ловья. Коробочка здесь...
     Лена налила воды из графина и один за другим высыпала порошки в стакан.
Некоторое время она постояла,  раздумывая и дрожа,  - порошки распускались в
воде. Потом она выпила и снова легла под одеяло. Единственно, что беспокоило
ее, это то, что она не знала, всякая ли смерть сопровождается болью. Но боли
никакой не было, а только сильно клонило ко сну.
     "Так это смерть?" - подумала она.
     Когда Софья Михайловна и Лиза, обеспокоенные ее отсутствием, приехали в
город,  они застали Лену вытянувшейся на  кровати;  возле валялись нищенская
одежда,  бумажки из-под порошков и  тетрадка,  на которой нетвердым почерком
было написано:
     "Не бойтесь, это все равно как засыпать..."
     Очнулась Лена уже на другой день. Открыв глаза, она увидела заплаканное
лицо  Софьи Михайловны.  Знакомый доктор с  бульдожьими сизыми щеками держал
Лену за  руку;  у  Лены было такое ощущение,  точно она вышла из ничего,  из
пустоты; в ушах стоял звон.
     По лицу Софьи Михайловны побежали слезы.  Доктор улыбнулся и  зашевелил
губами.
     "Он получит за это деньги..." - подумала Лена, опуская веки.
     Через несколько дней ее увезли лечиться, - на год, - в Японию.


        "XXVII"

     Прибежал Сережа, возбужденно размахивая газетной листовкой.
     - Царя сверзили! - сказал он. - Очень интересно...
     Пальцы и  щека  его  были в  типографской краске:  листовку он  получил
первый в  городе,  прямо из-под машины -  от своего товарища,  типографского
ученика.
     Известие было встречено Гиммерами с осторожностью. А на другой день все
члены  семьи  украсились  красными  бантами  и  лентами,   и  по  разговорам
получалось так, что Гиммеры всю жизнь только и мечтали об этом и даже где-то
что-то говорили и делали.
     Огромные толпы со знаменами и пением вывалили на улицы.
     Каждый  день  возникали  новые  учреждения,   общества,  комитеты.  Все
Гиммеры,  вплоть  до  Адочки,  состояли в  каких-нибудь  комитетах.  Старого
Гиммера избрали товарищем председателя городской думы, и его теперь почти не
видели  дома.  Таточка,  по-прежнему решительно ничего  не  делавший,  занял
видный пост в  Комитете общественной безопасности и ходил с красной повязкой
на  рукаве.  Сережа  почти  перестал ходить к  Гиммерам.  С  удивлением Лена
узнавала от  других,  что  он  тоже  состоит в  каких-то  комитетах,  где-то
выступает и командует чуть ли не половиной гимназии.
     Новое  почувствовалось  и  в  прислуге.  Она  по-прежнему  слушалась  и
побаивалась господ,  но в кухне теперь только и говорили о царе,  о войне, о
земле. Кроме старого лакея, похожего на Достоевского, все украдкой бегали на
митинги,  манифестации. Неожиданно наиболее усердной в таких делах оказалась
Даша.  В разговоре она употребляла незнакомые иностранные слова, в манерах и
голосе ее  появилась солидность.  Кончилось это тем,  что она бросила мужа и
ушла  к  мастеровому из  военного порта,  -  мастеровой этот последнее время
частенько заглядывал на кухню. Гиммеры уволили Дашу.
     Лена  не  состояла ни  в  обществах,  ни  в  комитетах,  на  собрания и
манифестации глядела со стороны,  и  в  глазах у  нее все время стояло такое
выражение,  точно  она  на  глухом полустанке провожает поезд с  незнакомыми
людьми.
     Из Японии Лена вывезла увлечение японской живописью.
     Ее пленили старые мастера,  одни из которых как бы нарочно существовали
для того,  чтобы уводить людей от живой жизни,  другие же -  для того, чтобы
подчеркнуть и выпятить жизненное уродство.
     Лена часами могла смотреть на  сказочных,  с  пышными хвостами павлинов
Ямагисава  Рикие  среди  цветущих,  величиной с  павлинов,  пеоний,  на  его
крохотных отшельничков,  повисших среди огромного и  бесплотного,  как небо,
горного пейзажа,  на  выгравированных на дереве криворотых проституток школы
Укийо-е,  на извращенных демонов Хокусаи и уличных уродцев Ватанебе Квадзана
или обращалась к глубокой древности и внушала себе,  что ей нравится "Лунная
ночь во дворце" Такайоси,  где в рассеянном лунном свете,  среди косых линий
тихо сидели,  склонив головы и закрыв глаза, одутловатые люди во вздувшихся,
словно наполненных воздухом,  одеждах и  слушали такого же одутловатого,  во
вздувшейся одежде человечка, игравшего на флейте.
     Теперь,  когда  вокруг  закипели людские толпы  и  страсти,  Лена  ясно
видела,  что ее занятия живописью -  взбалмошный вздор. Недоконченные эскизы
вместе с мольбертом и палитрой полетели за шкаф и лежали там,  пока прислуга
не вынесла их в чулан.
     Осенью снова зашел Сережа,  недавно вернувшийся из  деревни.  Он сильно
вырос и похорошел,  руки у него стали большие,  как у матроса.  Сережа был в
смятении, мял и теребил все, что попадалось под руку.
     - Я был только что на митинге большевиков, - рассказывал он.
     Лена молчала.
     - И  ты  знаешь,  папа  на  крестьянском съезде  в  Никольске поддержал
большевиков...  Он голосовал,  чтобы их список был выставлен в Учредительное
собрание...
     Лена уже слышала как-то  за  столом о  нетактичном поведении ее отца на
съезде по отношению к коллегам-врачам.
     - Мы с ним много разговаривали,  и я,  правда,  не могу сказать, что во
всем  разобрался,  скорее  даже  еще  больше  запутался,  -  Сережа невесело
улыбнулся,  -  но я думаю,  наш папа действительно много боролся и страдал и
ему можно верить... Прочти, что он написал мне вдогонку...
     Сережа сунул Лене заношенное в кармане бисерное письмо отца.
     Лена   пробежала  глазами   по   латинским  поговоркам  и   французским
междометиям,  при помощи которых отец выдавал себя за веселого и  беспечного
философа, хотя в действительности им не был, - и вернула письмо.
     - Ты согласна? Согласна?.. - пытливо спрашивал Сережа.
     - Да... пожалуй... - безответственно-протяжно сказала Лена.
     - А  на митинг меня затащил Гриша,  -  помнишь,  я тебе рассказывал про
него?  Он в типографии работает,  - повеселев, говорил Сережа, - отец у него
тоже наборщик, в тюрьме сидел...
     - Интересно  было  на  митинге?  -  равнодушно  спросила  Лена:  ей  не
хотелось, чтобы Сережа уходил.
     - Очень...  Там  один  Чуркин выступал.  Замечательно!..  И  еще  один,
Сурков, - он только с фронта вернулся...
     - Сурков?..
     Лена  смутно  вспомнила  коротконогого,  с  бугристым лбом  подростка в
мастерской китайца-портного и  повела плечами,  словно от озноба,  вспомнив,
что отец этого подростка сгорел на какой-то раскаленной сковороде.
     - Расскажи, какой он...
     - Как - какой?
     - Как выглядит, что говорил...
     Сережа с увлечением стал рассказывать.  Из рассказа его было ясно,  что
Сурков одет в солдатскую шинель,  а говорил на митинге то самое, что говорят
все большевики и что, возможно, было неправдой.
     Интерес Лены к Суркову остыл.


        "XXVIII"

     В городе долго существовало две власти - городская дума и совет рабочих
депутатов.  В  начале зимы  на  заседании городской думы появился очень юный
черненький  комиссар  в  пенсне  и  с  ним  волосатый  грузчик  в  шинели  с
расстегнутым хлястиком,  державший в  руке  ржавую берданку без  затвора,  и
городская дума была распущена.
     На  другой  день  все  газеты города вышли  с  жирными подзаголовками и
восклицательными знаками.  Дума  сообщала,  что  она  вынуждена  подчиниться
грубой  вооруженной  силе  и  очень  протестует.  Газета  "Дальний  Восток",
издававшаяся на  средства  Гиммера  и  Солодовникова,  глухо  намекала,  что
черненький комиссар, разогнавший думу, - еврей.
     Теперь в  доме Гиммеров уже открыто поругивали отца Лены и называли его
сумасшедшим за то, что он пошел работать в Сучанский совет.
     - От  него  всего  можно  было  ждать,   -  с  грустью  говорила  Софья
Михайловна. - Что делала бы бедная Аня, если бы дожила до таких времен!..
     Фамилия Суркова склонялась во  всех  направлениях.  Сурков был  военным
комиссаром крепости,  одним из  многочисленных теперь комиссаров,  но именно
ему не  могли простить того,  что это тот самый Сурков,  который пользовался
благодеяниями общества,  который избил  Дюдю,  которому было  это  прощено и
который платит теперь за все черной неблагодарностью.
     Начались просто страшные вещи.  Однажды ночью группа людей в  шинелях и
кожанках нагрянула в  дом  Гиммеров.  Все были подняты на  ноги.  Полуодетые
девушки дрожали в гостиной, пока перерывались их столики и кровати.
     Старого Гиммера арестовали,  но вскоре выпустили. Вернулся он, заросший
щетиной, и долго мылся в ванне, урча и фыркая на весь дом.
     К обеду у него собрались самые именитые люди города. Было съедено много
хорошей еды  и  еще  больше  выпито хорошего вина.  Гиммер призывал именитых
людей города не давать новой власти "ни гроша, ни зерна", и старик Скутарев,
золотопромышленник, первый раз бывший у Гиммеров, под общий восторженный рев
и рукоплескания расцеловался со старым Гиммером.
     В  этот  же  вечер  Гиммер  вызвал  главного  управляющего мукомольными
предприятиями и  просидел с  ним в кабинете до глубокой ночи.  Старый Гиммер
был  так  озлоблен против новой  власти,  что  забыл сообщить именитым людям
города о  том,  что,  сидя под  арестом,  он  договорился с  новой властью о
хлебных поставках. В конце концов дело было превыше всего.
     К  весне в  город стали прибывать чешские эшелоны;  говорили,  что  они
сосредоточиваются для отправки на родину.  По улицам,  которые теперь совсем
заполонила   простая   публика,   маршировали   дисциплинированные,   хорошо
подтянутые и подобранные чешские солдаты, похожие на старых русских солдат.
     На рейде загремел якорными цепями японский крейсер.  С балкона Гиммеров
он  походил на  игрушечный:  чистенький,  аккуратный,  он весело дымил всеми
тремя своими трубами. Маленькие тяжелые японские солдаты в зеленых обмотках,
совсем не  похожие на  тех бесплотных и  созерцательных человечков,  которые
изображались на гравюрах и картинах, задефилировали по улицам.
     Старый  Гиммер,  совсем  было  утративший  способность давиться  рыбьей
костью,  стал чуть ли не ежедневно давать балы на весь город.  С невероятной
помпой отпраздновали свадьбу Шуры Солодовникова и Лизы Гиммер. В ночь, когда
праздновалась свадьба у  Солодовниковых,  приехали домой  Вениамин,  Дюдя  и
Всеволод Ланговой. Они были в штатском и вошли в квартиру с черного хода.
     Лена встретилась с  ними за  завтраком.  Молодые люди ели яйца всмятку,
оживленно разговаривали и смеялись. Адочка кинулась целовать братьев.
     Ланговой похудел и еще больше отвердел и возмужал. Когда вошла Лена, он
вскинул свои  длинные серые ресницы,  и  глаза его  на  мгновение восхищенно
блеснули.  Он  встал и  учтиво поцеловал Лене руку.  Лена увидела его ровный
пробор и волосы, серые, как у волка.
     Во  все время завтрака Лена ни  разу не  взглянула на  Лангового,  хотя
чувствовала, что он смотрит на нее.
     Через два дня Вениамин и Дюдя, не выходившие из дому, уехали неизвестно
куда,  а  Ланговой остался у Гиммеров,  и Лене и Аде было сообщено,  что они
должны всем говорить,  что  Ланговой -  племянник Гиммера,  томский студент,
приехавший на каникулы.


        "XXIX"

     Ланговой часто исчезал, домой возвращался поздно.
     Каждый день к нему заходили новые и новые молодые люди, иногда знакомые
Лене гимназисты,  но она никогда не замечала, чтобы кто-либо из тех, кто раз
заходил, появлялся вновь.
     Где бы Лена ни была,  она все время чувствовала и помнила, что Ланговой
живет в их доме:  должно быть, она чувствовала его в себе. Но именно поэтому
она избегала встречаться с  ним с  глазу на глаз,  хотя видела,  что он ищет
этого и что все окружающие тоже ждут этого.
     Они встретились через несколько дней в гостиной.
     Они остановились друг против друга.  Ланговой,  в шедших к его стройной
фигуре  лаковых  сапогах и  в  шелковой косоворотке,  подпоясанной шнурком с
кистями,  был  серьезен и  грустен.  Лена  видела перед  собой  его  длинные
ресницы. Между ними произошел следующий разговор:
     - Лена, почему вы избегаете меня?
     - Вы много берете на себя, если думаете, что я избегаю вас...
     - Вы говорите неправду.  Зачем?..  Вы забыли меня?..  Да,  вы перестали
писать мне, вы не выполнили своего обещания.
     - Неужели вы можете говорить серьезно о таких вещах?
     - Я могу говорить только серьезно о таких вещах.  Я не забыл того,  что
обещал вам, и ждал вас, несмотря ни на что... Лена, вы так похорошели!..
     Они помолчали.
     - Может быть,  оттого, что вы нашли меня похорошевшей, вам кажется, что
вы все время помнили меня?
     - Не думаю... Я не умею лгать в таких вещах.
     - А в каких вещах вы умеете лгать?
     - Лена,  я узнаю вас,  - все те же вопросы. Правильнее было бы сказать,
что я не умею лгать перед самим собой. Но, разумеется, многие вещи неличного
свойства требуют лжи.
     - Какие, например?
     - Об  этом я  не  имею права сказать вам,  но  скоро вы узнаете об этом
сами.
     - Вы хотите прогнать большевиков, да?
     - Лена, вы очень догадливы...
     - А вы очень верите, что то, что вы делаете, правильно?
     - Я никогда не делаю ничего,  если не убежден в правильности того,  что
делаю.
     - Никогда?  Этого не может быть, таких людей нет. Люди всю жизнь делают
много такого,  правильность чего  они  не  могут знать...  Откуда вы  можете
знать, что их действительно нужно прогнать?
     - Видите ли, Лена, если я буду говорить вам об обязанности перед моей и
вашей родиной,  вы скажете -  это общие места,  как уже говорили однажды. Но
ведь я  оставил свою кровь за это на полях Галиции!..  И  я только потому не
жалею, что не истек кровью до конца, что знаю - моя жизнь нужнее сейчас, чем
когда бы то ни было.  И еще потому, что я снова могу видеть вас и говорить с
вами... Вы скажете - по чем вы можете проверить, что вы проливали свою кровь
не  зря?  Я  этого не  могу проверить ничем,  кроме как  опытом,  традициями
поколений моих отцов,  кроме как  своими желаниями и  стремлениями.  А  если
ошибались отцы и если мои стремления ложны,  то -  пусть... В этом и состоит
жизнь, иначе бы она прекратилась...
     - Да, вы убеждены... Вы... такой, я это знаю...
     - Но вы сочувствуете мне?
     - Я никогда и ни за что не проливала своей крови...  Но я думаю,  что я
сочувствую всякому,  кто искренне убежден в том,  что он делает... если цели
его не низменны. Только я мало встречала таких людей...
     - Значит, у меня есть еще шансы?
     - А что вы, собственно, хотите? Вам хочется меня целовать? Или что?
     - Лена, вы очень смешная...
     - Вы можете меня целовать иногда. Вас это удовлетворит?
     - Зачем вы говорите так? А вас это удовлетворит?
     - Мне все равно...
     - Вам не может быть все равно - таких людей нет...
     - Что же вы тогда хотите?
     - Я хочу,  чтобы вы любили меня.  За это я могу дать вам всего себя,  -
это не так мало, уверяю вас...
     - Но ведь вы проливали кровь на полях Галиции - и у вас есть долг!
     - Любовь к вам не противоречит моему долгу, потому что это и ваш долг.
     - Но  откуда вы  знаете,  что вы  способны на такую любовь?  В  чем это
состоит, что вы испытываете?
     - Боже мой,  с  вами трудно говорить...  Но  я  еще больше люблю вас за
это...  Разве можно все  объяснить словами?  Если  вы  не  чувствуете этого,
значит, этого в вас нет, и это очень печально для меня...
     - Нет, вы очень нравитесь мне, особенно когда я не вижу вас.
     - Когда не видите меня?!
     - Да...  Очевидно,  это потому,  что я вижу тогда только то в вас,  что
нравится мне,  и  я  испытываю тогда большое доверие к  вам,  и  мне хочется
сделать что-нибудь очень хорошее для вас... Да, это так...
     - Лена,  вы всегда точно тормозите свои чувства. Я думаю - вам от этого
трудно жить.
     - Это самозащита. Люди корыстны и злы, а я - слаба...
     - Я не знаю,  что бы я дал, чтобы вы поверили мне! Вам было бы легче со
мной среди людей...
     - Но ведь вам со мной было бы не легче,  а тяжелее? Что же тогда движет
вами?
     - Нет,  мне тоже стало бы легче,  потому что я  очень одинок,  особенно
сейчас... Как серый волк! Хотите, я завою?..
     И  Ланговой вдруг  вскинул голову и,  скосив на  Лену  смеющиеся глаза,
завыл  протяжным волчьим  воем,  раздувая  тонкие  ноздри  и  мерцая  серыми
ресницами.  Лена почувствовала,  что  ей  хочется прижаться к  его по-волчьи
вытянувшемуся стройному, сильному телу.
     - Да,  вы иногда похожи на волка... Вы помните у Толстого, когда собака
дядюшки "Чистое дело марш!",  когда его собака загнала волка и его связали и
вставили палку в зубы и приторочили к седлу,  люди очень горячились,  а волк
"дико и  в  то же время просто смотрел на людей...".  Мне очень нравится это
место...
     - Будем надеяться, что меня не приторочат к седлу!..
     - Да,  я  хотела бы,  чтобы вы  действительно могли быть  совсем-совсем
свободным волком... Но, к сожалению, я знаю, это невозможно...
     - Лена, я поцелую вас!..
     - Я поцелую вас.
     Она обхватила его шею своими тонкими руками и  крепко-крепко поцеловала
его в губы.


        "XXX"

     Увязавшись за своим приятелем,  типографским учеником,  Сережа попал на
ночное дежурство у исполкома советов. Всю ночь слушал он грохот сгружавшейся
у  вокзала чешской артиллерии.  Утром,  усталый и почерневший от бессонницы,
он,  торопясь в  гимназию,  обгонял цветные,  окутанные желтой пылью колонны
интервентных войск;  грузный топот их шагов, крики мороженщиков, доносящиеся
с  бухты  стенания  сирен  казались  ему  фантастическим продолжением  ночи,
которая  никогда не  кончится.  Однако,  распахнув пахнущую казенной краской
классную дверь,  он  убедился,  что здесь все обстояло по-старому.  Ожидался
урок начертательной геометрии.
     С  удивлением Сережа наблюдал за тем,  как его белобрысый и  аккуратный
сосед  по  парте,  выпятив  пухлые  губы,  прикалывал к  доске  лист  белого
бристоля. "Неужели я должен делать это?" - вяло думал Сережа. И он было взял
кнопку,  но  его  отвлекли внезапно появившиеся в  окне  зеленые марширующие
ноги,  -  Сережа  снова  вспомнил отдаленный грохот  сгружавшейся у  вокзала
чешской артиллерии и  вспомнил тараканов на кухне исполкома,  куда вместе со
своим приятелем ходил ночью пить воду.
     Но  больше всего угнетал его  протяжный,  скрипучий голос преподавателя
Редлиха.  Сережа иногда,  морщась,  поглядывал на  его  сизую  верхнюю губу.
(Редлих педелю назад женился и,  как говорили,  по  настоянию жены отращивал
усы.) Редлих стоял перед гимназистом Еремеевым и, брезгливо, двумя пальцами,
поворачивая его руки вверх ладонями, протяжно скрипел:
     - Хе-е... Что, у вас дома мы-ла не-ет?..
     Еремеев,  большой, неопрятный парень с одутловатым лицом и вздыбленными
волосами,  -  от него почему-то всегда пахло печным чугунком,  -  смущенно и
жалко улыбался: он был самым безропотным учеником в классе.
     Сережа  вдруг  вспомнил,  что  Еремеев  -  сын  багажного  весовщика  и
увлекается Ницше и что мыла у них дома действительно могло не быть.  В то же
мгновение Сережа встал и громко сказал на весь класс:
     - Слушайте, господин Редлих, ведь это же издевательство!..
     Все головы повернулись к Сереже.
     - Как? - испугался Редлих.
     - То есть еще раз повторить? - глупо спросил Сережа.
     Редлих, вдруг весь побагровев, закричал:
     - Как вы смеете?.. Распусти-ились, мерза-вцы!..
     - Что?!
     Бешеная кровь хлынула Сереже в голову,  он сорвался с места и побежал к
Редлиху.  Сережа  знал,  что  сейчас  ударит Редлиха,  но  Редлих выбежал из
класса, хлопнув дверью так, что посыпалась штукатурка.
     Все повставали,  поднялся невообразимый шум.  Тут же состоялось летучее
собрание,  на котором постановили требовать от Редлиха извинения, а в случае
отказа объявить забастовку.  Пока шло  собрание,  сын корейского купца Пашка
Ким,  лучший в  классе карикатурист,