ассуждал своим мягким бархатным голосом о девушках и женщинах, о  романах
и   страстной   любви,   о   чувственных   наслаждениях,   о    невероятно
привлекательной женщине, которую он увидел утром в  трамвае,  о  том,  как
было бы чудесно ее разыскать, о наслаждении, которое бы доставило  ему  не
только обладание, а даже звук ее голоса, о том, сколько радостей дарит нам
жизнь, до самой гробовой доски окружая нас ароматом любви.
   Я с охотой и жадностью внимал ему. Сам по себе Джек не вызывал  у  меня
большого интереса, хотя, отвлекаясь от картин, которые его слова рождали в
моем воображении, я не мог не признать, что он по-своему занятен. Он был в
общем добрый малый и  обладал  богатой  фантазией.  Этим  он  отличался  с
детства, и в то  роковое  утро,  когда  я  перенес  столько  позора  из-за
десятишиллинговой бумажки, именно Джек пытался утешить меня. Для  приятеля
он мог вывернуться наизнанку, проявляя бесконечное добродушие и  не  жалея
сладкой как мед лести.
   Но друг это был весьма ненадежный.
   Помимо всех списанных выше качеств, он обладал врожденной склонностью к
сочинительству. Не моргнув глазом, Джек мог приукрасить, дополнить, а то и
вовсе исказить истину. Еще в детстве он бахвалился -  без  всяких  к  тому
оснований - богатством своего отца. А теперь, когда кто-нибудь  спрашивал;
где он работает, он, не в  силах  удержаться  от  искушения,  отвечал:  "В
редакции вечерней газеты" -  и,  отталкиваясь  от  содержавшегося  в  этом
ответе зерна истины, набрасывал картину своей повседневной деятельности  в
качестве пронырливого, напористого  гуляки-журналиста.  Однако  при  этом,
несмотря на свою склонность к сочинительству, Джек неизменно добавлял, что
романтика журналистской профессии сильно преувеличена, и пожимал плечами с
видом разочаровавшегося ветерана прессы.
   Не больше было  истины  и  в  описаниях  его  любовных  побед.  Он  еще
мальчишкой начал пользоваться успехом у женщин. Придерживайся  он  фактов,
его рассказы вызвали  бы  восхищение  -  зависть  и  восхищение  всех  его
приятелей,  в  том  числе  и  меня.  Но  факты  казались   Джеку   слишком
прозаичными. И вот он придумывал сложную историю о том, как одна бесспорно
очень интересная, бесспорно очень богатая и знатная молодая особа зашла  к
ним в редакцию и сразу привлекла его внимание; как она - под тем или  иным
предлогом - стала появляться каждое утро; как, наконец, она остановилась у
его стола и, улучив минуту, положила  записку,  в  которой  назначала  ему
свидание на улице; как повезла его в собственной машине за город, где  они
провели под открытым небом полную блаженства ночь.  "Приходится  иной  раз
обойтись и без удобств", -  замечал  Джек,  с  искусством  опытного  враля
добавляя к своему рассказу реалистический штришок.
   Джек знал, что я не верю его басням. Но он забавлял меня, я  привязался
к нему и, разумеется, завидовал его смелой, уверенной манере  держаться  с
женщинами и его успехам. Но больше всего меня  привлекала  окружавшая  его
атмосфера, которая так соответствовала моим тогдашним настроениям: тяга  к
любовным похождениям, глухие  намеки  и  откровенные  признания,  которыми
изобиловали его рассказы, советы и  вымыслы,  воспоминания  и  предвидения
того, как разовьется очередной роман. Все это находило отклик в моей душе,
готовой открыться навстречу любви.
   В эту пору своей жизни юноша двояко  относится  к  грядущей  любви;  на
первый взгляд это кажется противоречивым, на самом же деле одно  дополняет
другое. Мы можем предаваться  нежным  грезам  -  только  нежным,  ибо  они
связаны с нашими самыми сокровенными чаяниями, - грезам о другой  половине
рода человеческого, о существе,  с  которым  соединимся  навечно  и  будем
составлять одно целое. В то же время мы пожираем глазами каждую женщину  и
проявляем ненасытное любопытство к наслаждению, которое либо уже  познали,
либо готовимся познать. В эти годы  нам  свойственна  грубая  обнаженность
желаний. Тот, кто забыл  собственную  юность,  наверно,  решит,  что  нами
безраздельно повелевает  плоть  и,  следовательно,  экстазы  романтической
любви нам недоступны. На самом же деле  у  юности  и  грубая  обнаженность
желаний, и интерес к проблемам пола, и предвкушение грядущих наслаждений -
все это, глубоко запрятанное в тайниках души, уже само по себе романтично.
Ведь это и есть мечта о счастье.
   Для человека, который подслушал бы нас с Джеком Коутери, не  зная,  что
нам по восемнадцати лет, многое показалось  бы  отвратительным:  разговоры
такого рода нельзя вести в широком кругу.  Однако  они  заглушали  во  мне
чувство  недовольства  собой,  заставляли  умолкнуть  честолюбие.  И   они
обогащали меня не меньше, чем мои грезы о  глубокой,  преобразующей  жизнь
любви.



12. НА ФУТБОЛЬНОМ МАТЧЕ

   Настала осень. Я по-прежнему терзался сомнениями и  надеялся.  Начались
занятия в колледже. Светлыми сентябрьскими вечерами я отправлялся в Ньюарк
и,  исполненный   решимости,   в   каком-то   по-новогоднему   приподнятом
настроении, слушал лекции Джорджа Пассанта. Возвращался я  домой  уже  при
свете луны, проглядывавшей сквозь осенний туман,  раздумывая  о  том,  что
представляет собой кружок, возглавляемый Пассантом. Все  это  были  только
студенты нашего колледжа - некоторых я  знал  по  имени;  среди  них  были
молодые женщины, посещавшие отдельные циклы лекций,  и  несколько  юношей,
слушавших полный курс, чтобы потом держать в Лондоне  экзамены  экстерном.
После  лекций  они  окружали  Пассанта,  и  все   вместе   шумной   толпой
направлялись в город.
   Они шли по противоположной стороне улицы и вызывающе  громко  смеялись.
Никому не было дела до меня. А мне бы так хотелось, чтобы  Джордж  Пассант
хоть разок предложил мне присоединиться к ним.  Я  чувствовал  себя  очень
одиноким.
   Вскоре, однако, воспользовавшись удобным случаем, я сам навязался ему в
спутники. Произошло это в  октябре,  через  неделю  после  того,  как  мне
исполнилось восемнадцать лет. Почему-то я ушел со службы позднее обычного.
И вот в десяти ярдах впереди  себя  я  увидел  Джорджа  Пассанта,  который
неторопливо шагал, насвистывая что-то и помахивая тростью.
   Я догнал его и пошел с ним рядом. Он поздоровался со мной - любезно, но
равнодушно. Как странно,  заметил  я,  что  мы  до  сих  пор  ни  разу  не
встречались, хотя работаем на одной улице. Джордж согласился со  мной.  Он
то ля думал о чем-то своем, то ли стеснялся, но  для  меня  слишком  много
значила эта встреча, и я не, обращал внимания на его сдержанность. Пассант
знал, что я слушаю его лекции, знал мою фамилию. Но мне было  этого  мало.
Мне  хотелось  блеснуть   перед   ним.   Мы   как   раз   проходили   мимо
библиотеки-читальни, и  я  небрежно  проронил,  что  провел  здесь  немало
времени и за  последние  несколько  месяцев  прочел  уйму  книг;  особенно
подробно я остановился на таких именах, как Фрейд,  Юнг,  Адлер,  Толстой,
Маркс, Шоу. Мы дошли до угла Белвойр-стрит,  где  была  маленькая  книжная
лавчонка. На освещенной витрине поблескивали глянцевитые обложки модных  в
то время книг - произведения Э.С.М.Хатчинсона, П.Ч.Рена и  Майкла  Арлена;
справа  на  самом  видном  месте  лежало  несколько  экземпляров  "Саги  о
Форсайтах".
   - Ну что тут можно поделать, - заметил  я,  -  если  людям  дают  такое
чтиво? - И я указал на витрину. - И если только этого читатель и  требует!
Не думаю, чтоб в магазине нашелся хотя бы томик каких-нибудь стихов.  Йитс
принадлежит к числу величайших поэтов нашего века, а попробуйте обнаружить
в этой лавчонке хоть строчку, вышедшую из-под его пера!
   - Боюсь, что в поэзии я не силен, - поспешил признаться Джордж  Пассант
тоном человека, которому чуждо всякое  хвастовство.  -  И  спрашивать  мое
мнение о поэзии бессмысленно. - Помолчав  немного,  он  добавил:  -  А  по
случаю знакомства нам, пожалуй, следовало бы выпить. Я думаю, что  здешние
кабаки вы знаете лучше меня. Зайдемте куда-нибудь, где не  слишком  забито
местными пустобрехами.
   Я лез из кожи вон, чтобы произвести впечатление на Джорджа Пассанта,  и
шумно смеялся над собственными высказываниями,  не  заботясь  о  том,  что
думает о них он. Джордж Пассант был старше меня на пять лет, и большинству
людей его возраста такое мое поведение  показалось  бы  отталкивающим.  Но
незрелость молодости не действовала ему на нервы. В известном смысле он  и
сам был еще незрелым юнцом и таким навсегда остался.  Он  почувствовал  ко
мне симпатию, когда мы стояли у витрины книжной лавчонки, отчасти  потому,
что, в противоположность мне, отличался крайней застенчивостью, а  отчасти
потому, что был человеком необычайно душевным  и  любил  находиться  среди
людей. Я бахвалился вовсю, нимало не стесняясь, фейерверком рассыпая перлы
красноречия, и тем не менее он не отвернулся от меня.
   Мы зашли в "Викторию" и заняли столик у камина. Пришли мы довольно рано
и еще могли выбрать место по  своему  вкусу;  позднее  кабачок  наполнился
посетителями, но нам удалось удержать за собой  столик  у  камина.  Джордж
сидел напротив меня, лицо его раскраснелось от каминного  жара,  с  каждой
новой пинтой пива голос звучал все громче. Платил за все он  -  не  только
зато, что мы выпили, но и за пиво, которым угостили официанток и  кое-кого
из посетителей.
   -  Люблю  заводить  приятные  знакомства,  -  признался  Джордж   тоном
светского льва и хитро подмигнул мне, а  на  самом  деле  он  угощал  всех
вокруг,  потому  что  ему  было  весело,  он  разошелся,  забыл  о   своей
застенчивости и чувствовал себя здесь как  дома.  -  Теперь  мы,  конечно,
будем наведываться сюда. Чудесное местечко!
   Еще  долго  в  тот  вечер  я  разглагольствовал  и  хохотал,  занимаясь
саморекламой. Я понимал, что знакомство с Джорджем имеет для меня  большое
значение, хотя в тот момент и не представлял себе всей его важности. Я изо
всех сил старался произвести  впечатление  на  Джорджа.  И  прошло  немало
времени, прежде чем я уделил внимание ему самому.
   Вблизи Джордж казался несколько другим. Его массивная голова  выглядела
не менее внушительно; чем на  лекторской  кафедре.  Высокий  лоб,  широкие
скулы с мясистыми щеками - все было то же. Но вот что поражало: на кафедре
он казался воплощением напряженности и сосредоточенности,  и  трудно  было
представить  себе,  что  этот  человек  может  держаться  так   весело   и
непринужденно. А с каким поистине чувственным удовольствием пил он пиво! И
сколько безмятежности видел я в его глазах, когда мы  на  миг  встречались
взглядом! От всего его  существа  в  тот  вечер  исходило  ощущение  силы,
радости  и  возбуждения:  ему  явно  доставляло  удовольствие   сидеть   с
человеком, с которым можно  скрестить  оружие  в  словесной  дуэли.  Допив
очередную кружку, он причмокивал губами и разражался  добродушным  смехом,
от которого сотрясалось все его  тело.  Но  была  в  тот  вечер  минута  -
пожалуй, не больше, - когда мы оба сидели  молча.  Это  была  единственная
пауза в нашей беседе. Джордж опустил на стол кружку и смотрел куда-то мимо
меня, в пустоту. Его глубоко посаженные, большие голубые глаза, только что
горевшие от возбуждения, вдруг погасли и затуманились.
   Да и в беседе я  иногда  улавливал  нотки,  отнюдь  не  указывавшие  на
душевное спокойствие. Я слушал его  с  неослабным  вниманием,  как  слушал
потом на протяжении не одного года.  Он  излагал  свои  мысли  удивительно
ясно, четко, порою, правда, несколько  суховато  и  казенно,  что  так  не
вязалось с его громким, веселым голосом и легким саффолкским акцентом. Вот
так же рассказал он мне и о себе, четко разделив свою жизнь  на  отдельные
этапы, - все было просто и ясно. Сын почтмейстера в маленьком городке,  он
изучил юриспруденцию в одной юридической фирме в  Ипсвиче,  затем  успешно
сдал экзамен на звание стряпчего. О годах своего ученья Джордж рассказывал
весело,  уверенно,  с   присущей   ему   жизнерадостностью,   не   скрывая
удовлетворения собой. Но как только он стал рассказывать о том,  что  было
после, тон его изменился.
   - Никакой протекции у меня, разумеется, не было, - заметил он  все  тем
же спокойным, твердым  тоном,  в  котором,  однако,  отчетливо  прозвучали
робкие нотки. Эти нотки я уловил у Джорджа в первый же час  нашей  беседы,
но у него  были  и  другие  странности,  годами  представлявшие  для  меня
загадку, решение которой я так и не мог найти.
   В конторе Идена и Мартино Джордж именовался  помощником  стряпчего,  но
это была лишь формальная дань  его  квалификации.  На  самом  же  деле  он
выполнял роль старшего клерка и получал жалованье, а не гонорар. Я не знал
в точности, сколько он зарабатывает, - вероятно, фунтов триста  в  год.  И
тем не менее он считал, что ему повезло с работой. Казалось, он  никак  не
мог поверить, что его утвердили в должности, хотя это случилось уже  почти
год назад. После первой беседы с компаньонами он  решил,  что  его  должны
непременно отвергнуть. Правда,  сам-то  он  считал  себя  вполне  сведущим
юристом, но это ровно ничего не значило.
   - Я, конечно, не мог рассчитывать на то,  что  сумею  выгодно  показать
себя во время столь краткой беседы, - заметил Джордж.
   А как наивно, до нелепости наивно рассуждал он,  объясняя,  почему  его
все-таки приняли на работу. Он считал, что это "устроил" Мартино,  младший
компаньон. Джордж безоговорочно верил Мартино и всецело на него полагался.
   - Это единственная  светлая  личность  среди  бэббитов  и  пустозвонов,
которыми кишмя кишит наш городишко!  -  воскликнул  он,  с  шумом  опуская
кружку на стол.
   Но рассказы о себе  не  слишком  увлекали  нас  в  тот  вечер.  Нам  не
терпелось поспорить. Сойдясь ближе, мы оба загорелись этим желанием  и  не
хотели терять время ни на что другое. Оба мы были в  том  возрасте,  когда
люди увлекаются идеями, а мы отличались друг от друга и по складу ума и по
своему жизненному опыту. Я черпал свои познания из наблюдений над людьми и
из чтения книг, тогда как Джордж хорошо знал юриспруденцию и политику.  Но
он брал надо мною верх не только своей ученостью: его суждения,  при  всей
их  абстрактности,  были  проникнуты  страстной  убежденностью,  и  он   с
увлечением строил грандиозные планы улучшения жизни на земле.
   - Я, конечно, социалист, - пылко заявил он. - Кем же мне еще быть?
   Я поспешил заверить его, что я тоже.
   - Я так и полагал, - сказал Джордж таким тоном, как будто иначе и  быть
не могло, и, повысив голос, продолжал: -  Интересно,  какой  другой  выбор
можно предложить в наши дни разумному  человеку.  Мне  бы  очень  хотелось
спросить у кого-нибудь из наших тупоумных клиентов, как  жить  в  мире  со
своей совестью, не будучи социалистом.  Ей-богу,  для  разумного  человека
есть только два возможных выхода: либо стать философом-анархистом -  лично
я недостаточно легкомыслен для  этого,  либо,  -  с  сокрушающей  силой  и
убежденностью закончил он, - стать тем, кем я стал!
   Весь  этот  вечер  Джордж  наступал  на  меня,   приводя   примеры   из
конституционного права и  политической  истории,  напоминая,  каким  путем
простые люди добивались политических свобод в прошлом,  и  доказывая,  что
именно нам и нашим современникам  предстоит  сделать  следующий  шаг.  Мои
политические суждения после такого наскока выглядели сущим ребячеством.  У
Джорджа  в  голове  уже   были   заготовлены   тексты   законопроектов   о
национализации, составленные ясно, четко, продуманные во  всех  деталях  с
той тщательностью и энергией, которые всегда восхищали меня в нем.
   - Через несколько лет жизнь станет поистине прекрасной, -  объявил  он,
когда я, оглушенный его доводами, вынужден был замолчать. - Элиот, мальчик
мой, задумывались ли вы над тем, как нам с  вами  повезло?  Жить  в  такую
неповторимую эпоху, да еще в нашем возрасте!
   Опьяненный вином, нашими спорами и  этой  новой  дружбой,  я  бродил  с
Джорджем по городу. Нам еще о многом надо было поговорить в тот вечер.  Мы
завернули в какое-то  невзрачное  кафе  у  вокзала,  проглотили  несколько
сандвичей и, не переставая спорить, побрели по улицам мимо зданий, где  мы
работали,  опустевших  до  завтрашнего  утра.  Когда-то  здесь  был  центр
старинного  ярмарочного  городка,  и  улицы  назывались  -   Конный   ряд,
Мукомольный переулок, Поросячий проезд. Голос Джорджа  гулко  раскатывался
по этим пустынным улицам, эхом отражаясь от мрачных стен контор и складов.
На углу Поросячьего проезда ярко светились окна клуба. Мы остановились под
ними на темном, безлюдном тротуаре. Джордж сдвинул котелок на затылок, и я
увидел, как на его лице, которое весь вечер во время наших  жарких  споров
было таким открытым и  оживленным,  вдруг  появилось  возмущение,  злость,
вызов. Занавеси на окнах клуба не были задернуты, и взору нашему предстало
несколько пожилых, хорошо одетых джентльменов, сидящих в уютной комнате со
стаканами  в  руках.  Перед  нами  было  олицетворение  сытого   покоя   и
благополучия.
   - Снобы! - в неистовстве воскликнул Джордж. - Снобы!  По  какому  праву
они восседают здесь с таким видом, будто им принадлежит мир?
   В последующие дни я не раз возвращался мыслью к  этому  вечеру.  Мне  с
самого начала казалось, что я могу рассчитывать  на  помощь  Джорджа.  Его
дружелюбие не оставляло в этом сомнений, а жизненный опыт намного превышал
мои скромные познания. Однако открыться ему и отдать  свою  судьбу  в  его
руки оказалось чертовски трудно - не потому,  что  я  колебался,  а  из-за
самолюбия. Мы теперь часто встречались, и относился Джордж ко мне,  как  к
равному; мне же стоило известных усилий держаться с ним  на  равной  ноге.
Но, естественно, мне  не  хотелось  признаться,  что  я  еще  нахожусь  на
распутье и не дорос до такого товарища, как он.
   Надо сказать, что и  Джордж,  при  всей  своей  доброжелательности,  не
облегчал моей задачи - уж слишком он был  деликатен  и  толстокож.  Он  не
принадлежал к числу тех, кто понимает намек с полуслова и с одного взгляда
схватывает  суть  дела.  Он  во  всем  любил  ясность,  однако  чрезмерная
деликатность не позволяла ему расспрашивать. Только две недели  спустя  он
узнал наконец, на какие средства я живу. Но и  после  этого  он  продолжал
держаться так же церемонно и отчужденно: казалось, он не поверил  тому,  о
чем я ему рассказал.
   Случилось так, что Джордж впервые предложил мне свою помощь  в  субботу
вечером,  когда  мы  направлялись  на  футбольный   матч.   Джордж   питал
пристрастие к массовым зрелищам - прежде всего потому, что они  доставляли
ему удовольствие, но еще и потому, что своим появлением на стадионе он как
бы бросал вызов самому  себе.  Мы  проталкивались  сквозь  толпу  людей  в
суконных кепках, заполнявших все улочки, ведущие к стадиону, когда Джордж,
глядя прямо перед собой, со свойственной ему витиеватостью спросил меня:
   - Когда вы возглавите городской отдел просвещения - а  я  полагаю,  что
лет через десять вы доберетесь до этого поста, - надеюсь,  вы  не  станете
перестраивать школы на джентльменский  лад  и  вводить  в  них  такой  вид
спорта, как регби?
   Я уже привык к этой манере Джорджа внезапно обрушиваться на  снобов,  к
этим вспышкам социальной нетерпимости. Я усмехнулся и заверил его, что  он
может спать спокойно; однако я понимал, что вопрос его  преследует  совсем
иную цель.
   - Кстати, - не отступался Джордж, - мое предположение, видимо, близко к
истине?
   - Какое предположение, Джордж?
   - Что через десять лет вы получите в своем отделе должное признание.
   Прикрываться недомолвками я больше не мог.
   - Через десять лет, - сказал  я,  -  если,  конечно,  я  еще  буду  там
работать, я поднимусь на одну-две ступеньки. Но буду по-прежнему клерком.
   -  Позвольте  с  этим  не  согласиться!  -  возразил   Джордж.   -   Вы
недооцениваете себя.
   Мы подошли к стадиону. Миновав турникет, я спросил:
   - А вы представляете себе, чем я занимаюсь?
   - Не вполне. Только