руг  на  друга.  У  меня  появилось
ощущение, которого боятся все люди и которое, как я  со  временем  увидел,
довлело  над  одним  существом,  -  ощущение,  что  моя  жизнь   протекает
независимо от моей воли и я не  властен  ничего  изменить.  Можно  сколько
угодно говорить и думать, что нашей  жизнью  руководят  неподвластные  нам
силы и что мы лишь тешим себя иллюзией, считая, будто можем изменить ее по
своей воле, но когда эта иллюзия  оказывается  под  угрозой,  мы  начинаем
отчаянно цепляться за нее. И если мы  чувствуем,  что  эта  иллюзия  может
рассыпаться в прах, нами овладевает несказанный ужас.
   Доведенный до предела, этот  ужас  граничит  с  безумием.  Его  ощущают
многие из нас, по меньшей мере в те минуты, когда мы оказываемся в  тисках
неодолимой страсти. Эта страсть может доставлять нам удовольствие, а может
и не доставлять, но в  большинстве  случаев  мы  способны  владеть  собой;
однако бывают минуты - особенно в любви, особенно при такой любви, какую я
питал к Шейле, - когда иллюзия, будто  человек  способен  управлять  своей
жизнью, рассыпается, мы видим, что попали в лапы неотвратимого рока, и  ни
голос протеста, ни все наши доводы не могут повлиять на наши поступки, как
шум моря в часы моих ночных бдений не мог ни увеличить, ни уменьшить  моей
тоски.
   В такие минуты мне приходила мысль о самоубийстве. Не от отчаяния, а от
желания все  же  восторжествовать  над  роком,  оказаться  хозяином  своей
судьбы. Я уверен, что по тем же мотивам мысль о  самоубийстве  приходит  в
голову, и другим людям, оказавшимся в таком же положении, как я.  Уйти  из
жизни не только для того,  чтобы  избавиться  от  страданий,  но  и  чтобы
доказать единственно доступным нам способом, что самое страшное не в  этом
и что в конечном итоге жизнь человека подчинена его воле! Так,  во  всяком
случае, обстояло дело со мной.
   Желание проявить свою волю лежало и в основе планов, которые  я  строил
на  будущее,  игнорируя  и  свою  болезнь,  и  существование  Шейлы.   Моя
несчастная любовь длится  слишком  долго,  решил  я.  Надо  забыть  Шейлу,
поправиться, наметить, что делать дальше. И  я  строил  планы,  исходя  из
предположения, что страсть моя отошла в прошлое и что я могу усилием  воли
заставить себя выздороветь, - планы о том, чего мне никогда не совершить.
   Помимо страха, что я потерял волю, у  меня  в  эти  дни  был  и  другой
постоянный  спутник  -  страдание.  Оно   было   столь   безмерно,   столь
безгранично, что даже гнев во мне умолкал, все мои  жалобы  и  утверждения
казались  проявлением  задетого  самолюбия,  и  я  лишь  чувствовал   себя
бесконечно несчастным. Это было просто страдание, ничем не примечательное,
всепоглощающее страдание. Оно пронизывало меня, как  слабость  пронизывает
все тело. Мне казалось, что более несчастным я никогда не буду.
   Миновала середина сентября. Страдания мои длились уже не одну неделю, -
боль не отпускала меня ни на минуту, она была всегда со  мной.  Однажды  я
сидел у прибрежных скал и смотрел на  голые,  красновато-коричневые  горы,
над которыми клубились низко нависшие облака. Море было  спокойно,  как  в
первые дни моего пребывания здесь,  и  облака  отражались  тонкими  белыми
полосками на его блестящей, словно полированной поверхности. Глядя на них,
я машинально подумал: откуда, интересно, взялись эти полоски,  похожие  на
брусья решетки, ведь облака - во всяком случае с того места, где я сижу, -
кажутся огромными, пушистыми шапками, нависшими над вершинами гор.
   Более безмятежное зрелище трудно было себе представить.
   И вдруг я почувствовал, что больше не оплакиваю свою горькую участь.  Я
почувствовал, что не сержусь больше на Шейлу (я думал о  ней  с  отеческой
нежностью, представляя себе, как она  терзается,  мечется);  почувствовал,
что все мои протесты, планы и попытки возродить волю столь же  беспомощны,
как усилия ребенка, пытающегося  перекричать  бурю;  что  нет  у  меня  ни
характера, ни гордости, я не могу даже делать вид, будто  уважаю  себя.  Я
почувствовал, что несчастье сломило меня.  В  эту  минуту  просветления  -
сколько бы ни  восставал  я  против  этого  вывода  на  другой  день  -  я
почувствовал, что мне  надо  смириться  со  своей  беспомощностью,  что  я
человек конченый и ничего больше добиться не смогу.


   Настал  октябрь.  Через  несколько  дней  начиналась  осенняя  судебная
сессия. Необходимо было прийти к какому-то решению. Возвращаться  мне  или
нет?
   За последние две недели я получил несколько писем от Шейлы  -  одно  за
другим, через день; она как бы извинялась за свое молчание, но  ни  словом
не упоминала о причинах, и в каждом письме было две-три  фразы,  звучавшие
как призыв о помощи. Пытаясь прийти к какому-то  решению,  я  старался  не
думать о письмах Шейлы. Я заставлял себя не думать  о  том,  что  я  здесь
пережил и открыл в себе.
   Здоровье  мое  не  улучшалось,  но  и  не  ухудшалось.  Точнее  говоря,
гемоглобин по-прежнему падал, правда гораздо медленнее. А другие  симптомы
и вовсе пошли на убыль. Я сильно загорел, отчего выглядел вполне здоровым,
и лишь зоркий глаз врача мог бы обнаружить, что у меня не все  в  порядке.
Это будет мне на руку, если я решусь бросить вызов судьбе, рассуждал я.
   Возможно, мне не суждено поправиться, тогда не  все  ли  равно,  как  я
поступлю?
   Но если я хочу извлечь практическую  пользу  из  своего  возвращения  к
жизни, я должен внушить себе, что непременно поправлюсь.
   Предположим, что я внушу это себе. В таком случае что разумнее: скрывая
болезнь, попытаться работать? Или побыть здесь, пока я не выздоровею?
   Ответ напрашивался сам собой. Стоит мне  сейчас  надолго  удалиться  от
дел, и я уже никогда не вернусь к своей профессии.  Если  я  пропущу  одну
судебную сессию, это причинит мне немалый ущерб, если же я пропущу  две  -
как адвокат я погиб. На жизнь я,  пожалуй,  сумею  кое-как  заработать  и,
может быть, даже сумею получить какую-то мелкую  должность,  но  блестящей
карьеры я уже никогда не сделаю.
   Нет, я должен вернуться. И вернуться  сейчас,  до  начала  сессии,  как
будто ничего не произошло.
   Риск был велик. Болезнь очень вымотала  меня.  Дисциплинировав  себя  и
разумно распределяя свое время, я, пожалуй, могу справиться  с  кабинетной
работой, но ни на один мало-мальски серьезный процесс  у  меня  не  хватит
сил. Я рисковал скандально провалиться. И  тогда  я  потеряю  практику  не
из-за отсутствия на сессии, а из-за присутствия.
   И все же я должен пойти на этот риск. При  известной  изворотливости  я
могу избежать изнурения. Ведь выбор дел до известной  степени  зависит  от
меня самого; я могу, скажем, сразу  отказаться  от  работы  в  полицейских
судах. Придется изменить и режим дня, построив его  таким  образом,  чтобы
беречь энергию для решающих выступлений в суде.
   Будь что будет, а я должен вернуться!
   В последний вечер моего пребывания в  отеле  солнце  заливало  террасу,
сверкая в лужах, оставшихся после недавнего дождя. Мы с моей приятельницей
возвращались  с  нашей  последней  прогулки;  в   воздухе   сильно   пахло
земляничным деревом.
   - Мы еще увидимся, - сказала она мне на прощание. - Если не  в  будущем
году, то потом.
   Но ни я, ни она не верили этому.
   Выезжая в машине из ворот отеля, я  оглянулся  на  море,  и  мне  стало
грустно; вот такую же  грусть  ощущал  я  несколько  лет  назад,  навсегда
покидая отдел народного просвещения. Но здесь, на этом берегу,  я  страдал
так, как ни разу не страдал за всю  свою  юность,  и  пережитые  страдания
сильнее связывали меня с этими местами. Еще ни разу за всю свою  юность  я
не пускался в путь, до такой степени  не  зная,  что  ждет  меня  впереди.
Потому-то, оглянувшись на  море,  я  почувствовал  щемящую  тоску,  словно
единственным моим желанием было остаться здесь навсегда...



39. КОМНАТА ШЕЙЛЫ

   В делах мне поразительно везло. Оглядываясь на прошлое с вершины зрелых
лет,  я   вижу,   сколь   благоприятно   складывались   для   меня   тогда
обстоятельства, и у меня даже кружится слегка голова, словно,  взобравшись
по отвесной скале, я из безопасного места обозреваю проделанный путь. Смог
ли бы я еще раз проделать его?
   Везло мне и в  ту  осень,  когда,  едва  волоча  ноги,  я  каждое  утро
пересекал сад Темпла. Над рекой расстилался туман,  в  лучах  октябрьского
солнца поблескивали росинки на траве. Нередко в эти утренние часы  у  меня
дух захватывало от восхищения. Я чувствовал себя очень скверно и  всячески
изощрялся, чтобы скрыть свою слабость, но стоило солнцу проглянуть  сквозь
легкий туман, и я замирал от восторга. Изо дня в день, из недели в неделю,
всю осеннюю сессию тянул я лямку без особого урона  для  своей  репутации.
Мне все-таки удалось выполнить  план,  намеченный  в  Ментоне.  Правда,  я
напрягал последние силы, терзался дурными  предчувствиями,  иногда  терпел
поражения, но в общем благодаря необыкновенному везению сумел не растерять
своей практики.
   Были,  однако,  и  обескураживающие  обстоятельства.  Так,  Гетлиф  при
встрече всякий раз с хмурой озабоченностью спрашивал меня  о  здоровье,  а
под конец, словно это могло служить мне утешением, неизменно  говорил:  "Я
очень вынослив, Л.С.! Я всегда был очень вынослив!"
   Но особенно меня тревожил Перси; мне надо  было  доказать  ему,  что  я
поступаю разумно, отказываясь от практики в провинциальных  судах.  Ничего
разумного в этом, конечно, не было. Не так уж много я  зарабатывал,  чтобы
можно было считать разумным подобный шаг. Мне оставалось  лишь  создать  у
Перси впечатление, что я отчаянно самонадеян и совершенно уверен в успехе,
-  настолько  уверен,  словно  я  уже  адвокат  с  прочно   установившейся
репутацией. Убеждать его в том, что я не лишился рассудка, было не так  уж
приятно, но гораздо хуже было то, что, по-моему, он догадывался об истине.
Если так, то рассчитывать на его  снисхождение  не  приходилось.  Я  давно
подозревал, какое мнение сложилось  обо  мне  у  Перси:  "Профессиональные
способности  выше  средних;  связей  -  никаких;  здоровье   сомнительное;
перспектива на будущее подлежит изучению в течение нескольких лет". Он  бы
только порадовался, если бы здоровье у меня сдало: ведь это подтвердило бы
его  предположения.  Гораздо  важнее  оказаться   правым,   чем   проявить
сострадание к ближнему.
   - Ну что ж, мистер Элиот, - сказал он, - если дела эти вам не по вкусу,
то охотники на них всегда найдутся.  Но,  на  мой  взгляд,  вы  совершаете
ошибку. Разумеется, если вы намерены остаться в адвокатуре.
   - Будьте уверены, через пять лет вы сможете жить  на  проценты  с  моих
гонораров, - заявил я.
   - Надеюсь, сэр, - сказал Перси.
   Возвращаясь в тот вечер домой, я чувствовал  себя  настолько  разбитым,
что взял такси; по дороге я пришел к заключению, что неверно вел  разговор
с Перси. Ведь в течение всей осенней сессии я не получил от него ни одного
дела, - я занимался лишь делами, поступавшими от стряпчих,  с  которыми  я
был связан раньше. Перси же списал меня со счета.
   К счастью, некоторые стряпчие продолжали прибегать к  моим  услугам.  Я
провел несколько дел, и лишь в одном случае болезнь сыграла со  мной  злую
шутку.  Но  какой  это  был  скандал!   В   первый   же   день   судебного
разбирательства силы покинули  меня,  внимание  мое  начало  рассеиваться,
память изменила, ноги подкашивались; в результате я провалил дело, которое
выиграл бы  любой  более  или  менее  сведущий  помощник  адвоката.  Через
несколько дней один из знакомых, бывший в курсе всех сплетен, сообщил мне,
что ходят слухи, будто я болен и карьере моей конец. Пусть лучше объясняют
мой провал болезнью, из самолюбия решил я, чем считают меня бездарностью.
   Но неизменное везение, о котором я уже говорил, помогло  мне  загладить
мои  неудачи,  и  вскоре  сплетни  начали  утихать.  Сначала  я  подправил
репутацию на процессе, который вел по поручению Энрикеса; правда,  дело  я
проиграл, но выступал в суде очень неплохо и сделал  максимум  возможного.
По словам Чарльза Марча, это  был  самый  удачный  из  моих  процессов,  и
Энрикес остался в общем доволен мною. А после этого  на  мою  долю  выпала
неслыханная удача. За одну неделю ко мне поступило два очень схожих  между
собою иска; оба дела вели королевские адвокаты, и я  выступал  в  роли  их
помощника. Дела  эти  были  крайне  запутанные  и  требовали  кропотливого
изучения, но могли быть урегулированы без обращения  в  суд.  Трудно  было
подыскать что-либо более для меня подходящее: характер порученных мне  дел
позволял мне маскировать свою слабость и работать дома. Больше того:  одно
из них немало упрочило мою  репутацию,  другое  прошло  незаметно;  ни  по
одному из этих дел не пришлось обращаться  в  суд,  а  заработал  я  почти
двести пятьдесят фунтов. Таким образом осень принесла мне немалый доход. А
кроме того, дела эти послужили для меня ширмой, скрывшей  мою  болезнь  от
посторонних глаз. Если я за это  время  что-то  и  упустил,  думал  я,  то
немного. Все-таки мне необыкновенно везло.
   В ноябре Шейла неожиданно решила переехать в Лондон.  Она  писала,  что
уговорила отца давать ей триста фунтов в год; кроме  того,  у  нее  умерла
тетка, оставившая  небольшое  наследство,  так  что  теперь  Шейла  обрела
наконец  независимость.  Поселилась  она  на  Вустер-стрит,  недалеко   от
Лупас-стрит,  в  комнате,  которая,  заявила   она,   будет   служить   ей
одновременно и гостиной и спальней и куда я смогу  к  ней  приходить.  Это
была очередная непонятная и сумасбродная выходка, не уступавшая  по  своей
странности нашей встрече на  вокзале  Виктории,  когда  я  возвращался  из
Франции. Шейла, конечно, и  не  подумала  предупредить  меня  о  том,  что
собирается приехать на вокзал; поезд наш опоздал на  несколько  часов,  но
она терпеливо ждала меня у выхода.
   В тот вечер, когда я впервые отправился на Вустер-стрит, вокруг уличных
фонарей клубился туман. На площади Сент-Джордж фары автобусов  выхватывали
из белой мглы стволы деревьев. Мне  стоило  большого  труда  разглядеть  с
тротуара номер дома Шейлы. Жила она на первом этаже. Рядом  с  ее  звонком
торчал кусочек картона с надписью "Мисс  Найт",  в  точности  как  у  моих
прежних клиенток - проституток, попавших в беду, которых я  посещал  в  их
жалких жилищах на таких же вот улицах.
   У Шейлы было тепло. Комната была просторная, с внушительным камином, по
обеим сторонам которого висели старомодные звонки для вызова слуг. Судя по
всему, дом этот знавал лучшие  времена,  когда  комната  Шейлы,  очевидно,
служила  гостиной.  Сейчас  в  камине   горела   газовая   плитка,   а   у
противоположной стены, попыхивая и  отбрасывая  на  потолок  пятно  света,
стояла керосинка.
   - Как ты себя чувствуешь? - спросила Шейла. - Кажется,  тебе  не  стало
лучше.
   Я пришел прямо  из  суда,  усталый  и  измученный.  Шейла,  как  добрый
товарищ, немного неловко усадила меня в кресло и  открыла  дверцу  буфета,
намереваясь дать мне чего-нибудь выпить. До сих пор я еще ни разу не был в
комнате Шейлы. Мне бросилось в глаза, что бутылки, стаканы и прочая утварь
были расставлены в буфете геометрически правильными рядами и квадратами. С
такой же симметричностью была расставлена и мебель. Шейла жила здесь всего
три дня, но комната  уже  была  приведена  в  порядок,  больше  того  -  в
идеальный порядок, так  что  хозяйку  раздражало,  если  лампа  или  книга
оказывались не на своем месте.
   Решив поддразнить ее, я заметил, что не понимаю, как она может мириться
с беспорядком у меня в комнате:
   - Так ведь то у тебя, - возразила она. - Мы с тобой очень разные люди.
   Она, видимо, была довольна и даже втайне торжествовала,  что  принимает
меня в своей комнате. Присев подле  низенького  столика,  на  который  она
поставила стаканы,  Шейла  без  своей  обычной  манерности  налила  виски.
Держалась она свободно, просто и деловито, с дружеской теплотой. Возможно,
я видел лишь то, что мне хотелось видеть. Но я слишком устал, и  мне  было
безразлично, так это или не так; а кроме того, мне было приятно  сидеть  у
нее в гостях и наблюдать, как она ухаживает за мной.
   - Пора бы  тебе  и  поправиться,  -  промолвила  Шейла,  глядя,  как  я
потягиваю виски. - Я жду не дождусь этого момента!
   Я взял ее руку. Она не отняла руки, но глаза ее затуманились.
   - Стоит ли из-за этого волноваться, - заметил я.
   - Стоит, - отрезала она.
   - Возможно, я обманываю себя, - сказал я, - но иногда мне кажется,  что
у меня прибавляется сил.
   - Дай мне знать, когда будешь уверен в этом!
   В ее голосе прозвучали нетерпеливые нотки, но мне было  так  покойно  и
хорошо, что я обещал выполнить  ее  просьбу  и,  во  избежание  размолвки,
переменил тему разговора.
   Я напомнил Шейле, сколько раз она говорила мне, что хочет уйти из  дому
и "чем-нибудь  заняться";  как  мы  обсуждали  это;  как  я  шутил  насчет
"неспокойной совести богачей" и как сердито она возражала мне.  Тогда  она
обвиняла меня в том, что, подобно ее отцу, я вижу в ней лишь игрушку,  что
я отношусь к ней, как мусульманин, что не желаю вникнуть в ее жизнь. И вот
она ушла из дому, но что-то незаметно, чтобы  она  прислушалась  к  голосу
своей "неспокойной совести". Живет словно какая-нибудь девка из Пимлико.
   Шейла широко улыбнулась. Она редко обижалась на меня, когда  я  пытался
ее поддеть.
   - Жаль, что меня не выгнали на улицу в шестнадцать  лет,  -  добродушно
ответила она. - Мне бы пришлось тогда самой зарабатывать себе на жизнь.  И
это только пошло бы мне на пользу.
   Я сказал ей то, что нередко говорил и раньше: что представление о жизни
как о школе морального перевоспитания сильно преувеличено.
   - Нет, это, несомненно, пошло бы мне на пользу! - упорствовала Шейла. -
И из меня получилась бы, наверно, очень дельная женщина! Кто знает,  может
быть, тогда у меня не оставалось бы времени на... - Она оборвала  себя  на
полуслове.
   В тот вечер я так  устал,  что  мне  хотелось  только  одного:  лежать,
вытянувшись в кресле. (Не оттого ли Шейла и держалась так свободно, что  я
слишком устал и мне было не  до  нежностей?)  Она  не  боялась  показаться
смешной и даже дала мне взглянуть на свою коллекцию  монет.  Я  давно  уже
слышал об этой коллекции, но Шейла ни за что не хотела мне ее  показывать.
Теперь,  лишь  слегка  покраснев,  она  спокойно  продемонстрировала   ее.
Коллекция помещалась в большом  стеклянном  ящике,  стоявшем  возле  окна;
монеты  были  красиво  размещены,  снабжены  пояснительными  надписями   и
пронумерованы. Показала мне Шейла также свои весы с гирьками, кронциркуль,
микроскоп. Коллекция состояла из одних лишь венецианских монет, золотых  и
серебряных, начиная с  пятнадцатого  века  и  кончая  годом  вступления  в
Венецию наполеоновских войск. Мистер  Найт,  ограничивавший  ее  траты  на
многие другие цели, здесь проявлял исключительную щедрость, и Шейла  могла
приобрести любую монету, едва только та появлялась в  продаже.  Коллекция,
по словам Шейлы, была почти полная.
   Когда  Шейла  впервые  упомянула  о  своей  коллекции,   ее   увлечение
показалось мне весьма мрачным: в ее-то годы отдавать свое время  подобному
занятию! Но сейчас, просматривая составленный ею каталог,  написанный  тем
же почерком, что и письма, в которых я тщетно  выискивал  слова  любви,  и
слушая ее объяснения, я находил все это вполне естественным. Шейла  хорошо
разбиралась   в   нумизматике   и   свободно   владела    профессиональной
терминологией. Ей приятно было просвещать меня. Она оживилась, в голосе ее
зазвучали душевные нотки. Жаль, что еще не прибыли  пластинки,  а  то  она
занялась бы моим музыкальным образованием: ей давно этого хочется.  Ладно,
когда-нибудь дело дойдет и до этого, а пока можно  заняться  нумизматикой.
Задернув занавеси на окнах, Шейла как бы отгородила  комнату  от  туманной
улицы. Потом она  подошла  ко  мне,  заглянула  мне