класса.  Мне  было  несравненно  легче
действовать на свой страх и риск, тогда как их движение вперед тормозилось
критическими окриками, и если они все  же  продвигались,  то  не  легко  и
свободно, а со страшным треском, словно стремясь своей бунтарской выходкой
заглушить критические голоса.
   Я был счастливее их. Ведь  меня  не  сдерживали  никакие  путы.  Я  мог
заимствовать из их  традиций  то,  что  считал  нужным.  У  меня  не  было
необходимости ни всецело следовать им, ни всецело их отвергать. Я  никогда
не жил в атмосфере, зараженной  скептицизмом.  Ничто  не  тормозило  моего
движения  вперед.  Больше  того:  меня  толкали  вперед  желания,   мечты,
сокровенные чаяния моей  матери  и  всех  ее  родных,  моего  деда  и  его
товарищей, жадно добивавшихся образования, всех моих  друзей  и  знакомых,
столько времени проведших у витрин, любуясь  выставленными  в  них  яркими
игрушками.
   С годами, оглядываясь  назад,  я  понял,  что  правильно  оценил  тогда
положение. Собственно, в двадцать лет я составил себе уже довольно  верное
представление о том, какие у меня есть преимущества и недостатки в  борьбе
за место под солнцем. Я знал, что  обладаю  находчивостью  и  способностью
ориентироваться в обстановке; знакомство с Чарльзом Марчем и его  друзьями
убедило меня, что по уму я не уступаю им. Я  легко  сходился  с  людьми  и
благодаря внутреннему чутью неплохо разбирался в них.  Все  это  я  считал
своим основным капиталом. Но кое-чего я недооценивал. Подобно  большинству
моих сверстников, я считал,  что  воли  у  меня  нет  никакой.  Джордж,  к
примеру, обладавший поистине кромвелевской силой характера, писал в  своем
дневнике,  что  он  человек  "слабый"  и  "нерешительный".  Временами   он
совершенно искренне называл себя ленивейшим из людей. Нечто  в  этом  роде
происходило и со мной. Я бы немало удивился, если бы мне  сказали,  что  я
наделен твердой, несгибаемой, крепкой волей и что  она  пригодится  мне  в
жизни больше всех остальных качеств, вместе взятых.
   Письмо наконец пришло. Когда я увидел его на  столике,  сердце  у  меня
заколотилось. Но это оказалось не то письмо, которого я ждал. Оно было  от
Мэрион. Она писала, что в четверг у нее свободна вся вторая половина дня и
она хочет приехать в Лондон, чтобы купить себе новую шляпку, для  чего  ей
необходим беспристрастный мужской совет. Ну а я, конечно,  сумею  дать  ей
беспристрастный совет, не так ли? Могу ли я уделить ей в четверг часок?  А
если я свободен вечером, может быть, сходим в  театр?  Поскольку  ей  надо
последним поездом вернуться домой,  она  довольно  рано  избавит  меня  от
своего присутствия.
   Я давно знал,  что  Мэрион  симпатизирует  мне,  но  дальше  этого  мое
воображение не заходило. Никаких иных мыслей  не  возникло  у  меня,  даже
когда я получил это письмо. Я ответил с обратной почтой, что,  разумеется,
буду рад ее видеть. Это была чистая правда, но правдой было и  то,  что  я
искренне огорчился, обнаружив ее письмо вместо письма Шейлы.  Может  быть,
поэтому я и поспешил с ответом.
   По случайному совпадению, письмо Шейлы прибыло в тот день, когда я ждал
Мэрион. Оно было короткое,  сдержанное,  капризное,  полное  афоризмов,  -
Шейла писала так же, как говорила. Тем не менее она, хоть и мимоходом,  но
с оттенком ласковой интимности  употребила  два-три  принятых  между  нами
шутливых  выражения.  Этого  было  достаточно,  чтобы  темный  холл  вдруг
показался мне  залитым  ярким  светом.  Этого  было  достаточно,  чтобы  я
чувствовал себя счастливым  весь  день.  Из  головы  у  меня  не  выходили
вычурные фразы ее письма, и сердце полно было такого ликования, что, когда
приехала Мэрион, частица моей радости излилась и на нее.
   Мэрион  сказала,  что  вид  у  меня  здоровый  и  веселый.  Я   улыбкой
подтвердил, что так оно и есть. Мое настроение она  приписала  радости  от
нашей встречи. Глаза у нее засияли, и я  с  удивлением  подумал,  что  она
прехорошенькая.
   Но одета она была по обыкновению небрежно. Почему так получалось, я  не
мог понять, так как теперь она уделяла много внимания своей  внешности.  В
тот день на ней были модные русские сапожки и длинное  синее  пальто.  Она
выглядела очень свеженькой, но какой-то взволнованной и  озабоченной.  Вот
уж от кого никак не веяло отчужденностью и арктическим льдом!
   Девушка практичная и сообразительная, Мэрион заранее  разузнала  адреса
шляпных магазинов на Бромптон-роуд и на прилегающих  улицах;  ей  сказали,
что там хорошие и не слишком дорогие магазины.
   Мы двинулись в путь. Лондон мы оба знали довольно плохо и поэтому долго
бродили взад и вперед по Кенсингтон-Хай-стрит, прежде чем отыскали  первый
из намеченных Мэрион магазинов. Над городом повис легкий туман, окружавший
ореолом фонари, придавая улицам уютный вид. Магазины были пышно убраны  по
случаю наступающего рождества, - внутри, в теплом воздухе, пахло  мехом  и
женскими духами. Хождение по магазинам раздражало меня, и в  то  же  время
мне доставляло удовольствие бродить по залитым светом улицам, среди шумной
толпы. На душе у меня было легко от тайной радости, о  которой  Мэрион  не
подозревала, и еще от того, что ей тоже было хорошо. Тогда я  не  понимал,
почему ей хорошо, но, будь я более опытен и менее невинен в своем  обмане,
я бы понял, и на душе у меня стало бы еще радостнее.
   Мэрион примеряла одну шляпку за другой, а я молча наблюдал за нею.
   - Ну скажите же наконец свое мнение! - потребовала она. - У меня  такой
вульгарный вкус! Вы же знаете, что я не очень разбираюсь в одежде.
   Я указал на понравившуюся мне шляпку.
   - Боюсь, она мне будет не к лицу, - возразила Мэрион. - Кожа-то у  меня
ведь не очень хорошая, правда?
   Она обо всем говорила напрямик. Я подумал, что, если  бы  Шейла  задала
мне  этот  вопрос,  я  бы  знал,  что  ответить:  ее  кожа  казалась   мне
необыкновенной, не похожей ни на чью другую. А у Мэрион,  когда  я  сейчас
взглянул на  нее  дружескими,  но  безразличными  глазами  -  глазами,  не
затуманенными любовными чарами, кожа была как кожа, ничуть не отличавшаяся
от  моей  собственной.  Впрочем,  я  сказал  Мэрион,  что  многие  женщины
позавидовали бы цвету ее лица, и это была правда.
   Наконец шляпка была куплена. Она оказалась дорогой, и Мэрион  состроила
гримаску.
   - Ну ладно, зато изящная шляпка может сыграть в жизни  девушки  немалую
роль, - философским тоном заметила она. - Во всяком случае,  большую,  чем
глубокий интерес  к  искусству.  Я  всегда  питала  к  искусству  глубокий
интерес, а что хорошего мне это дало?
   За чаем Мэрион пыталась выведать, встречаюсь ли я с Шейлой,  но  вскоре
отказалась от своих  попыток,  обнаружив,  что  как  только  она  начинает
проявлять повышенный интерес к моей личной жизни, я  ухожу  в  себя.  Лишь
впоследствии я осознал, что защищался от нее так же, как защищался в  свое
время от настойчивых посягательств мамы. А Мэрион в  тот  вечер  вовсе  не
склонна была пытать меня, видя, что я в хорошем настроении  и  на  душе  у
меня легко.
   Прямых вопросов она мне не задавала и не настаивала на излияниях.  Наши
отношения пока еще отличались полной непринужденностью. Мэрион  рассказала
мне смешную историю о том, как в школу к ним приехал инспектор и как он до
смерти испугался, решив почему-то, что она преследует  его.  Ей  нравилось
выставлять себя в смешном свете и всячески унижать, и я находил это  очень
забавным. У нее  вдруг  открылось  комическое  дарование,  и  она  уже  не
выглядела такой серьезной, как прежде.
   Мы от души веселились, пока я не увидел, что  мне  пора  ехать  в  клуб
корпорации. Я непременно должен был присутствовать в этот вечер на  обеде,
иначе мне пришлось бы задержаться в Лондоне еще на целый день. После обеда
я встретился с Мэрион у театра. Хотя Мэрион стала уделять меньше  внимания
высоким материям, она по-прежнему  принадлежала  к  avant-garde  [авангард
(фр.)] 20-х годов и потому предпочла смотреть Пиранделло. Билеты купил  я.
И очень рассердился на нее за это: ведь она регулярно получала  жалованье,
тогда как мне приходилось экономить  каждый  шиллинг,  о  чем  она  хорошо
знала. Но мое недовольство исчезло бесследно,  когда  я  увидел,  с  каким
нетерпением она ждет начала спектакля: лицо ее светилось наивным восторгом
ребенка, которого взяли на пантомиму. Она позволила мне купить  билеты  не
по скупости и не по забывчивости, - просто ей до умопомрачения  нравилось,
когда ее приглашали в театр или еще куда-нибудь. Она никогда не испытывала
разочарования. Все доставляло ей удовольствие! Огорчалась она лишь  в  том
случае, если кто-то принимался критиковать пьесу тотчас  после  спектакля.
Ей не хотелось сразу сдирать позолоту, хотя неделю спустя она, возможно, и
сама станет критиковать спектакль не меньше других.
   И в тот вечер в метро, по дороге на вокзал,  когда  я  стал  высмеивать
Пиранделло, она сразу погрустнела. Не желая отравлять ей  удовольствие,  я
умолк. На окутанной туманом платформе мне вдруг стало тепло  от  хорошего,
доброго чувства к Мэрион,  -  чувства,  подогреваемого  сознанием,  что  в
кармане у меня письмо, каждое  слово  которого  я  помнил  так  отчетливо,
словно письмо это лежало у меня перед глазами. На вокзале туман был едкий,
сернистый, и мы закашлялись.
   - Как-то дико возвращаться домой ночью, - заметила Мэрион. - Доберусь я
очень поздно. Ох и достанется же завтра несчастным детям!  Буду  орать  на
них и хлестать по щекам.
   - Ну и измучаетесь же вы, бедняжка, - пожалел ее я.
   - Ведь домой я приеду не раньше четырех, - сказала она. - Но  я  ничуть
об этом не жалею. Считайте, что это и есть моя благодарность, большего  не
дождетесь!
   С вокзала я не пошел к  себе  на  Джад-стрит,  а  завернул  в  кафе  на
Юстон-роуд. Туман, густевший с каждой минутой, завихрялся вокруг  ламп,  и
посетители кафе вдыхали его  вместе  с  керосиновой  копотью  и  паром.  Я
медленно потягивал чай.  Теплое  чувство  к  Мэрион,  охватившее  меня  на
платформе, не исчезало. Тогда я достал письмо Шейлы и  перечитал  его  при
свете окутанной туманом лампы, хотя и так уже  знал  слово  в  слово.  Мне
стало необыкновенно хорошо - даже голова  закружилась  от  счастья.  Внизу
страницы стояло имя, равного которому нет в мире! Голова у меня кружилась:
мне казалось, что сейчас свершится чудо - рядом со мной появится Шейла,  и
мы пойдем вместе сквозь крутящийся туман.



22. СОЧЕЛЬНИК

   Когда мы наконец встретились с Шейлой, она была необычно возбуждена.  Я
заметил это еще прежде, чем она заговорила со мной, пока  она  пробиралась
между  столиками  кафе  к  нашему  излюбленному  месту.  Она  была  словно
наэлектризована. Первые  ее  слова  чрезвычайно  обрадовали  меня,  но  не
объяснили причины ее возбуждения.
   - Вы ведь знакомы с Иденами, правда? - без всяких предисловий  спросила
она.
   - С Иденом я, конечно, знаком. Но в доме у них не бывал.
   - В сочельник мы всегда пьем у них пунш, - продолжала Шейла. - Ах,  как
я люблю пунш! - мечтательно, с затаенным  наслаждением  произнесла  она  и
сразу стала далекой,  недоступной.  Затем,  снова  оживившись,  будто  под
действием электрического тока, она добавила: - Я могу привести к ним  кого
хочу. Пойдете со мной?
   Я не скрыл своей радости.
   - Мне очень хочется, чтобы вы пошли!  -  оказала  Шейла,  и  мне  снова
бросилось в глаза, что она очень волнуется. - Запишите себе для памяти.  А
впрочем, я не дам вам забыть!
   Ни в тот вечер, ни в последующие дни я не мог понять,  почему  для  нее
так важно, чтобы я пошел, и лишь радостно  ждал  сочельника.  Радость  моя
усугублялась предвкушением удовольствия, - удовольствия, похожего  на  то,
какое испытываешь в детстве, когда  ждешь  подарка,  наверняка  зная,  что
получишь его. Я представлял себе званый вечер у Иденов, удивление  хозяина
дома,  завистливые  взгляды  гостей,  когда  я  появлюсь   в   комнате   с
прелестнейшей  молодой  особой,  но  больше  всего  я  думал  об  интимной
обстановке и той радости, которая будет наполнять меня  от  сознания,  что
это шумное веселье под звон бокалов я делю с Шейлой.
   Накануне сочельника я сидел в нашем кафе за чашкой чая.  Неожиданно  ко
мне подошла официантка и спросила, не я ли мистер Элиот. Если  это  я,  то
меня вызывает к телефону какая-то дама.
   - Это вы? - послышался в трубке голос Шейлы. Я тотчас узнал ее, хотя до
сих пор мне еще не приходилось говорить с ней по телефону. Голос ее звучал
выше, чем обычно, и довольно глухо,  словно  доносился  с  другого  берега
реки. - Я не была уверена, что вас узнают по моему описанию. Боялась,  что
не разыщу вас.
   В тоне Шейлы чувствовалась какая-то неестественность, хотя настроение у
нее было явно веселое.
   - Это я, собственной персоной, - заверил я.
   - Ну конечно же вы, - засмеялась Шейла. - Кто еще, как не вы!
   Я заметил, что разговор  наш  немного  напоминает  диалоги  из  детских
книжек.
   - Правильно, - согласилась она. - Перейдем  к  делу.  Поговорим  насчет
завтрашнего вечера.
   Голос ее зазвучал резко. Сердце у меня упало.
   - Но вы, конечно, идете, дорогая? - умоляющим тоном произнес  я,  не  в
силах скрыть того, что горю желанием ее видеть: пусть знает. -  Вы  должны
пойти! Я так на это рассчитывал...
   - А я и пойду.
   Из груди у меня вырвался вздох облегчения и радости.
   - Я  пойду.  Но  только  немного  запоздаю.  Идите  без  меня.  Мы  там
встретимся.
   Я почувствовал такое облегчение, что готов был на любые уступки, и лишь
для виду возразил, что было бы гораздо лучше прийти вместе.
   - Не сумею. Никак не сумею! Вы там быстро освоитесь. Ну, не все ли  вам
равно? Ведь вы нигде не теряетесь.
   И Шейла опять засмеялась.
   - Но вы придете?
   - Непременно.
   Мною овладело смутное беспокойство. Почему она так  возбуждена  -  даже
больше, чем когда приглашала  меня?  На  мгновение  Шейла  показалась  мне
совсем посторонним, чужим человеком. Но  ведь  она  никогда  не  подводила
меня. Я знал, что она придет. Постепенно я  вновь  поддался  чарам  любви,
любви романтической, когда воображение рисует любимую такой, какою  хочешь
ее видеть. И я снова начал мечтать о завтрашнем вечере, представляя  себе,
как Шейла войдет в комнату, полную гостей, и сядет рядом со мной!
   Идены жили далеко от  центра  города,  в  фешенебельном  предместье.  В
сочельник я медленно направился через парк по  Лондонской  дороге.  Где-то
пробили часы. Вечер у Иденов  начинался  в  девять,  но  я  решил  немного
опоздать. Я прошел  мимо  церкви:  двери  ее  были  распахнуты,  и  наружу
струился свет. Мимо меня проносились машины,  увозя  своих  владельцев  за
город, но тротуар был почти пуст,  если  не  считать  влюбленных  парочек,
ютившихся в тени деревьев.
   Я шел мимо комфортабельных буржуазных особняков; они стояли поодаль  от
шоссе, отделенные от него живыми изгородями, лужайками, усыпанными гравием
дорожками. Сквозь занавеси а окнах гостиных просвечивали яркие праздничные
огни. Как всегда, когда я прогуливался по  улицам  ночью,  меня  разбирало
любопытство: хотелось знать, что там происходит за этими занавесями.  Даже
сейчас,  в  сочельник,  когда  я  шел  на  свидание,   исполненный   самых
безудержных надежд,  вид  ярко  освещенных  апартаментов  вызывал  у  меня
чувство зависти. Здесь было царство комфорта и покоя, здесь  был  надежный
приют, где можно отдохнуть.  Я  завидовал  тем,  кто  находился  за  этими
занавесями, и в то же время, опьяненный молодостью и любовью,  я  презирал
их,  презирал  всех,  кто  сидит  под  надежным   кровом,   не   испытывая
необходимости выйти из дому; я завидовал их благополучию и презирал за то,
что они не спешат, как я, на свидание с любимой.
   Когда я вошел в гостиную Идена, там царило шумное оживление. Ярко пылал
огонь в камине, возле которого полукругом  сидели  гости  и  хозяева.  Над
огнем висел огромный котел, перед  камином  стояли,  поблескивая  в  свете
пламени, бутылки. Под гирляндами из мишуры,  ветками  остролиста  и  омелы
пахло ромом, апельсинами и лимонами.
   В кресле у камина восседал Иден - с таким видом, словно он сидит  здесь
испокон веков. Он тепло встретил меня:
   - Очень рад видеть вас,  Элиот!  -  И,  представляя  меня  своей  жене,
добавил: - Это тот молодой человек, о котором я говорил вам... Друг  Шейлы
Найт! Но я и сам знаком с ним... позвольте-ка... да, пожалуй,  уже  больше
года. Когда доживете до моих лет, Элиот, вы обнаружите,  что  время  бежит
невероятно быстро! - Он снова повернулся к жене и оказал: - Я  дал  ему  в
свое время превосходный совет, но он оказался слишком самонадеянным  и  не
воспользовался им. И все же нет ничего лучше нетерпения юности!
   Миссис Иден опустилась на каминный коврик и  с  сосредоточенным  видом,
будто совершая некий  религиозный  обряд,  принялась  готовить  пунш.  Над
котлом уже поднималось облачко пара, и миссис Иден стала резать  апельсины
и бросать дольки в вино. Лицо у нее было неприметное, но  движения,  жесты
были необычайно  энергичные,  резкие.  Снимая  с  апельсинов  кожуру,  она
рассматривала меня своими  блестящими,  карими,  невыразительными,  как  у
птицы, глазами.
   - Вы давно знакомы с Шейлой, мистер Элиот? - спросила она  так,  словно
продолжительность нашего знакомства имела решающее значение.
   Я ответил.
   - В ней много шику, - глубокомысленно произнесла она.
   Миссис Иден была женщина  восторженная,  но  особенно  восторженно  она
отзывалась о Шейле, ничуть не стесняясь своего преклонения.  Она  походила
на преданную до фанатизма служанку, которая обожает свою  хозяйку  и  даже
подносит ей разные мелочи к цветы. Как бы то  ни  было,  я  подумал,  что,
кажется, она  ждет  появления  Шейлы  с  не  меньшим  нетерпением,  чем  я
(возможно, правда, из-за волнения, в котором  я  пребывал,  я  неправильно
истолковал   ее   слова).   Тем   временем    миссис    Иден    продолжала
священнодействовать: резала  апельсины  и  бросала  нарезанные  кусочки  в
котел. Возле камина было  тепло  и  уютно,  над  пуншем  вился  пар.  Иден
откинулся в кресле, удовлетворенно вздохнул и пустился  в  воспоминания  о
"добром старом времени", подразумевая под  этим  дни  своей  молодости  на
исходе прошлого века. Я посмотрел на часы: было двадцать  минут  десятого.
Гости внимательно слушали Идена, наблюдая, как его жена готовит пунш. Всем
было  легко  и  весело,  но  для  меня  минуты   тянулись   с   удручающей
медлительностью, и сердце в груди стучало, как молот.
   Для всех, кроме Идена, я был избранником Шейлы, хотя никто не знал, как
это произошло: ведь я не принадлежал к их кругу, ибо все это были отпрыски
состоятельных  буржуазных  семей  с  солидным  положением.  Идены   любили
принимать у себя, и поскольку они питали слабость к  молодежи,  почти  все
собравшиеся здесь были сыновьями и дочерьми клиентов Идена;  молодые  люди
еще только начинали свою карьеру либо в области науки и искусства, либо  в
местных фирмах. Однажды Иден, отдавая дань приличию, пригласил  к  себе  и
Джорджа, но тот, испугавшись встречи с  этими  людьми,  придумал  какое-то
извинение и наотрез отказался прийти.  Меня  тоже  ничто  не  связывало  с
гостями Идена - они даже имени моего никогда не слыхали. Но  Шейла  бывала
здесь довольно часто - очевидно, благодаря восторженному отношению  к  ней
миссис Иден. Все ее хорошо знали, а некоторые были дружны и с  ее  семьей,
ибо миссис Найт охотно включала в круг своих знакомых не  только  сельских
богачей, но и городских.
   Кое-кто из молодых людей с любопытством  разглядывал  меня.  Я  молчал,
лишь   изредка    каким-нибудь    вопросом    или    замечанием    поощряя
разглагольствования Идена. Я не отрывал  глаз  от  часов.  Меня  почти  не
интересовало то,  что  происходило  в  гостиной.  Вокруг  звучали  громкие
беспечные голоса, но я не прислушивался к ним, а лишь ловил звук звонка  у
входной двери.
   - Пунш готов! - энергично провозгласила вдруг миссис Ид