И он  с
чисто профессиональной озабоченностью добавил, что вид  у  меня  неважный:
судя по всему,  я  переутомляюсь.  Наверно,  мало  сплю?  А  есть  у  меня
снотворное на случай бессонницы?
   Я сказал, что эта проблема не волнует меня, и в отместку  заметил,  что
он небрежно относится к своим глазам. Почему он не сменит стекла в  очках?
Ведь одно из них треснуло.
   - Трещина у края глаза и не мешает мне смотреть, - возразил Том  Девит.
- Тем не менее мне действительно надо сменить очки.
   С прозорливостью глубоко несчастного человека я многое понял. Я  понял,
что он любит Шейлу. Я понял, что он торжествует,  ибо  Шейла  избрала  его
сегодня своим спутником. И торжествуя от  сознания,  что  Шейла  предпочла
его, он мне сочувствует. Но я понял  и  то,  что  это  добрый,  порядочный
человек, не лишенный проницательности: он догадался, с какою  целью  Шейла
привела его сюда, и сердился на нее за это. Ведь он ничего не  знал,  пока
не увидел меня в гостиной  и  не  сообразил,  что  Шейла  пригласила  меня
раньше, чем его.
   Так  мы  стояли,  с  трудом  выдавливая  из  себя  слова  и  проникаясь
сочувствием друг к другу. При  иных  обстоятельствах  мы  могли  бы  стать
друзьями.
   Шейла кивком подозвала его. Я вышел вслед за ними, решив во что  бы  то
ни стало поговорить с ней. Любая ссора, любая  размолвка  лучше,  чем  это
молчание.
   Но когда я вошел в холл, они уже надевали пальто и Шейла не отходила от
Девита.
   - Я довезу его до больницы, - сказала она мне. -  Хотите,  я  вас  тоже
подвезу?
   Я отрицательно покачал головой.
   - Ну, как угодно. - Она пристально посмотрела  на  меня.  -  До  скорой
встречи.
   Они вышли вместе. Я видел,  как,  прежде  чем  сесть  в  машину,  Девит
повернулся к Шейле, словно спрашивая ее о чем-то. Лицо у него было хмурое,
но после ее ответа озарилось улыбкой.
   Пока я слышал шум мотора, мне казалось, что Шейла еще не покинула меня.
Но вот он наконец замер вдали, и я побрел домой тем же путем, каким четыре
часа назад пришел сюда. Я был убит горем; однако,  шагая  через  парк  под
низко нависшим, беззвездным небом, я временами не  верил  случившемуся,  и
тогда в душе моей вновь загоралась надежда, не уступавшая в  яркости  той,
что преисполняла меня восторгом  по  дороге  на  вечер.  Так  человек,  на
которого свалилось несчастье, пытается иной раз обмануть  себя  счастливой
мечтой.
   Как слепой, вошел я  к  себе  в  комнату.  При  ярком  свете  ничем  не
затененной лампочки я увидел  кресло,  стол,  кровать,  но  все  это  было
безликим, как тьма, что окружала меня в ту бессонную ночь. Я  много  часов
лежал, уставясь в эту тьму, и то одно,  то  другое  чувство  всевластно  и
безраздельно овладевало мной, - они сменяли друг друга,  как  жар  сменяет
при болезни озноб.
   Мне хотелось рыдать, но слез не было. Я катался по постели, обуреваемый
страстной тоской. Потом во  мне  вдруг  вспыхивал  гнев,  и  я  готов  был
собственными руками задушить Шейлу.
   Мне уже пришлось однажды столкнуться с унижением - в то утро,  когда  я
вручил учителю ассигнацию в десять шиллингов, которую дала мне мама,  -  и
сейчас, ночью, я вспомнил об этом. Вообще я не  страшился  унижений  и  не
наталкивался на них. Я ведь  не  походил  на  Джорджа  Пассанта,  которому
казалось, что его за  каждым  углом  ждут  оскорбления,  и  который  остро
переживал  малейший  пустяк.  До  сих  пор  жизнь  моя  в  этом  отношении
складывалась довольно удачно, ибо мне не пришлось испытать  многих  мелких
унижений. Но сейчас, когда страдание настигло меня,  уязвленное  самолюбие
заговорило во весь голос, и, кипя от горечи,  я  поклялся  положить  конец
знакомству с Шейлой, никогда больше не встречаться с нею  и  вообще  вести
себя так, будто ее никогда не было в моей жизни.
   Однако, повернувшись на другой бок и тщетно  моля  судьбу  послать  мне
сон, я уже надеялся - да, да, надеялся, - что  найду  объяснение,  которое
поставит все на свое место. Это вышло случайно, уверял  я  себя;  Шейла  -
странная девушка, она живет по каким-то своим понятиям: она была где-то  с
Девитом и прихватила его с собой. Появление его у Иденов объясняется очень
просто. С глупой педантичностью влюбленного  я  припоминал  каждое  слово,
каким мы обменялись с той минуты, как она пригласила  меня  к  Иденам,  и,
отказавшись во имя надежды от враждебных чувств к ней, доказывал себе, что
все это лишь случайное совпадение, а вовсе не подстроено заранее.  Завтра,
нет, скорее всего послезавтра я получу от  нее  письмо,  которое  разрешит
загадку. Возможно, Шейла даже не подозревает, как я обижен. Ведь у  Иденов
она держалась со мной дружески, как ни в чем не бывало,  словно  мы  скоро
увидимся. И она не выказывала никакого предпочтения Девиту. Даже  ни  разу
нежно не взглянула на него.
   Потом во мне заговорила ревность. Куда Шейла с ним поехала?  Может,  он
целовал ее? А может, даже спал с нею? Кто знает, может,  сейчас,  когда  я
мечусь здесь в бессоннице, они сжимают друг друга в объятиях? Впервые  мои
думы о  Шейле  были  окрашены  чувственностью,  воображение  рисовало  мне
картины, от которых я не знал, куда спастись.
   Ночь тянулась без конца, медленно тикали часы - гораздо медленнее,  чем
билось мое сердце. Я снова  пришел  к  выводу,  что  все  было  подстроено
заранее. Снова все с той же педантичностью, но уже с иной целью  перебирал
я в памяти каждое слово, сказанное Шейлой после того, как  она  пригласила
меня: как она волновалась, когда впервые заговорила со мной об этом, каким
возбужденным тоном сообщила мне по телефону, что опоздает. Ее поступок был
верхом жестокости. Тогда, в детстве, я был унижен жестоко,  но  без  злого
умысла, теперь же я столкнулся с преднамеренной жестокостью -  жестокостью
любви. Отдавал ли я себе в ту ночь отчет, что прощаюсь с порой невинности?
Выходка Шейлы сорвала с любви многое, чем я ее наделял, и  во  мраке  ночи
увидел в душе Шейлы и в своей собственной черную  пропасть  ненависти,  от
которой даже сейчас, при всем своем горе, в  ужасе  отшатнулся.  Я  всегда
знал о ее существовании, но  пытался  не  замечать  ее.  Теперь  же  Шейла
заставила меня заглянуть в эту пропасть.
   Начало заниматься серенькое зимнее утро,  и  все  мои  ночные  раздумья
свелись к двум мыслям. Во-первых, я думал  о  том,  что  должен  выбросить
Шейлу из головы,  забыть  самое  ее  имя;  и  чем  больше  меня  одолевала
усталость, тем  больше  я  склонялся  к  этому  решению.  А  во-вторых,  я
задавался вопросом, скоро ли Шейла напишет  мне,  чтобы  я  снова  мог  ее
увидеть.



23. ПОД ОСВЕЩЕННЫМИ ОКНАМИ

   Прошло несколько дней. Я сидел у  себя  над  книгами,  но  между  моими
глазами и  текстом  то  и  дело  возникала  пелена.  И  когда  эта  пелена
появлялась, я вспоминал какую-нибудь, фразу, сказанную Шейлой, и мысль моя
начинала работать, как в ту бессонную ночь. Учебники лежали раскрытые,  но
я не мог заставить глаза прорвать пелену.
   А Шейла не подавала признаков жизни;  дни  шли  за  днями,  но  она  не
появлялась, и письма от нее все не приходило. Я договорился с  Джорджем  и
Джеком встречать вместе Новый год, однако после  первого  же  бокала  вина
Джордж ушел, заявив, что у него "важное свидание", и мы с Джеком  остались
одни.
   - Должно быть, завел себе новую даму сердца, - заметил Джек. - Пожелаем
ему удачи!
   Мы стали решать, как провести новогоднюю ночь. Джек считал,  что  лучше
всего пойти в дансинг и подцепить там двух  девушек.  Но  стоило  ему  это
сказать, как я вспомнил фразу, однажды брошенную  Шейлой:  "Мы  сбежали  в
дансинг", и испугался того, что могу столкнуться там с нею, хотя шансов на
встречу было ничтожно мало.
   Я предложил остаться в кабачке. Джеку мое предложение не улыбалось,  но
по  мягкости  характера  он  уступил.  Для   него   это   было   настоящее
самопожертвование. Ведь в наших попойках с Джорджем он  участвовал  только
потому, что был компанейский парень и ему нравилось наше общество.
   Слегка морщась, он любезности ради потягивал виски. В вознаграждение за
его уступчивость я решил объяснить, почему я не пошел в дансинг. К тому же
мне хотелось поговорить с ним по душам: я знал, что могу  рассчитывать  на
его сочувствие, а отчасти и на понимание. Однако едва я раскрыл  рот,  как
уязвленное самолюбие одержало во мне верх над всем остальным,  и  история,
которую я ему рассказал, получилась такая ничтожная,  такая  нелепая,  что
он, конечно, не мог догадаться ни о моем унижении, ни о том, какая пустота
с каждым днем все больше наполняет мне душу. И все же мне стало  легче,  -
может быть, даже легче, чем если бы я открыл ему всю правду.
   - Э, милые бранятся, только тешатся, - заметил Джек.
   - Я тоже так думаю, - согласился я.
   - Зато как приятно, когда помиришься.
   Он улыбнулся мне.
   - Прояви твердость, - посоветовал он. - Потребуй, чтобы она извинилась.
Надери ей уши, как маленькой девчонке. А потом будь с  ней  поласковее.  -
Джек помолчал немного и продолжал: - В общем  ничего  страшного,  не  надо
только на  это  трагически  смотреть.  Но  будь  осторожен,  Льюис!  А  то
достанутся тебе одни страдания и никакого удовольствия! Нужно заставить ее
сдаться. Я сейчас расскажу тебе, как у меня это вышло на прошлой неделе...
   Последние минуты 1925 года я провел, слушая  рассказ  Джека  Коутери  о
превратностях и тактике любовных интрижек, о том, как  он  добился  успеха
при  самых  неблагоприятных  обстоятельствах,  о  постигшей  его   вначале
забавной неудаче, о том, как он плакал и как эти слезы перешли  во  вздохи
блаженства. Внимая его красноречивому повествованию, я несколько  утешился
и даже почти поверил, что так же благополучно все обернется и у меня.
   Прошли первые дни января. От Шейлы - ни слова.  Голос  благоразумия  во
мне умолк, и я принялся писать ей письмо. Но тут заговорило  самолюбие,  и
письмо было порвано. Когда меня  тяготила  бессонница,  я  заставлял  себя
встать и взяться за работу. Я понятия не  имел  о  том,  как  долго  может
длиться такое состояние, ведь у меня не было в этих делах никакого  опыта.
Я продолжал работать - "как машина", дразнил меня высокий  звонкий  голос,
самый пронзительный на свете. Занимался я до тех пор, пока хватало сил,  а
потом спал допоздна. Я всегда жил следующим днем.
   Еще до рождества наш кружок решил съездить на ферму  в  первую  субботу
нового года. Я обещал тогда, что присоединюсь к компании. Но сейчас мне не
хотелось быть на людях, и я оказал Джорджу, что не смогу поехать.
   - Ты начинаешь пренебрегать своими обязанностями, - сухо заметил он.
   Но порою я жадно искал общения с людьми. Тогда я шел в кабаки,  вступал
в разговор с официантками и проститутками и, казалось, готов был на все за
одну улыбку. В одну из таких минут я снова  изменил  свое  решение  насчет
поездки на ферму. В пятницу вечером  я  разыскал  Джорджа  и  заявил,  что
передумал.
   - Очень рад, что к тебе вернулся здравый рассудок, - буркнул Джордж.  И
приличия ради спросил: - Надеюсь, на личном фронте у тебя все в порядке?
   Эта суббота оказалась для Джорджа великим днем.  Кружок  был  в  полном
составе, и Джордж мог вдоволь наслаждаться  преклонением  своего  "мирка",
окруженный людьми,  которых  он  любил  и  о  которых  пекся,  с  которыми
переставал быть застенчивым,  колючим,  подозрительным,  злым.  Здесь,  на
ферме, среди друзей, нервы Джорджа успокаивались и пробуждались его лучшие
качества.  Он  был  прирожденным  вожаком,   однако   в   силу   некоторых
особенностей своей натуры держался всегда в тени,  являясь,  так  сказать,
вождем несостоявшегося мятежа. Человек это был странный, до того странный,
что многие считали его чуть ли не сумасшедшим. Однако все,  кто  знал  его
близко (в том числе и  те,  кто  не  слишком  его  уважал),  безоговорочно
признавали, что он создан для великих свершений.
   В тот вечер Джордж был, как никогда,  в  ударе.  Мы  сидели  за  ужином
вокруг стола, на котором лежал золотистый кружок от керосиновой  лампы,  и
внимательно вслушивались в каждое его слово; стоило  ему  заговорить,  как
прекращались все споры, всякая, пусть даже самая занимательная,  болтовня.
Говорил он главным образом о свободе, утверждая,  что  при  желании  (а  в
наличии его у нас он не сомневался) мы можем создать уже для  наших  детей
счастливейшую жизнь на земле.  И  достичь  этого  можно  не  только  путем
переустройства   общества,   где   все   люди   будут   обладать   равными
возможностями, но и воспитывая наших детей в идеалах свободы и счастья.
   - Добро в человеке неизмеримо сильнее зла,  -  заключил  Джордж.  -  Мы
всегда должны помнить об этом, что бы с нами ни случилось!
   Все были взволнованы, ибо говорил он с  большим  чувством,  Он  как  бы
давал нам наказ - наказ человека, упорно боровшегося со злом в самом себе.
Джек, наиболее разнузданный среди нас, возразил ему, что  зло  может  быть
очень прельстительным.
   - Я не это подразумеваю под злом, - рявкнул на него  Джордж.  -  Добрая
половина бед от того и происходит, что из века  в  век  попы,  родители  и
ученые мужи пытались сделать людей несчастными,  взваливая  на  них  бремя
вины за первородный грех!
   Я почти не вмешивался в беседу, так как мысли мои были заняты другим: я
вспоминал о том ужине, когда я вернулся на ферму промокший  до  нитки,  но
внутренне согретый ощущением счастья. На минуту я  стряхнул  с  себя  груз
собственных забот и посмотрел на Джорджа. Я  знал,  что  бремя  этой  вины
отягощало его больше, чем кого-либо из нас, -  потому-то  он  и  добивался
нашего самораскрепощения.
   После ужина кружок  разбился  на  мелкие  группки.  Мы  с  Мэрион  сели
поболтать в эркере. Она только что вернулась после рождественских каникул,
и мы не виделись с ней три недели.
   - Мне нужна ваша помощь, - сразу же заявила она.
   - Чем же я могу вам помочь?
   - Я хочу, чтобы вы разрешили одну  проблему,  -  сказала  она  и  вдруг
спросила: - О чем это вы сейчас думали?
   - Так что же это за проблема, Мэрион? - ответил я вопросом на вопрос.
   - Ладно, проблема подождет. О чем же вы думали? Я никогда не  видела  у
вас такого отсутствующего взгляда.
   - Я думал о Джордже.
   - Так ли? - с сомнением спросила Мэрион. - Когда вы думаете  о  ком-то,
вы смотрите на этого человека, смотрите так,  точно  хотите  пронзить  его
вашими дурацкими глазами. А сейчас вы не смотрели на Джорджа. Вы вообще ни
на кого не смотрели.
   Я успел собраться с мыслями и сказал ей, что сопоставлял слова  Джорджа
о  свободе  с  проблемой  первородного  греха.  В  другое   время   Мэрион
поинтересова