не пришла одна занятная мысль. Мы с Джорджем, равно как и все  те,
кто вместе с  нами  задумывался  над  проблемами  настоящего  и  будущего,
предсказывали, что еще  при  жизни  нашего  поколения  в  мире  произойдут
коренные перемены. В начале 1927 года на этом благотворительном балу,  так
же  как  и  в  особняке  миссис  Найт,  осуществление  этих   предсказаний
представлялось делом бесконечно далеким, а сами они - жалким  лепетом,  не
более реальным, чем многие другие идеи, исходившие из уст Джорджа. Но если
бы они сбылись  и  миссис  Найт,  потеряв  свое  состояние,  дом  и  слуг,
вынуждена была трудиться и собственноручно готовить  обед  для  мужа,  она
делала бы это, я уверен, так же  весело,  как  танцевала  сейчас.  Правда,
возмущение ее было бы велико, и мне не хотелось бы попасться ей под  руку,
но она бы, несомненно, выжила.
   Один из танцев обе мои партнерши танцевали со  своими  знакомыми,  и  я
остался за столиком с мистером Найтом. Краешком  глаза  он,  должно  быть,
заметил, что я то и дело поглядываю на Шейлу. Он  все  еще  был  раздражен
тем, что  ему  мало  уделяли  сегодня  внимания,  и  отнюдь  не  собирался
предоставить меня самому себе. Ему требовалась аудитория, и я  должен  был
выслушать основные тезисы письма, которое он  решил  написать  в  "Таймс".
Затем он не без задней мысли обратил мое внимание на темноволосую  девушку
в красном платье, танцевавшую неподалеку от нас.
   - Я не знаю вашего вкуса, Элиот, - сказал он, - но как  по-вашему,  она
красивая?
   - Очень, - согласился я.
   - Она живет в моем приходе, но в  церковь  не  ходит.  Боюсь,  что  она
разбила множество сердец.
   Я понял,  что  он  намеренно  отвлекает  меня.  Не  подавая  виду,  что
наблюдает за мной, мистер Найт хотел переключить мое внимание на девушку в
красном.
   - Ей давно пора замуж, - продолжал  он.  -  Давно  пора.  Плохо,  когда
человек разбивает слишком много сердец. Это указывает на то, что в душе  у
такого человека... - он помолчал, - в душе у такого человека есть какой-то
надрыв.
   Намеки его были очень прозрачны: он только что не упоминал имени Шейлы.
Но я не мог понять, куда он клонит. Предостерегает ли он  меня?  Хочет  ли
поделиться со мной своей тревогой, зная, что я люблю Шейлу, чувствуя,  что
не понимаю ее и волнуюсь за ее судьбу? Или же - хоть это и маловероятно  -
он поощряет меня? А быть может, просто потешается надо мной? Я  терялся  в
догадках. Когда мистер Найт переставал позировать и  говорил  серьезно,  я
ничего не мог понять.
   Вскоре к нам  подошла  Шейла  и  заявила,  что  хочет  подышать  свежим
воздухом. Мы вышли из помещения. Присесть здесь было негде,  разве  что  у
подножия колоннады, обращенной к парку. Мы остановились в тени ее; и Шейла
взяла меня под руку. Позади нас прохаживались  парочки,  хотя  дул  резкий
мартовский ветер. Противоположный край парка отмечало ожерелье из фонарей,
установленных вдоль трамвайной линии. Мы смотрели в ту сторону: там я  шел
- не шел, а летел на крыльях надежды - в сочельник в позапрошлом году.
   - Красиво, - промолвила Шейла и  вдруг  спросила:  -  А  во  что  верит
Мартино?
   Мне понадобилось некоторое время, чтобы собраться с мыслями.
   - Я не уверен, что он сам это знает, - сказал я.  -  Скорее  всего,  он
считает, что жить по-христиански - значит жить, как Христос. Но...
   - Он поступил так потому, что ему этого хотелось, - заметила Шейла.
   Свет, струившийся из бального зала, позволял мне  разглядеть  ее  лицо.
Морщинки на нем обозначились резче, и  оно  сразу  стало  сосредоточенным,
встревоженным и вместе с тем каким-то вдохновенным. Шейла была все так  же
красива, но казалась изможденной. С горячей убежденностью в  своих  словах
она продолжала:
   - Все люди эгоисты. Только иные умеют это скрывать, а я - нет.  Мартино
решил надеть тогу смирения и помогать своим ближним только потому, что это
доставляет ему удовольствие. - Вперив взор  в  окутанные  мраком  просторы
парка, она вдруг спросила: - А ты во что веришь?
   Я взял ее за руку, но Шейла не отступалась:
   - Во что же ты веришь? Только не надо красивых слов.
   Я сказал - хотя любой ответ на  вопрос,  заданный  таким  взволнованным
тоном, показался бы будничным, - что не верю ни во что. Веру мне  заменяет
нечто другое - стремление познать человека.
   - Понятно, - заметила Шейла. И, помолчав, добавила: - Я тоже  верю  кое
во что.
   - Во что же?
   И она сказала:
   - Я верю в счастье!
   Не произнеся больше ни слова, мы вернулись  к  своему  столику,  Танец,
который мы пропустили, еще не кончился, и миссис Найт была явно  довольна,
что мы так скоро вернулись. Мистер  Найт,  грузно  откинувшись  на  спинку
стула, распушил перья перед женской половиной  семьи.  А  у  меня  в  ушах
звучали слова Шейлы, которые я помнил до самой ее смерти, да  и  потом,  -
звучали отчетливо, взволнованно, так,  как  она  произнесла  их,  глядя  в
темноту парка, сознавая всю тщету своей мечты и в то же время  надеясь  на
ее осуществление. Однако в тот вечер я забыл о них так же  быстро,  как  в
детстве забывал о своих страхах. Тогда они  показались  мне  лишь  фразой,
брошенной мимоходом и уже забытой. Усталая и притихшая, Шейла заняла место
рядом с отцом. Мистер Найт возвысил свой  великолепный  голос,  и  мы  все
стали внимать ему.



28. ПРЕДЛОЖЕНИЕ СДЕЛАНО

   Порою мне доставляло удовольствие лежать  ночью  без  сна.  Изредка  за
окном с ревом и  грохотом  пронесется  по  мосту  поезд.  (В  дни  налетов
немецких цеппелинов мама, бывало, говорила: "Поезда - наши друзья!  Мчатся
с грохотом по рельсам - значит, все в  порядке".)  С  очередным  учебником
покончено, - лежишь и ликуешь, потому что ты теперь  знаешь  его  вдоль  и
поперек. Задаешь себе вопрос и отвечаешь на него,  как  будто  ты  уже  на
экзамене, а потом включишь свет и проверишь, не  упустил  ли  какую-нибудь
подробность.
   И ночь за ночью я не засыпал, пока бережно не переберу в памяти, словно
коллекционер, просматривающий  свои  гравюры,  малейшие  подробности  того
разговора в гостиной Найтов, когда Шейла, гнусавя,  произнесла:  "Я  хочу,
чтобы ты пошел на бал".
   При мысли о Шейле у меня возникло двоякое,  противоречивое  желание.  С
одной  стороны,  вкусив  прелесть  этой  забавной  сцепки  и  насладившись
душевным покоем, я умолял время остановить свой бег: мне хотелось бы вечно
лелеять  эти  драгоценные  минуты,  это  хрупкое  счастье,  которое  могло
разбиться от малейшего прикосновения. Но, с другой стороны,  мне  хотелось
уверенности, а не только манящих надежд: я хотел твердо знать, что Шейла -
моя, хотел застраховать себя от бесплодной ревности, хотел побольше  таких
счастливых дней, и готов был пойти на любые муки, лишь бы она принадлежала
мне.
   В  первую  встречу  после  бала  разговор  наш  не  выходил  за   рамки
банальностей. Но  я  был  счастлив:  ведь  мы  провели  этот  час  вдвоем,
огражденные от всего мира  хрустальной  оболочкой  интимности,  настолько,
однако, хрупкой, что любой из нас одним словом мог ее разбить.
   И это слово при следующей нашей встрече произнесла Шейла.  Хоть  она  и
"старалась быть паинькой", тем не менее - впервые после нашего  примирения
- проговорилась, что у нее  появился  новый  поклонник,  который  усиленно
ухаживает за ней. Она всего один раз пообедала с ним, а  он  уже  требует,
чтобы они встречались ежедневно всю будущую неделю.
   - И ты будешь встречаться с ним? - спросил я.
   - Один раз встречусь, - ответила Шейла.
   - А может, не один раз?
   - Это зависит от того, насколько он мне понравится. - В  голосе  у  нее
послышались упрямые нотки и в глазах появился жесткий блеск.
   Я понял, что надо покончить с неясностью раз и навсегда. Жить дальше  в
вечной тревоге невозможно. Не изменило  моего  намерения  и  то,  что  при
расставании Шейла смущенно промолвила:
   - Этот молодой человек, наверно, сущая пустышка.
   Да, надо покончить с неясностью, сказал я себе. Я обдумал, как  повести
разговор с Шейлой. Встретиться с ней мы условились в обычном месте. И вот,
следуя ее примеру, я написал, что не могу прийти,  так  как  заболел.  Что
если она навестит меня и  попоит  чаем?  Посуду  я  достану  у  квартирной
хозяйки.
   Вечер в день нашего свидания выдался сумрачный. Я зажег газовую  плитку
и пустил газ на всю мощность - пламя шипело и ярко светилось в  полутемной
комнате. Я попробовал работать, но из  этого  ничего  не  вышло:  сидя  на
кровати, я чутко прислушивался к шагам, раздававшимся на лестнице.
   Но вот послышались шаги Шейлы. "Наконец-то!" - с нетерпением подумал я,
хотя опоздала она всего на минуту. Нервы у  меня  напряглись,  как  струны
рояля. Шейла вошла в комнату -  при  свете  газовой  плитки  она  казалась
мраморной статуей.
   - Ты мог бы не просить  меня  насчет  чая,  -  без  всяких  предисловий
сказала она. - Я бы и сама догадалась, что надо напоить тебя.
   Мы поцеловались. Я надеялся, что она не заметит, как дрожат  мои  руки.
Шейла дружески потрепала меня по плечу.
   - Ну, так что же с тобой стряслось? - опросила она.
   - Да ничего особенного, - ответил я. - Немного переутомился, вот и все.
   Шейла включила свет.
   - Я, видно, никогда не научусь ухаживать за больными, - сказала она.  -
Послушай, Льюис, если тебя действительно что-то беспокоит, обратись к Тому
Девиту. Когда-то этот бедняга считался неплохим доктором.
   Я понял, что она сказала это без всякого желания  задеть  меня.  Просто
она по наивности считала, что  ее  знакомство  с  доктором  дело  далекого
прошлого.
   - Ты лежи, - продолжала она, - а я приготовлю чай. Незачем было просить
меня об этом!
   Она принесла с собой пирожных, хотя сама никогда их не  ела,  несколько
книг и  -  из  эксцентричности  -  галстук.  Предупредительность  ее  была
какая-то надуманная, словно исходила  от  ребенка,  старающегося  проявить
внимание. Шейла весело поставила на плитку чайник,  заварила  чай,  налила
его в чашку и подала мне. Потом снова выключила свет и,  сев  на  стул  по
другую сторону камина,  принялась  непринужденно,  дружески  болтать.  Мое
волнение тем временем достигло предела. Отвечал я рассеянно, после долгих,
пауз, а то и вовсе молчал. Шейла вопросительно взглянула на меня.
   - Ты плохо себя чувствуешь?
   - Нет.
   Руки у меня дрожали так,  что  я  вынужден  был  ухватиться  за  спинку
кровати.
   Шейла снова спросила меня о какой-то книге или каком-то знакомом, но  я
не расслышал. Кровь бешено стучала у меня в висках. Я не мог больше ждать.
   - Шейла, - сказал я. - Выходи за меня замуж.
   Она пристально посмотрела на  меня,  не  произнося  ни  звука.  Секунды
тянулись так медленно, что я не  мог  себе  представить,  сколько  времени
прошло после моих слов. Потрескивание огня в камине и биение  собственного
сердца гулом отдавались у меня в ушах.
   - А на что ты собираешься  содержать  нас  обоих?  -  спросила  наконец
Шейла.
   Я ожидал чего угодно, только не этого. Слова  Шейлы  настолько  изумили
меня, что я даже улыбнулся. Руки у меня перестали дрожать, и я впервые  за
этот день почувствовал облегчение.
   - Мы могли бы немного подождать, - сказал я. - А может, я  и  нашел  бы
какой-то выход из положения.
   - Я уверена, что нашел бы. Ума тебе не занимать.
   - Но не в этом дело, - вскричал я. - Ведь если ты...
   - Нет, это тоже важно, - возразила Шейла. - Почему ты считаешь,  что  я
говорю одни только глупости?
   - Да потому, что не в этом главное, - настаивал я. - И ты это прекрасно
понимаешь!
   - Возможно, ты и прав, - нехотя согласилась она.
   - Если ты выйдешь за меня замуж, я найду выход из положения, -  заверил
я ее.
   - Ты это серьезно говоришь?
   - Неужели ты считаешь, что я шучу?
   - Нет. - Шейла нахмурилась.  -  Но  ведь  ты  знаешь  меня  лучше,  чем
кто-либо другой, не так ли?
   - Надеюсь, что так.
   - Разумеется, так! Потому-то я и  возобновила  с  тобой  отношения.  И,
несмотря на то, что ты меня знаешь, ты хочешь жениться на мне?
   - Ничего другого я так не хочу и не захочу никогда!
   - Видишь ли, Льюис, если я выйду за тебя замуж, мне  хотелось  бы  быть
тебе хорошей женой. Но ведь я буду причинять тебе боль - тут уж  я  ничего
не могу с собой поделать. И могу причинить тебе страшную боль.
   - Все это я знаю, - сказал я. - И все же я  хочу,  чтоб  ты  была  моей
женой.
   - О, господи! - воскликнула Шейла. Она вскочила со стула,  облокотилась
о каминную доску и, согнувшись, принялась растирать  икры.  Отблески  огня
играли на ее чулках. Она молчала, глядя не на меня, а  куда-то  в  глубину
комнаты. Наконец она произнесла: - Если я выйду  замуж,  то,  надеюсь,  по
любви.
   - Конечно.
   - А я не люблю тебя, - сказала она. - Ты это  знаешь,  я  уже  говорила
тебе. - Она все еще избегала смотреть на  меня.  -  Я  не  люблю  тебя,  -
повторила она. - Иногда я спрашиваю себя, почему  я  не  чувствую  к  тебе
любви? Что мне мешает или, лучше сказать, чего мне для этого недостает?
   В жизни моей бывали минуты, которых я не  мог  избежать.  Именно  такой
была и эта минута, когда я услышал высокий, резкий, звенящий от  огорчения
голос Шейлы, в котором, однако, не было жалости ни ко мне, ни к себе.
   Прошло немало времени, прежде чем я спросил:
   - И так будет всегда?
   - Откуда мне знать? - Шейла пожала плечами. - На этот вопрос ты  можешь
ответить, пожалуй, лучше, чем я.
   - Но ты-то что об этом думаешь?
   - Если тебе так хочется это знать, изволь, - сказала она. - По-моему, я
никогда не полюблю тебя. - И, помолчав, она добавила: - Раз уж  я  начала,
выслушай и остальное. Я надеялась, что полюблю тебя, долго  надеялась.  Ты
мне больше по душе, чем кто бы то ни было. Я сама не понимаю почему.  Ведь
ты совсем не такой приятный, как многие считают.
   Услышав из ее уст эту горькую истину, я  громко  расхохотался,  привлек
Шейлу к себе и принялся целовать. Эта  сентенция,  которой  она  заключила
свои безжалостные рассуждения, сняла с моей души всю горечь. А Шейла вдруг
растаяла под моими ласками и сама стала меня целовать. Она  вся  светилась
счастьем. Тот, кто не слышал нашего разговора, а только  видел  нас  в  ту
минуту, подумал бы, что Шейле  сделали  предложение,  которого  она  давно
ждала, и даже - что она хочет завоевать  человека,  в  любви  которого  не
вполне уверена. Как она сияла! До  чего  была  заботлива,  мила!  С  какою
нежностью она принималась гладить меня по лицу, если я вдруг мрачнел.  Она
словно стремилась стереть с него все морщинки и успокаивалась, лишь  когда
я начинал сиять, как она. Если я хотя бы на минуту погружался в  молчание,
Шейла принималась упрекать меня. Она велела мне снова лечь, посидела рядом
со мной, а немного погодя отправилась купить что-нибудь на ужин. По поводу
того, что покупать, между нами произошла легкая, веселая перепалка,  какая
вполне может возникнуть между влюбленными. Шейла предложила купить жареной
рыбы с картофелем. Я заметил, что хоть она и не  страдает  снобизмом,  но,
как истинное дитя  буржуазной  среды,  видимо,  считает,  что  нет  ничего
приятнее развлечений и кушаний  бедняков.  Иным  и  в  трущобах  мерещится
романтика. "Все вы стараетесь подделаться под народ!" - заявил я. И вполне
резонно добавил, что ведь мне предстоит и дальше  жить  здесь,  а  она  со
своим притупленным обонянием, очевидно, не чувствует, как в  этой  комнате
застаиваются запахи. Шейла надулась;  тогда  я  заметил,  что  гримасы  не
подходят классически правильным чертам. В конце концов  ссора  завершилась
поцелуем, Я поставил на своем.
   Ушла Шейла очень поздно - так поздно, что я даже беспокоился,  как  она
доберется домой. Но вскоре мое беспокойство сменилось тоской  одиночества:
мне недоставало ее. И вдруг - словно меня схватили за горло - я понял, что
произошло. Все эти часы я был в плену иллюзий. Увы, Шейла сказала  правду!
Только и всего.
   Ложиться спать не имело смысла. Ничего не видя перед собой, я сидел  на
том месте, где услышал ответ  Шейлы.  Говорила  она  вполне  искренне.  От
одиночества она страдала не меньше, чем я, - даже больше: она не  обладала
легкостью моего характера, что так помогало мне в жизни. Ответ ее как  раз
и был подсказан одиночеством, ее страстным стремлением к счастью.  Если  я
способен увлечь ее, влюбить в себя, прекрасно! Но если  сердце  мое  будет
разбито - что поделаешь? Ее девизом было: sauve qui  peut  [спасайся,  кто
может (фр.)]. В ее безжалостной душе  не  было  места  ни  для  слезливого
сострадания, ни для слов утешения. Шейла умела смотреть  правде  в  глаза.
Этому же должен научиться и я. Есть ли у меня какие-нибудь шансы? Может ли
она когда-нибудь меня полюбить? Я вспомнил, как она  сказала:  "Если  тебе
так хочется это знать, изволь!" - и задумался, не понимая, почему  же  она
потом была так счастлива.  Неужели  только  потому,  что  мое  предложение
польстило ее самолюбию? Какая-то доля истины в этом,  видимо,  была.  Я  с
нежностью, но не без иронии подумал, что Шейла такой  же  обитатель  нашей
грешной земли, как и я. В сущности поведение ее  мало  чем  отличалось  от
поведения какой-нибудь пошлой красотки, которая не прочь покичиться своими
любовными победами. В характере у нее есть что-то  хищное  и  примитивное.
Разумеется, мое предложение потешило ее самолюбие.  Однако,  рассуждал  я,
хватаясь за эту последнюю надежду, не может  же  только  этим  объясняться
столь буйная радость. Очевидно, ликование Шейлы было  порождено  тем,  что
предложение сделал именно я. Нас связывали некие узы, хотя  с  ее  стороны
это не были узы любви.
   А она жаждала - и тут я отчетливо услышал слова, которые она произнесла
в конце нашего разговора, - именно таких уз.
   Я не представлял себе, как перенесу  то,  что  случилось.  Я  сидел  на
кровати и, тупо глядя на то место, где она стояла, размышлял,  представляя
себе, во что вылился бы наш брак.  Прочным  он  оказался  бы  лишь  в  том
случае, если бы Шейла полюбила меня. В противном же случае  она  истерзала
бы мое сердце. Но ведь и сейчас я тоже терзаюсь: все мои чувства, все  мои
помыслы связаны с ней, мне  дорога  даже  память  об  этом  вечере.  Я  не
представлял себе, как буду жить, если потеряю ее.
   И я не представлял себе, как будут складываться наши отношения  дальше.
Моя последняя карта бита. Я пытался  устранить  неясность,  чтобы  наконец
успокоиться, и только прибавил себе волнений.  Будет  ли  Шейла  и  дальше
такой же нежной, как сегодня вечером? Если нет, то я не перенесу новых мук
ревности. У меня не хватит на это сил, если передо мной не  будет  мерцать
хотя бы искорка надежды. Теперь все зависело от Шейлы.
   Мне не пришлось долго томиться неизвестностью. В следующую нашу встречу
Шейла, в противоположность мне, была весело  и  игриво  настроена.  А  при
новой встрече она как бы мимоходом  заметила,  что  накануне  приезжала  в
город.
   - Почему же ты мне не сообщила об этом? - невольно вырвалось у меня.
   Шейла нахмурилась.
   - Мне казалось, что мы обо всем договорились, - сказала она.
   - Но разве мы договаривались об этом?
   - Мне казалось, что теперь между нами  все  ясно,  -  стояла  на  своем
Шейла.
   В ту минуту я еще не пришел ни к какому решению. Но подсознательно  оно
зрело во мне.
   Три дня спустя мы встретились снова все в том же кафе,  все  в  той  же
кабинке. Шейла только что побывала в руках парикмахера и была поразительно
хороша. Не без злорадства я вдруг вспомнил, какой всклокоченной бывала она
в моих объятиях. За чаем мы  вели  оживленный  разговор.  Шейла  отпускала
язвительные  шуточки,  я  платил  ей  тем  же.  Потом  она  объявила,  что
собирается на танцы. Я сделал  вид,  будто  пропустил  это  мимо  ушей,  и
вернулся к прежней теме. Мы  беседовали  о  книгах,  словно  два  случайно
встретившихся высокообразованных любителя литературы.
   Шейла снова попыталась задеть меня, но поняла,  что  мысли  мои  заняты
чем-то  другим.  На  лице  у  нее  появилось  озадач