борам.
   Меня ожидало горькое разочарование Центр представлял из  себя  просто
большую комнату с парой мониторов, где выводились те же данные, что и  в
Центроизбиркоме, и третьим монитором, вообще включенным на  канале  НТВ.
Вот и все государственные тайны...
   - В принципе, мы могли  получать  данные  о  результатах  голосования
напрямую, минуя Центризбирком, потому что электронная  система  подсчета
голосов ГАС Выборы работает как  раз  по  нашим  каналам,  -  откровенно
признался мне глава ФАПСИ Владимир Матюхин, спокойно глушивший коньяк  в
отдельной комнатке ситуационного центра.  -  Но  у  них  там  все  время
почему-то какой-то файл не проходит...
   Короче,  ФАПСИ  не  оправдало   в   моих   глазах   своей   репутации
суперосведомленного ведомства. Работа у подчиненных  господина  Матюхина
шла из рук вон плохо - если им и удавалось вывести на мониторы  какие-то
собственные цифры, то они  все  равно  опережали  официальные  ЦИКовские
данные всего лишь минут на 10-15.

***

   Впрочем, Кремлю суетиться уже было нечего -  мочилово  конкурентов  и
без того благополучно завершилось.
   Когда  после  полуночи  в  Кремль  на  совещание  к  Волошину  начала
съезжаться вся кремлевская тусовка, ко мне подскочил ликующий Юмашев:
   - Вот, Лена, смотрите, как мы работаем!
   Валя вытащил из кармана свой пейджер и гордо показал  мне  сообщение,
датированное  9.51  утра  воскресенья:  Это  очень  похоже  на   победу.
Перезвони. Глеб.
   В том, что отправителем был тот же самый Глеб,  который  в  тот  день
разнес весть о победе Единства по всей стране еще до закрытия  участков,
сомнений быть не могло. Павловский стал безусловным героем дня. Победная
истерия,   которой   политтехнолог   умудрился   за   несколько    часов
инфицировать,  как  вирусом,  через  Интернет,  всю  страну,   наверняка
добавила по несколько очков и Единству, и  СПС.  Публикация  результатов
опросов в день выборов, по тогдашнему закону, была запрещена. Но  судить
победителей было уже  просто  некому.  Да  и  незачем.  Фарш  невозможно
провернуть назад.

***

   В отличие от  своего  будущего  супруга  Татьяна  Дьяченко  старалась
держаться невозмутимо, как будто она никогда и не  сомневалась  в  таких
результатах выборов, как будто еще 5 месяцев назад у  Единства  не  было
катастрофических 3 %.
   - Что вы, Лена, о каких неожиданностях можно говорить: у нас все было
с самого начала абсолютно просчитано...
   Юмашева же, наоборот, на моих глазах все больше захлестывала эйфория,
граничившая уже с истерикой. На кону ведь действительно стоял  вопрос  о
жизни и смерти ельцинского окружения, и в отличие от меня,  журналистки,
для Вали эти слова имели не образное, а самое что ни на есть  буквальное
значение.
   В том, что Лужков с Примаковым,  придя  к  власти,  не  замедлили  бы
расправиться  с  Ельцинской  Семьей,  не  сомневался  тогда   никто   из
заинтересованных лиц.
   И именно в минуту победной эйфории после пережитого недавно животного
страха за собственную шкуру, Валентин Борисович Юмашев и раскрылся лучше
всего. Будущий ельцинский зять скакал  как  мячик  перед  монитором,  не
переставая потирал ручки, неестественно хихикал и корчил  издевательские
гримасы монитору, на котором выступали Лужков с Примаковым.
   Словом, бывали в моей жизни эстетические переживания и получше.
   В какой- то момент Юмашев совсем уже сорвался и затеял визгливую
перепалку со своими виртуальными врагами на телеэкране:
   - Что же вы нам все про коммунистов да про коммунистов говорите?!  Вы
бы нам про свои результаты рассказали!!!
   - Валь, интересно, а что бы вы сейчас сами на месте Лужкова говорили?
- не удержалась я.
   - А я бы на его месте вообще застрелился. Причем еще до выборов! - не
задумываясь ответил Юмашев.

***

   Невольное участие во всей  этой  вакханалии  вызвало  у  меня  тяжкое
раздвоение личности. С одной стороны, мне были глубоко противны лозунги,
под которыми шли на выборы Лужков с Примаковым. И я точно  знала:  лучше
уж кто угодно - но  не  академик-эсвээровец  с  заскорузлыми  советскими
дружками.
   Но зрелище ликования  людей,  которым  из-за  своего  мелкокорыстного
устройства мозгов удалось довести страну  до  такого  позорного  выбора:
Лужков с Примаковым - или Путин, Единство - или Отечество (которые потом
к тому же еще и сразу после выборов объединились) - вызывало не  меньшее
омерзение.
   Впрочем, Валентин, кажется, не замечал, какое шокирующее  впечатление
производил весь этот его танец папуаса  над  убитым  иноплеменником.  Он
подсел ко мне и стал вдруг ни с того ни с сего задушевно  объясняться  в
любви:
   - Я так вас любил, Лена... А вы... Я изумленно подняла на него глаза:
   - Что - я?!
   - Ну, вы гадости про президента писали...
   - Не надо передергивать, Валь: я не про президента гадости писала,  а
лично про вас.
   Но  Юмашеву  даже  это  мое  замечание  не   испортило   благодушного
настроения:
   - Знаешь, может быть, на следующей неделе  созвонимся  и  встретимся,
поговорим... - резко перешел он на приятельское ты.
   В этот момент в зал, к моему счастью, вошел Волошин и подсел ко мне с
другой стороны. Таким образом, действующий глава администрации  оказался
от меня по правую руку, а бывший  -  по  левую.  Увидев,  что  беседа  с
нынешним кремлевским главой вызывает у меня куда больший  интерес,  Валя
ретировался к своей подружке Тане, которая все продолжала одиноко стоять
перед мониторами.

***

   Таким, как в ту ночь, я Волошина никогда, ни до, ни после, не видела.
Чаще всего, общаясь с журналистами, он выглядел  невероятно  зажатым,  с
тихим, как бы неуверенным, слегка  заикающимся  голосом,  с  застенчивым
хихиканьем  и  затуманенным  взглядом  аллигатора,  медитирующего  перед
броском на новую жертву.
   Но когда Стальевич  вернулся  в  Кремль,  объехав  вместе  с  Путиным
предвыборные штабы Единства и СПС с парадом победы, я просто не поверила
своим глазам. Это был абсолютно другой человек. У него пунцовым румянцем
горели щеки, сияли глаза, и, хотя улыбка на его лице была все-таки,  как
обычно,  застенчивой,  он  выглядел  абсолютно  счастливым  и   каким-то
необычайно расслабленным.
   - Путин потом поехал еще и  к  коммунистам  в  штаб...  выдохнул  он,
закуривая. - Сотрудничать же в Думе с ними надо как-то будет...
   - А что ж вы с ним не поехали? - поинтересовалась я.
   - Устал...
   Я в первый и последний  раз  в  жизни  услышала  от  этого  абсолютно
железного человека жалобу на усталость, да и вообще - впервые обнаружила
у него хоть какие-то человеческие эмоции.
   Но мало того: в первый и последний раз я  почувствовала  от  Волошина
легкий и приятный запах спиртного - я поняла, что в штабах ему  пришлось
вместе с Путиным наотмечаться с рядовыми соратниками.

***

   К нам начали подходить волошинские заместители - Владислав  Сурков  и
Джахан Поллыева, на лицах которых было написано откровенное  недоумение:
почему вместо общения с ними он тихо  и  счастливо  сидит  на  стульчике
рядом с журналисткой.
   Через  несколько  минут  обделенный  вниманием  начальства  Владислав
Юрьевич Сурков нервно облил свою белую рубашку кока-колой и отпросился у
Волошина домой переодеваться.
   А Джахан Реджеповна Поллыева подкараулила меня по дороге в  туалет  и
зашипела:
   - Ну и долго ты еще здесь в своей мини-юбке вышагивать будешь?!
   Я поймала завистливый взгляд несчастной кремлевской женщины на  своих
коленках, не прикрытых юбкой (размера  вполне-таки  миди,  но  все-таки,
конечно, куда более сексуальной, чем наряды  чиновниц),  и  сочувственно
улыбнулась в ответ.

***

   Впрочем, ту ночь  в  ситуативном  центре  в  Кремле  у  меня  все  же
состоялось одно любопытное знакомство:  с  будущим  путинским  министром
обороны Сергеем Борисовичем Ивановым.
   Бывший разведчик Иванов в личном общении оказался невероятно светским
и по-настоящему gentle.
   - Сережа, давно хотела с вами познакомиться! - подсела я к ему. - Вот
многие мои коллеги опасаются, что после выборов Путин закрутит  гайки  и
ликвидирует в  стране  свободные  СМИ.  Вы  ведь,  говорят,  его  давний
соратник по работе в советских спецслужбах - что вы на это скажете?
   - Ну что вы! Я вам скажу: это -  ложные  страхи.  Вы  поймите:  мы  с
Владимиром Владимировичем оба долго проработали  в  советское  время  за
границей. Мы уже тогда видели, что где-то  есть  другая,  цивилизованная
жизнь! И поэтому мы оба - цивилизованные люди. Так что все  это  ерунда,
когда про нас говорят, что мы введем какие-то силовые меры  и  уничтожим
оппозицию... - мягким, проникновенным, любезным, почти бархатным  (ровно
настолько, насколько позволяла природа)  голосом  заверил  меня  Иванов,
приветливо, располагающе, обволакивающе и успокаивающе улыбаясь.
   И сразу же куда-то бесследно исчез.

***

   Скоро Волошин предложил:
   - Слушай, пойдем ко мне наверх, тут все равно сейчас нечего делать...
   Я с радостью согласилась.
   У себя в кабинете Волошин просто упал в кожаное  кресло  и  несколько
минут был не в силах не только  вымолвить  ни  слова,  но  и  пошевелить
рукой. Истлевшая сигарета в которой грозила  уже  вот-вот  осыпаться  на
пол.
   - Знаешь, все  это  глупости,  что  Кремль  находился  в  кризисе,  -
проговорил он, выйдя из оцепенения. - Да при желании  мы  бы  могли  еще
хоть пятерых  президентских  преемников  сменить!  Власть  мы,  в  конце
концов, или хрен собачий?! Понимаешь: власть - это действительно великая
сила. Я даже не говорю сейчас про какой-то там административный  ресурс!
Достаточно было просто почувствовать себя  властью,  почувствовать  себя
силой, перестать бояться всех и вся...
   - ...Как это делал,  например,  ваш  предшественник  Валя  Юмашев,  -
докончила мысль я.
   Обычно подчеркнуто корректный в оценках своих коллег, в  этот  момент
Волошин сделал исключение:
   - Да, был у нас такой... период в недавней  истории...  проронил  он,
аккуратно подбирая слова.
   После секунды молчания он со смехом добавил:
   - А меня, знаешь, как Лужок с Примаковым боялись! Я  как-то  случайно
встретил Примакова здесь в коридоре,  когда  он  к  президенту  приходил
жаловаться на меня, - так он ка-а-к припустил  от  меня  на  своих  этих
костылях ковылять по коридору! Мне даже жалко его стало...
   Мы с главой администрации посмеялись и над предвыборным анекдотом про
него: Во время избирательной кампании журналисты спрашивают Волошина:  А
правду ли говорит Лужков, что это вы  приказали  не  давать  московскому
мэру воздушного коридора для предвыборного облета Подмосковья? Правда, -
отвечает Стальевич. - Потому что командование ПВО  отказалось  выполнить
другой мой приказ: поднять в воздух эскадру истребителей  и  открыть  по
лужковскому вертолету огонь на поражение.
   - Александр Стальевич, а объясните все-таки: кто придумал  Путина?  -
подхватила я его откровенное настроение.
   Но тут задремавшая было животная  осторожность  Волошина  моментально
проснулась:
   - Как это  кто  кто  придумал?  Ты  что  вообще  такое  спрашиваешь?!
Придумал - Путин Владимир  Владимирович!  Он  у  нас  -  самостоятельный
политик! - строжась, ответил хранитель кремлевских секретов.
   - Он - у вас - без сомнения! - посмеялась я.
   - Ну так! Аск! - довольно  улыбаясь,  вставил  Волошин  свое  любимое
сленговое словечко.

***

   Тем не  менее  задав  другой  сакраментальный  вопрос  -  о  здоровье
Ельцина, я получила более откровенный ответ:
   - Ты знаешь, я бы сказал, что он даже слишком здоров...  -  признался
Волошин. И тут же пояснил свою мысль. - Помнишь,  когда  мы  на  саммите
Совета Европы в Стамбуле были? Так вот там он приготовил крутую речь, от
которой бы никому мало не показалось! Типа да вы все вообще  заткнитесь,
козлы!
   - Так ведь он ее и озвучил! Сказал, что Чечня - не их дело, и что они
все не имеют никакого права обвинять Россию, - вспомнила я.
   - Да нет, ты не понимаешь! То, что он написал сначала, было бы вообще
скандалом!
   - Что, было еще круче?
   - Во много раз. И я ему сначала исправленный вариант положил...
   - То есть вы президенту подсунули  другой  документ?!  -  в  восторге
переспросила я.
   - Да нет, ну не совсем так... Просто  любой  ведь  текст  выступления
проходит  через  правку...  Вот  я  и  велел  напечатать  текст  уже   с
исправлениями, где я смягчил формулировки... Отдал ему,  а  он  заметил,
что там исправлено, - представляешь?
   - И что?
   - Что-что! Скандал мне устроил! - рассмеялся Волошин. - Взял ручку  и
прямо в тексте переправил всее обратно, как было...
   - Ну? А потом?
   -  Ну  а  я,  разумеется,  переправил  все  заново  и   опять   отдал
машинисткам... Потом снова принес ему...
   - И на этот раз он уже не заметил?
   - Какой там! Заметил, еще как! Он же хитрый -  он  как  только  текст
получил, сразу - раз - и на то самое место смотреть! Ругался минут пять!
Уволю! - говорит. А я отвечаю: Хорошо,  Борис  Николаич.  Увольняйте.  Я
готов. Если вы хотите  разругаться  со  всей  Европой,  то,  пожалуйста,
возвращайте в текст все, как было.
   Он насупился, сел за стол, исправил все опять по-своему, как было,  и
сказал мне: Еще раз исправите - уволю.
   - А как же тогда получилось, что в Стамбуле он не  прочитал  этого  с
трибуны?
   - Как-как! Ну что ты как  маленькая!  Ну  конечно  же,  я  опять  все
переправил на свой страх и риск. Но - что ты думаешь:  наш  президент  и
здесь не дал промах. Перед самым выступлением  он  взял  в  руки  текст,
перечитал, потребовал ручку и прямо от руки, поверх текста вписал: Вы не
имеете права! Ну и так  далее,  по  тексту,  -  то,  что  ты  слышала  в
Стамбуле. Вот! А вы  все  говорите  -  больной...  Все  равно,  конечно,
прочитал он это,  в  результате,  в  более  мягком  варианте,  чем  было
сначала... Но меня за это чуть не уволил.
   Было что- то необычное для кремлевских  чиновников,  можно  даже
сказать мужественное, в том, что Волошин, говоря о Ельцине за глаза,  не
сюсюкал и называл главу государства не слащавым  Борис  Николасвич,  как
все остальные, а чаще  всего  просто  он.  Ну,  или  на  худой  конец  -
президент.

***

   В 6 часов утра, когда Ельцин позвонил Волошину, у  главы  кремлевской
администрации уже совсем не было сил даже на то,  чтобы  попросить  меня
выйти из кабинета на время разговора с главой государства. Пришлось  мне
сделать это самой - проявив небывалый журналистский  такт  исключительно
из жалости к волошинскому плачевному состоянию.
   -  Ну,  в  общем,  президент  доволен,  -  пересказал  мне  Александр
Стальевич через три минуты. - Только  говорит,  что  коммунистов  у  нас
многовато получилось. Ну ничего. В следующий раз сделаем меньше...
   По цвету лица и направлению взгляда Волошина (если  быть  точной,  то
смотрел он в тот  момент  на  собственный  затылок,  причем  изнутри)  я
поняла, что еще пару минут - и он упадет в обморок от нервного истощения
за все эти месяцы борьбы за выживание, которые только сейчас, когда  он,
наконец, расслабился, дали себя знать.
   - Слушайте, Александр Стальич, - а пошли куда-нибудь позавтракаем.  А
то, я чувствую, вас скоро из этого кабинета вперед ногами вынесут.
   Волошин обрадовался как ребенок и вскочил с места:
   - Пойдем, конечно! А ты думаешь, сейчас где-то еще открыто?
   Но оказалось - обрадовался он напрасно. Мы друг друга не поняли.
   Когда я открыла ему большую государственную тайну, что в Москве полно
круглосуточных ресторанов и клубов, он сразу погрустнел:
   - А-а... Не-е, я думал, ты имеешь в виду, что где-то здесь, в Кремле,
еще что-то работает...
   - А за пределы Кремля вам, что, выбраться уже слабо?! - изумилась я.
   - Ну я же не могу так просто выйти... Ты понимаешь, мы сейчас с  этой
моей охраной замучаемся... Я же даже на дачу  переехал,  потому  что  на
моей старой квартире мне уже просто перед соседями неудобно  было  из-за
этих моих топтунов...
   Я  заручилась  обещанием  Волошина,  что   он   немедленно   попросит
секретаршу накормить его, потом проинспектировала  его  комнату  отдыха,
где  он  поклялся  немножко   вздремнуть   (там   оказался   просто-таки
ильичевского призыва узенький неудобный диванчик),  и  пошла  из  Кремля
восвояси.
   Когда мы  прощались,  Стальевич  облегченно  вздохнул,  как  человек,
только что закончивший адский труд и который теперь может  расслабиться.
В тот момент я еще не  знала,  что  в  этом  вздохе  скрывалось  гораздо
больше, чем могло показаться: ведь для Волошина в ту ночь, по сути,  уже
закончились победой не только думские, но  и  президентские  выборы.  И,
разговаривая со мной, глава администрации уже прекрасно знал, что  через
несколько дней Семья, уломав больного Ельцина подать в отставку, сделает
самостоятельного политика Путина легальным президентским наследником.

Как Валя потряс дом Нирнзее.

   В день публикации моей статьи о ночи с Волошиным разразился скандал.
   В 8 часов утра Юмашев позвонил мне на мобильный:
   - Лена! Как вы могли! - перешел он опять на вы. - Я вам свой пейджер,
думаете, для чего показал?! Чтобы вы в газете про него писали?! Если б я
знал, что вы в Кремле как журналистка сидите, я б вам  свой  пейджер  не
показывал!
   - Не поняла, Валь, а ты думал - я в Кремле как КТО сижу?! - впервые в
жизни от крайнего изумления обратилась я к Юмашеву на ты.
   - Ну, я думал, ты там - как подруга Александра Стальевича...
   - Да ты что, с ума сошел?! Какая я ему подруга?! Я ведь  тебе  прямым
текстом сказала, что собираюсь писать репортаж! Ты  же  меня  не  первый
день знаешь и прекрасно помнишь: когда мы с тобой разговаривали  наедине
и ты просил об этом не писать, я всегда держала слово и  не  публиковала
ни строчки! Разве не так? Ты бы и сейчас мне мог про свой  этот  пейджер
то же самое сказать. Но ты же ведь мне сам стал хвастаться вашей хорошей
работой, тебя никто за язык не тянул!
   Но в мозгу у Юмашева, как дурная заноза, засела подруга  Волошина,  и
он еще раз десять повторил мне, что не понял моего статуса в  Кремле.  Я
почувствовала, что Валя подставился и, поняв это, он, по своему  доброму
обычаю, просто ищет, на кого бы спихнуть вину.
   Вредоносность  валиного  занудства  усугублялась  еще  и   тем,   что
разговаривала я с ним,  по  пояс  высунувшись  из  окна:  мой  тогдашний
мобильник не пробивал через вековые метровые стены дома Нирнзее.  И  все
мои попытки унять юмашевские пудовые  рыдания  с  интересом  выслушивали
соседи на всех девяти этажах.
   Кроме того, на дворе, кстати, был совсем не май  месяц,  а  наоборот,
декабрь, а Юмашев, между прочим,  поднял  меня  с  постели  в  чем  мать
родила.
   Почувствовав, что еще пару минут таких бесед нагишом на морозе - и  я
превращусь в посмертный памятник Снегурочке, я решила срочно утихомирить
Юмашева не пряником, а кнутом:
   - Ну что за истерики,  Валь!  Что  за  эгоцентризм!  Ты  бы  лучше  о
президенте так заботился, как о себе!
   Я старалась  говорить  как  можно  тише.  Но  акустика  в  квадратном
внутреннем дворике-колодце дома Нирнзее - как в оркестровой яме.  И  для
моих  перебуженных  соседей  мой  заговорщический  шепот,  по  видимому,
придавал всей этой сцене еще большую ценность подлинного  драматического
искусства: сначала на моем этаже, а потом и на всех остальных этажах  из
окон по пояс высунулись заспанные зрители и начали  угрюмо  сопереживать
кремлевской трагикомедии. Причем я кожей чувствовала, что их зрительские
симпатии - не на моей стороне. Хотя бы потому, что собеседника моего они
не видят.
   Я срочно прикрыла срам одеялом и  продолжила  с  гневным  сценическим
придыханием:
   - Валя! Ну почему ты вообще все время думаешь, что все вокруг  только
на тебе и зациклились?!  Что,  всей  Москве,  по-твоему,  сейчас  больше
делать нечего, как думать о твоем пейджере?!

***

   Но несмотря  на  мои  психотерапевтические  пассы,  вся  политическая
Москва в этот день действительно тольк