ть. В результате, олигарх сделал  не  правильный,
по  моему  глубокому  убеждению,  выбор:  объявил  о  закрытии  элитной,
интеллектуальной  газеты  влияния,  чтобы  сохранить  издание  массового
пользования советского образца - Известия.
   Кстати, спустя два года, когда я говорила об этом с Потаниным,  он  и
сам признался мне, что до сих  пор  жалеет,  что  закрыл  тогда  Русский
Телеграф.
   А  когда  мы  с  ним  обменялись  впечатлениями  по  поводу  нынешних
Известий, олигарх остроумно заметил:
   - Ну, вы не совсем правы, это - не газета Правда советских времен,  а
скорее Литературная газета советских времен...

***

   Осенью 1998 года ведущим сотрудникам  Русского  Телеграфа  предложили
перейти на работу в Известия. От  одного  вида  советского  здания  этой
газеты на  Пушкинской  площади  у  меня  начинало  тоскливо  сосать  под
ложечкой.
   Телеграф мы делали в огромном современном нюьс-руме - открытом  зале,
разделенном боксами, с компьютерами.  Это  предельно  функционально  для
газеты - там было максимально удобно быстро, не тратя времени,  общаться
друг с другом, просто перекрикиваясь - из одного ньюс-бокса в другой.  И
по вечерам мы все сразу, как один, узнавали о том, что заверстана первая
полоса газеты, - потому что наш арт-директор Александр  Терентьев,  сидя
на верстке, в честь окончания работы врубал на полную мощность одну и ту
же песню Doors.

   Well, show me the way to the next whiskey bar!
   Oh, don't ask why, oh don't ask why!
   If we will don't have the next whiskey bar -
   I tell you, I tell you, I tell you we must die!!!

   И весь дружный трудовой коллектив сразу же  знал,  куда  ему  следует
направляться.

***

   В  Известиях  же  меня  встретили   бесконечные   угрюмые   коридоры,
построенные как будто специально для того, чтобы захватчики  заблудились
и умерли от голода, и  огромный  отдельный  обозревательский  кабинет  -
неуютный, холодный и серый, хотя и  престижный  -  выходящий  окнами  на
Тверскую. Было такое впечатление, что известинские сотрудники не  видели
друг друга годами: кабинеты оказались оборудованы  таким  доисторическим
средством  связи,  как   пневмопочта.   Тому   абсолютному   большинству
нормальных граждан, кто никогда в жизни не видел это чудовище, объясняю:
выглядит  все  это  как  небольшой  мусоропровод  в  кабинете,   который
периодически начинает выть и  хохотать  так,  как  будто  соседи  сверху
выбросили туда кошку. У меня  так  садист-управдом  Курочкин  в  детстве
делал.
   Мой коллега из Русского Телеграфа Владимир Абаринов сразу же  опытным
путем установил, что капсула пневмопочты по размеру и  по  форме  больше
всего подходит к единственному предмету - бутылке водки. Так пневмопочту
с тех пор и использовали.

***

   Весь этот  замшелый  антураж  прекрасно  дополнялся  цитатой  Ленина,
высеченной громадными буквами на стене огромного,  холодного,  каменного
зала перед приемной главного редактора - ГАЗЕТА - НЕ ТОЛЬКО КОЛЛЕКТИВНЫЙ
ПРОПАГАНДИСТ  И  КОЛЛЕКТИВНЫЙ  АГИТАТОР,   НО   ТАКЖЕ   И   КОЛЛЕКТИВНЫЙ
ОРГАНИЗАТОР. Зал этот, кстати, мы между  собой  иначе  как  расстрельным
двориком и не называли.
   И несмотря на то  что  новым  главным  редактором,  которого  Потанин
посадил руководить газетой,  стал  довольно  молодой  человек  -  Михаил
Кожокин (который до этого был даже не журналистом, а банковским  клерком
- руководил работой  Интерроса  по  связям  с  общественностью  и  СМИ),
однако, едва вселившись в аджубеевский кабинет, он  немедленно  пообещал
известинцам сохранить все их прежние традиции.

***

   С идентификацией начальства  в  Известиях  у  меня  как-то  сразу  не
задалось.
   На первой же летучке я случайно оговорилась и обратилась  к  главному
редактору по имени его гораздо более  известного  в  то  время  брата  -
аналитика Евгения Кожокина:
   - Можно один вопрос, Женя?
   - М-можно, - слегка заикаясь от смущения, ответил Кожокин. - Только я
не Ж-женя, а М-миша.
   А однажды я столкнулась при входе в служебный подъезд Известий  с  их
бывшим  главным  редактором,   Василием   Захарько,   которого   Потанин
разжаловал в заместители Кожокина. Думала я в этот момент, как всегда, -
о своем, о девичьем. В смысле, о Кремле. И так  крепко,  видно,  думала,
что когда со мной вдруг поздоровался  Захарько,  я  приняла  его  (из-за
легкого внешнего сходства) за президентского референта Андрея Вавру.
   - Ой,  здравствуйте!  А  что  это  вы  тут  у  нас  делаете?  -  живо
поинтересовалась я у Захарько, думая, что это Вавра.
   Бедный Захарько, которого тогда мучили совсем другие мысли - о личных
карьерных неприятностях, просто опешил:
   - Что это вы имеете в виду, Лена? Я вот на работу иду...
   - Как?! А что это вы у нас в редакции собираетесь делать? - изумилась
я до крайности, продолжая думать, что беседую с кремлевским чиновником.
   Тут уж несчастный Захарько просто совсем сник, явно решив, что я знаю
о его дальнейшей карьерной судьбе что-то такое, чего ему самому  еще  не
сообщили.
   К счастью, я быстро начала задавать ему (как Вавре) какие-то  вопросы
о Кремле, и он, с огромным вздохом облегчения, представился:
   - Лена, да вы меня просто не узнали! Я - Захарько. Вы меня, наверное,
за кого-то другого приняли?
   - Ой, простите... - смутилась я. - Лучше вам даже и не знать, за кого
я вас приняла...
   Впрочем, новый главный редактор этой газеты со славными традициями, в
свою очередь, наоборот, отнесся  ко  мне  очень  тепло  и  сразу  же  по
достоинству оценил мой журналистский дар.
   - Я хочу вам предложить соавторство, - заявил мне Кожокин. -  Дело  в
том, что мне всегда очень хотелось писать, но Бог таланта не  дал.  А  у
вас, Леночка,  это  как-то  так  лихо  получается!  Вот  я  и  хочу  вам
предложить писать статьи вместе: мысли - мои, а талант - ваш...
   Я,  разумеется,  сообщила,  что  у  меня  и  своих  мыслей   хватает.
Оказалось, это был не правильный ответ в известинской викторине.  С  тех
пор мои собственные статьи все реже и реже стали публиковать на  полосах
этой уважаемой газеты.
   Я жила в Известиях (именно жила, а не работала) на правах пенсионера:
получала зарплату, имела отдельный кабинет, пользовалась  компьютером  и
Интернетом. И  чем  меньше  я  рвалась  писать  статьи,  тем  с  большей
симпатией там все  ко  мне  относились.  Потому  что  время  тогда  было
смутное, руководство газеты никак не могло понять,  кто  же  в  конечном
итоге победит в битве титанов -  Примаков  или  Кремль,  а  заметки  мои
могли, чего доброго, подпортить отношения и с тем, и с  другим.  А  так:
нет  статей  -  нет  проблем.  Чтобы  хоть  как-то  побороть  депрессию,
возникавшую каждый раз, когда не давали публиковаться,  я  запиралась  у
себя в кабинете и часами  бродила  по  Интернету:  бывало,  то  в  музей
Metropolitan зайдешь на  любимого  Одилона  Редона  полюбоваться,  то  в
Rijksmuseum - с Вермеером поздороваться. Так, глядишь,  рабочий  день  и
заканчивался.

***

   В один прекрасный вечер ностальгическое путешествие  во  времена,  по
которым я вовсе и не ностальгировала, было изящно  дополнено  еще  одним
происшествием.
   Мы  с  моей  подругой,  московским  театральным   режиссером   Ольгой
Субботиной, зашли  выпить  чайку  в  кондитерскую  Делифранс.  Сидели  и
болтали за столиком. Не поверите - не о Кремле, а о мужчинах. Хотя  и  о
кремлевских.
   Вдруг у Ольги вытянулось лицо, она пригнулась ко мне и зашептала:
   - Леночка, какой ужас: у тебя там за спиной,  за  соседним  столиком,
сидит какой-то мужик - он сейчас достал какой-то микрофончик, включил  и
начал нас записывать...
   Я, разумеется, не поверила и  оглянулась.  Метрах  в  десяти  от  нас
действительно сидел какой-то молодой человек, который, как только поймал
мой взгляд, принялся считать ворон на  потолке.  Рядом  с  ним  на  полу
стояла   увесистая   полураскрытая   спортивная   сумка,   из    которой
действительно торчал какой-то приборчик, напоминающий микрофон.
   -  Ольк,  я,  конечно,  не  знаю,  как  должны   выглядеть   гэбэшные
прослушивающие устройства. Но как мне ни  жаль  тебя  разочаровывать,  я
уверена, что в любом случае - они не могут  выглядеть  такими  огромными
бандурами, которые надо ставить в сумке на пол! - рассмеялась я.
   Но еще минут двадцать, которые мы продолжали  разговаривать,  мужчина
за соседним столиком подозрительным образом ничего  себе  не  заказывал.
Оставаясь  спиной  к  нему,  я  тем  не  менее  узнавала  обо  всех  его
телодвижениях от Ольги, которая мельком за ним  подглядывала,  а  потом,
чтобы он не услышал, писала мне депеши  на  обрывках  бумаги.  Субботину
было чрезвычайно трудно  заподозрить  в  паранойе:  даже  в  театральной
тусовке она знаменита своей сугубо витальной психикой, и  к  тому  же  -
абсолютно не интересуется политикой.
   Мы  собирались  уже  уходить,  но  мне  вдруг   все-таки   захотелось
повеселиться.
   - А давай мы, Субботина, сейчас с тобой проверим -  паранойя  у  тебя
или нет... - предложила я и, встав таким образом, чтобы нашему странному
соседу были видны мои руки, начала планомерно, на мелкие  кусочки  рвать
наши с Ольгой записки. А потом засунула все обрывки в пепельницу.
   И как только мы отошли от столика метров на пятьдесят, мужик вскочил,
бросился к нашему столику и принялся выуживать из грязной пепельницы все
эти бумажки.
   Бедная Ольга, вместе со всей ее витальной психикой, была  в  шоке.  Я
откачивала ее еще полвечера.
   Едва  выйдя  на  улицу,  я   немедленно   позвонила   одному   своему
кремлевскому приятелю, описала симптомы болезни и в недоумении  спросила
совета:
   - Что это за бред?! Если кому-то действительно захотелось вдруг  меня
подслушивать, я не понимаю, зачем это делать настолько явно, чуть ли  не
демонстративно?!
   - Дурочка! Не чуть ли не демонстративно, а именно демонстративно. Это
типичный прием, когда тебя хотят напугать, - успокоил  меня  кремлевский
чиновник.

***

   Но в результате напугали-то не меня, а бедную Ольгу.
   В  самом  гадком  настроении  мы  отправились  в   гости   к   нашему
однокласснику, актеру Артему Смоле - потому что  Смола  по  остроумию  и
легкости даст фору даже своему духовному отцу - комику мистеру  Бину,  и
уж точно должен был как ветром сдуть с нас  тяжкие  раздумья  о  судьбах
нашей Родины.
   Но когда мы вошли в квартиру, наш легкий и остроумный Смола бегал  по
кухне  в  тяжких  клубах  коноплевого  дыма  и  в   состоянии   крайнего
возбуждения  кричал  о  необходимости  немедленного  введения  в  стране
Currency board. Сидевший напротив него другой мой школьный друг - поэт и
книжный критик из Независимой газеты - Ex Libris Александр  Вознесенский
- наоборот, мрачно догонялся пятой рюмкой чая и  почему-то  -  очевидно,
именно из-за разноскоростной направленности употребляемых  духоподъемных
средств - был категорически против этой самой board. Причем ни  тот,  ни
другой, разумеется, вообще ни сном ни духом не понимали, что этот  board
такое и как на нем кататься.
   До этой самой секунды в моей школьной  компании  только  я  считалась
фриком, интересующимся  политикой.  Но  в  тот  момент  вся  эта  сугубо
аполитичная братва, вместо того, чтобы пожалеть, накинулась  на  меня  с
неприятными   анпиловскими   лицами,   требуя   детального   отчета   за
деятельность кабинета Примакова.
   - Куда смотрит твой Ельцин?! - на  каком-то  трагикомическом  серьезе
возмущался новый народный трибун Артем. - Почему  ты  не  скажешь  своим
кремлевским друзьям?!
   На меня же вся эта гнуснейшая атмосфера в стране,  в  редакции,  -  а
теперь еще и эта идиотская демонстрация в  Делифрансе  -  навеяли  такое
ощущение безнадеги, что объяснять что-либо просто не было сил.
   - Ну хорошо, вот ты - хотя бы фиганько на голову, и что бы  в  стране
ни происходило, все равно здесь останешься и будешь писать о политике...
Ну а нам-то, нормальным людям, что теперь делать?! - решили добить  меня
друзья.
   И тут я не выдержала и  в  сердцах  выпалила  одноклассничкам  совет,
вынесенный в заголовок этой истории.
   Эту эсхатологическую фразу Артем, Ольга и  Саша  еще  долго  потом  с
хохотом припоминали мне, после того как Примаков уже рассосался.
   Фраза,  не  спорю,  пораженческая  -   зато   отлично   характеризует
состояние, в котором мы все тогда находились.

Глава 8. МОЙ ДРУГ ВОЛОДЯ ПУТИН.

   Как я уже честно признавалась (и  как  сложно  было  не  заметить  по
предыдущим  главам)  моя  персональная  историческая   память   довольно
привередлива. Но в данном случае ее внутренний ритм по  случайности  как
раз совпал с ритмом внешней истории. Поэтому-то глава о Путине  и  стоит
здесь: примерно в это время Владимира Владимировича  Путина  параллельно
заметили и я, и Березовский, и Юмашев.

Мальчишка с понтами.

   Я  считаю,  что  именно  мне  среди   всех   российских   журналистов
принадлежит право  первооткрывателя  Путина.  В  конце  мая  97  года  я
приехала на  Старую  площадь  познакомиться  с  только  что  назначенным
руководителем Главного контрольного управления президента. Я как  всегда
опоздала,  а  когда  вошла,  в  скучном  сереньком  кабинете,   насквозь
пропахшем тленом  старых  цековских  документов,  за  длинным-предлинным
столом уже сидели, явно скучая, несколько безликих журналистов. За  ними
во главе стола был едва заметен маленький скучный  серенький  человечек.
Он почему-то нервно двигал скулами. Моим  коллегам  было  на  него  явно
наплевать, они уныло марали свои блокноты. Первую часть брифинга я  даже
не  пыталась  вслушиваться  в  смысл  скучненьких  дежурных  вопросов  и
скучнейших на них ответцев, а лишь наблюдала за лицом  этого  маленького
человечка,  пытаясь  разгадать   причину   подозрительного   диссонанса:
циклического  нервного  передергивания  скул  и  желваков  -   на   фоне
бесцветного разговора. В нем явно происходила какая-то внутренняя работа
- он то ли  боялся  какого-то  неприятного  вопроса,  то  ли,  наоборот,
напряженно ждал, чтобы кто-нибудь этот вопрос задал. При этом,  впрочем,
глаза его оставались не просто бесцветными и безучастными -  они  вообще
отсутствовали. Было невозможно даже  понять,  куда  именно  он  смотрит,
взгляд  его  как  бы  растворялся  в  воздухе,  размазывался  по   лицам
окружающих. Этот человек внушал собеседникам ощущение,  что  его  вообще
нет, мастерски сливаясь с цветом собственного кабинета.
   Мне казалось, что еще минуту, и загипнотизированные им гости  из  СМИ
попадают со своих мест, как  заснувшие  мухи  с  потолка.  Дело  было  в
субботу, и это еще более усугубляло всеобщую томность.  Так  что  вязкий
поток идиотических вопросов о том, намерен ли  новый  чиновник  работать
хорошо,  и  каковы  вообще  творческие   планы   Главного   контрольного
управления, скоро иссяк сам собой.

***

   Тут-то я и решила развлечься. Намеренно спокойным,  повествовательным
голосом, подражая всем предыдущим вопросам (чтобы не спугнуть  человечка
раньше времени), я начала спрашивать его о самой болезненной в то  время
для Кремля проблеме -Приморье. Причем  под  прикрытием  заунывного  тона
формулировала я вопросы предельно жестко:
   - Губернатор Наздратенко организовывает  у  себя  в  крае  митинги  с
требованием отставки Ельцина.  Тем  временем  кремлевская  администрация
даже после многочисленных проверок,  выявивших  грубейшие  хозяйственные
нарушения со стороны Наздратенко, предпочитает сохранять губернатору его
пост.  Означает  ли  это,  что  президентская  администрация   разделяет
антипрезидентские установки приморского губернатора?
   Тут  я  увидела,  что  попала  в  точку.  Глаза  Путина   моментально
оживились, и он, сначала медленно, будто выходя из анабиоза, а потом все
более  и  более  напористо  стал  раскручивать   спираль   заготовленных
оправданий Кремля и угроз в адрес Наздратенко.
   Правда, начал он с мер безопасности  в  собственном  кабинете:  после
рапорта о решимости Москвы в ближайшее  время  урегулировать  приморский
кризис  чиновник  предусмотрительно  объявил  следующую  часть  брифинга
закрытой и запретил цитировать его слова в печати.
   До этого он мямлил что-то про проверки, проведенные его  сотрудниками
в регионах, про ударную работу его  управления,  контролирующего  все  и
вся.
   Поэтому  я  решила  дожать  его  с  помощью   его   же   собственного
инструментария, предложив на выбор два объяснения кризисной ситуации:
   -  Если  ваши  проверки   выявляют   уголовно   наказуемые   действия
губернатора, но его тем не менее не сажают в тюрьму, это значит,  что  у
него действительно есть крыша либо в Кремле, либо в силовых  структурах?
Или же это означает,  что  Кремль  больше  не  контролирует  ситуацию  в
стране?
   Предложенные мною версии были одна хуже  другой.  Но  Путин  не  стал
выбирать из двух зол, а предложил вниманию изумленной публики еще  более
жуткий вариант - их симбиоз.
   Он заявил, что Кремль действительно потерял контроль над происходящим
в Приморье, и что все предыдущие попытки навести там порядок  с  помощью
правоохранительных структур наталкивались  на  коррупцию  в  этих  самых
правоохранительных структурах. Приморские силовики, по его  словам,  уже
давно были куплены  Наздратенко,  а  все  вновь  назначаемые  из  Москвы
эмиссары таинственным образом в кратчайшие сроки  тоже  ассимилировались
местным мафиозным кланом. Не избежал этой участи, по  словам  Путина,  и
бывший представитель президента в Приморье.
   - Теперь, - неожиданно подытожил чиновник, - вся  надежда  на  органы
безопасности.
   Услышав это, проснулись даже самые флегматичные из моих коллег - ведь
только  что  Путин  говорил  о   коррумпированности   всех   силовых   и
правоохранительных органов!
   Но тут выходец из спецслужб (как он сам немедленно  отрекомендовался)
выдвинул самый любимый перестроечный чекистский  миф:  загнившую  страну
способно реформировать только КГБ.
   -  Наши  органы,  ФСБ,  а  вернее,   -   его   прародитель,   Комитет
государственной безопасности, не  были  напрямую  связаны  с  преступным
миром и  занималась,  в  основном,  разведкой-контрразведкой.  Благодаря
этому структуры ФСБ  соблюли  некоторую  чистоту...  (Слова  напрямую  и
некоторую звучали особенно искренне.)
   Он поклялся, что теперь-то в Приморье все пойдет  по-другому,  потому
что представителем президента туда только что  назначен  наш  человек  -
генерал-лейтенант Виктор Кондратов, до  этого  возглавлявший  управление
ФСБ по Приморью.
   Изложив свою красивую теорию, Путин, впрочем, не смог объяснить,  что
же раньше мешало этим чистым органам не  доводить  страну  до  подобного
состояния. Или хотя бы, почему указанный товарищ Кондратов не боролся  с
коррупцией в Приморье на посту главы местного ФСБ.

***

   Путину уже тогда явно нравились спецэффекты: все грозные фразы он как
бы небрежно сцеживал через нижнюю губу, при этом по лицу  его  пробегала
какая-то блаженная, пацанская полуулыбка. Ему явно хотелось казаться тем
самым человеком, который вот сейчас, не вставая из-за  стола,  спокойно,
даже не меняя интонации и выражения  лица,  может  своими  руками  легко
стереть в порошок не  только  какого-то  там  Наздратенко  и  российскую
коррупцию, но и любого, кто станет на пути у него и его любимых органов.
Он совершенно очевидно наслаждался тем эффектом, который производила  на
аудиторию его неожиданная крутизна, и все больше повышал градус.
   Когда  я  попросила  его  конкретизировать,  насколько  жесткие  меры
администрация готова применить к приморскому губернатору, Путин,  все  с
той же очаровательной мальчишеской полуулыбкой, пообещал:
   - Если надо будет посадить - посадим...
   И картинно надул губки.

***

   Все это говорилось настолько легко и невозмутимо и звучало  настолько
не правдоподобно для той политической ситуации, что непонятно  было:  то
ли это - революция, то ли понты молодого чекиста, который слишком