разговаривать о  людях -
одинаково о взрослых и детях.
     Это  был  свой  интимный мир  понимающих друг  друга  взглядов,  нежных
касаний,  тихих  разговоров,  мир  ощущений и  созерцания,  бездейственный и
незащищенный, но правдивый.
     Мир отца - мир действенный, многолюдный и шумный (настолько шумный, что
казалось иногда,  будто  отец  старается своим  громким  голосом  запорошить
какую-то пустоту в себе) - этот мир был чужд и непонятен им.
     Отец бросался от одного дела к  другому,  ни одного не доводя до конца.
Он все делал с пафосом,  с воздеванием рук,  с восклицаниями и многословием,
мешая в кучу французские междометия, латынь, народные обороты.
     - О!  Cela!..  Пришли семена от Рамма!  -  вздымая длинный указательный
палец,  поблескивая сумасшедшенькими глазками,  кричал он по весне в  период
своего увлечения огородничеством.
     - Sic transit!..  Черт бы  его побрал,  этого Козлова!  -  жаловался он
осенью на огородника. - Не арбузы у него получились, а бо знать что!..
     - Экий мы,  мать моя, клин сегодня выкосили! - восторгался он, прибегая
вечером с  покоса,  возбужденный,  со  свернутой набок  черной  бородкой,  в
грубых,  пахнущих болотом сапогах.  -  Ну и кочки!  Ну и водища!  Таточку бы
туда!..
     Он намекал на старшего сына Гиммеров,  Виталия,  -  толстого белотелого
юношу,  прозванного в  своей  семье  Таточкой  (отец  не  любил  и  презирал
Гиммеров,  особенно самого  старика,  за  то,  что  тот  в  молодости принял
православие; отец называл это "гнусным приспособлением к темным силам").
     Нашумев и  наследив в  комнате,  он убегал на кухню,  откуда доносились
веселые  "с  устатка"  голоса  косарей,  а  потом  незаметно проскальзывал в
спальню, стараясь не дышать: от него пахло водкой.
     Он гордился своей близостью к народу и думал,  что ненавидит господ;  с
начальством был  резок  и  вспыльчив.  О,  он  не  боялся пострадать!  -  он
постоянно ссорился с  приставами из-за мужиков и,  не смущаясь тем,  что был
административно-высланным, однажды побил пристава палкой.
     Когда  кончалось  его  увлечение  собственным  хозяйством,  он  начинал
создавать  какие-нибудь  кредитные  товарищества  или  потребилки,   воюя  с
богатыми мужиками и не замечая, что в своей деятельности зависит от них.
     А  после таких подъемов на  него  нападала хандра.  Он  целыми вечерами
валялся на кровати,  накрыв голову подушкой, посасывая леденцы, - они всегда
лежали в  жестяной коробочке возле,  на  стуле.  В  такие  времена он  бывал
раздражителен и  сердился на  детей  ("Шуметь?  Что?!"  -  кричал он  из-под
подушки так громко и в нос,  что получалось - "штан?!"), ссорился с женой, а
потом с виноватым видом подглядывал за ней в замочную скважину.
     Он был искренен и  в своих взлетах,  и в падениях.  Но он не только был
лишен дара понимания людей (в том числе и  себя) помимо того,  а иногда даже
вопреки тому, что люди говорят и думают о себе, - он даже не подозревал, что
такой  дар  существует у  кого-либо.  И  поэтому  для  жены,  только  так  и
воспринимавшей людей,  а  через нее и  для дочери,  он  сам был непонятным и
чужим человеком.
     Мать умерла внезапно, от разрыва сердца.
     Она,  как обычно, сидела в кресле, прислонившись виском к обитой плюшем
спинке;  книга,  которую она читала,  валялась на  полу.  Дети несколько раз
проходили мимо, прикладывая к губам палец, думая, что мать спит.
     В шкатулке ее нашли письмо.  Мать распоряжалась в нем некоторыми вещами
и  бумагами и  завещала Лену на воспитание к  Гиммерам,  о чем она давно уже
договорилась с сестрой Софьей Михайловной.  Любовь к сестре, сохранившаяся у
нее  с  дней юности,  помешала ей  до  конца понять эту  женщину:  мать была
искренне убеждена в  ее доброте,  в ее любви ко всей их семье и думала,  что
Лене будет лучше с ней, чем с отцом.


        "X"

     В день своего отъезда Лена встала чуть свет;  тихо,  чтобы не разбудить
Сережи и тети Сони,  спавшей с ними в детской, оделась и, ступая на цыпочках
по холодным половицам,  пробралась в отцовский кабинет, выходивший окнами на
улицу.
     Она была влюблена в скобеевского пастушка,  который каждые утро и вечер
прогонял стадо мимо их окон и играл на жалейке. Она любила его за то, что он
был простоголов,  грязно одет, не боялся коров и людей и, казалось, не хотел
быть никем другим,  кроме как  тем,  кем он  был.  Она ни  разу не  решилась
поговорить с ним и даже близко подойти к нему,  -  она любила его из окна, -
но любовь эта занимала большое место в ее жизни.
     Усевшись на подоконнике, калачиком поджав ноги и прислонившись к косяку
окна своей немного крупной по телу, темно-русой головкой, она долго смотрела
на  пустынную улицу,  на серый ряд изб по той стороне ее,  на согнутую бабью
спину во  дворе напротив,  -  баба доила корову,  -  на чуть шевелившиеся от
утреннего ветерка макушки деревьев за  избами,  на  дальние,  еще темноватые
сопки,  поверх которых чуть алело.  Она сидела без движения,  изредка поводя
бровями,  -  брови у  нее были широкие и  темные,  как у  матери,  и немного
приподнятые; она всегда точно удивлялась чему-то.
     Из некоторых дворов бабы уже выгнали коров на улицу,  слышно было пенье
петухов, потом издалека донесся слабый звук жалейки, но Лена не шелохнулась.
Звук  жалейки  становился  все  слышнее  и  слышнее,  его  перебивали  бабьи
возгласы,  мычание коров,  хлопанье бича;  вот  появились в  окне степенно и
крупно ступающий буро-белый бугай и  поспешающие за  ним головные коровы,  и
потекло мимо окна рябое, красное, белое, черное, пегое, сверкающее рогами на
только что брызнувшем из-за  сопок солнце,  мычащее и  поматывающее головами
стадо.  За  ним  шел  пастух  в  высокой  шапке  и  маленький  простоголовый
пастушонок с  грязной  шеей,  в  плотно  обутых  лаптишках.  Пастушонок шел,
закинув голову,  и  играл на  жалейке.  Ресницы у  Лены дрогнули,  она зябко
шевельнула плечиками и снова замерла.
     Стадо прошло;  скрылся из  глаз пастушонок;  из  противоположного двора
вышел  бородатый  крестьянин  с  застрявшей  в  волосах  соломой  и,  зевая,
посмотрел на  небо.  Звук жалейки все  удалялся и  удалялся,  пока не  смолк
вовсе, а Лена все еще сидела на подоконнике, не меняя положения, глядя перед
собой невидящими, затуманенными глазами.
     И  вот ожил весь дом.  Уже отсидели завтрак,  почти не  притронувшись к
нему;  уже  несколько раз  Лена обошла все  комнаты,  подолгу задерживаясь у
портрета матери,  смотревшей на нее со стены усталым,  грустным и  спокойным
взглядом;   уже  все  вещи  сложены  на  подводу,  вокруг  которой  толпятся
провожающие; уже сказаны последние слова, - чьи-то чужие сильные руки сажают
Лену рядом с  Софьей Михайловной на трогающуюся подводу,  и Лена долго-долго
смотрит на удаляющийся дом с высоким резным крылечком, на маленького Сережу,
смотрящего ей  вслед отважными черными глазенками,  на отца,  потряхивающего
головой и то и дело хватающегося рукой за бороду...


        "XI"

     Теплым   беззвездным  вечером   начала   сентября  маленькая  Лена,   в
сопровождении Софьи Михайловны и  выехавшего встречать их  на вокзал старого
Гиммера,  подъезжала в  коляске,  запряженной парой  белых,  известных всему
городу гиммеровских лошадей, к подъезду четырехэтажного дома Гиммеров.
     Слева от подъезда зиял черный, под домом, проезд во двор; кто-то, гремя
ключами и гулко, как в бочку, кашляя, отворял железные ворота.
     Прямо  простиралась  широкая,   с  двумя  рядами  фонарей,   лоснящаяся
асфальтом улица;  по ней сновали извозчичьи пролетки,  мчались,  названивая,
велосипедисты,  по  тротуарам текли  пешеходы,  гуляющие  пары,  слышен  был
пестрый,  смутный гомон,  шелест шагов. С правой стороны улицы, спускаясь до
самой бухты,  отсвечивающей огнями судов и пристаней, темнел обширный сад; в
саду играл духовой оркестр,  где-то  за  садом все время кряхтело,  сопело и
скрежетало что-то.
     - А ну, посмотрим, как тебя дома кормили!..
     Старый  Гиммер,  неумело  подхватив под  мышки  Лену,  растерявшуюся от
городского шума и обилия людей и огней, вытащил ее из коляски.
     - Вот тебе моя рука,  Сонечка...  Завтра к  десяти,  Андрей,  точно,  -
сказал он кучеру.
     И,  сердито  косясь  на  старичка-чиновника и  группу  молодых людей  и
барышень,  скучившихся у  подъезда,  чтобы посмотреть на  богача Гиммера,  -
отфыркиваясь,  он вслед за Софьей Михайловной,  взявшей Лену за руку, грузно
прошел в подъезд.
     Сунув мелочь в руку швейцара,  почтительно поздравившего их с приездом,
Гиммер вдруг остановился,  точно вспомнил что-то,  и,  нагнув голову, искоса
посмотрел на швейцара.  Веселая искорка пробежала в его глазах, но, видно, о
том, что он вспомнил, он не хотел говорить при швейцаре, и он молча поднялся
до первой площадки.
     - Да,  забыл предупредить тебя,  Сонечка,  -  сказал он с  игривостью в
голосе, - Дюдю, любимца твоего, сегодня в училище избили.
     - Ах,  что  ты  говоришь!  -  выпустив  руку  Лены,  воскликнула  Софья
Михайловна и остановилась, сделав испуганные глаза.
     - Ничего  особенного,  просто  синяков наставили.  Обычная мальчишеская
драка.  Я просто хотел тебя предупредить, чтобы ты не испугалась, увидев его
с примочками.
     - И как ты можешь так говорить, Симон! - (Православное имя Гиммера было
Семен,  но имя это не нравилось Софье Михайловне,  и она всегда звала мужа -
Симон.) - И как ты можешь так говорить! Ну, бедный Дюденька!.. А кто его?..
     - Один из воспитанников твоих, не помню фамилии...
     Гиммер насмешливо сощурился:  Софья  Михайловна была  председательницей
Благотворительного  общества  помощи   учащимся  из   народа,   и   под   ее
воспитанниками Гиммер подразумевал учащихся-стипендиатов этого общества.
     - Кто именно, не помнишь?
     - Ну, тот самый, дядя которого швейцаром в училище.
     - Он наказан, надеюсь, этот мальчик?
     - К сожалению, наказан: его из училища исключили.
     - И как ты можешь так говорить, Симон!
     Софья Михайловна,  подхватив длинный,  по тогдашней моде, хвост платья,
быстро пошла вверх по лестнице.
     - Весь день ему Эдита Адольфовна эти примочки прикладывала,  - с трудом
поспешая за  ней,  весело говорил Гиммер,  -  а  перед  тем  как  ехать  вас
встречать, я захожу проведать сынка и вижу: Ульяна ему постель поправляет, а
он ее - за юбку, а она отбивается...
     И старый Гиммер,  лукаво сощурившись, вдруг начал издавать такие звуки,
как будто в горло к нему попала рыбья кость. Это была его манера смеяться.
     Софья Михайловна, строго поджав губы, кивнула в сторону Лены.
     - А как он покраснел!  Покраснел как!  -  давясь рыбьей костью, говорил
Гиммер.
     - Симон!
     Софья Михайловна поспешила нажать кнопку звонка.
     Две  похожих на  старого Гиммера и  друг на  друга рыженьких горбоносых
девочки,  одна -  ровесница Лене,  другая -  чуть постарше,  с криком: "Мама
приехала!  Мама приехала!" -  вбежали в переднюю. Увидев Лену, они запнулись
на мгновение,  потом, узнав ее, но не сообразив, что им нужно теперь делать,
снова кинулись к матери, хватая ее за руки и танцуя возле нее.
     - Что - Дюдя? - спрашивала Софья Михайловна. - Бедный мальчик! Я сейчас
же,  сейчас же пойду к нему... Лиза, Адочка! Вы займитесь пока с Леночкой, я
вам потом все расскажу...
     И,  волоча  по  половику длинный хвост  платья,  она  быстро  прошла  в
комнаты.
     - Это -  Леночка,  дети.  Вы  узнали ее?  -  говорил старый Гиммер,  по
очереди выпроваживая детей в  столовую.  -  Вы помните,  она гостила у нас с
тетей Аней?  Тетя Аня  теперь умерла,  и  она совсем будет жить у  нас.  Вы,
конечно,  подружитесь,  - говорил он, нагнув голову, с шутливой серьезностью
глядя на детей, посапывая.
     Лиза и Адочка, взявшись за руки и жеманно поводя плечиками и рыженькими
головками,  украшенными  одинаковыми  голубенькими бантами,  с  любопытством
рассматривали чужую большеголовую и большеглазую девочку, которая, расставив
ноги  в  черных  чулочках,  опустив вдоль  платьица тонкие руки,  растерянно
стояла у  дверей большой,  залитой светом комнаты.  Комната эта  была хорошо
знакома Лене,  но,  как  и  два  года  назад,  ее  поразили неизвестно зачем
расставленные по углам высокие синие вазы и  неизвестно зачем развешанные по
стенам тарелки, расписанные цветастыми и хвостатыми китайскими драконами.
     - Конечно,  это Сурков, - сказала Софья Михайловна, входя в столовую. -
И какой синяк под глазом! Это не мальчик, а просто зверь какой-то...
     - Ничего нет необыкновенного в том, что мальчики дерутся, - сухо сказал
старый Гиммер,  повернувшись всем туловищем к Софье Михайловне. - И печально
не то,  что синяк,  а  то,  что растет здоровый и капризный балбес,  который
думает,  что раз он сын Гиммера,  то ему все позволено,  а  даже постоять за
себя не умеет. Вот это печально!..
     Он  сердито фыркнул и,  тяжело  ступая  широкими,  медвежьими ступнями,
прошел в свой кабинет.
     Глаза и  губы  Софьи Михайловны приняли обиженное выражение.  Некоторое
время она молча стояла посреди комнаты.
     - Барыня, детей спать вести? - спросила показавшаяся в дверях девушка в
белом переднике.
     - А  вы  как  думаете,  милая,  детей  можно  укладывать без  ужина?  -
неожиданно озлобляясь и  краснея,  заговорила Софья  Михайловна.  -  Или  вы
думаете,  что  ребенок после дороги может лечь спать без ванны?  Вы,  милая,
если вы  пришли служить и  если вы  за  это получаете,  извольте служить как
следует!..  Скажите  Даше,  чтобы  подавала  ужинать,  и  идите  приготовьте
ванну!..


        "XII"

     По деревенской привычке Лена проснулась очень рано,  когда весь дом еще
спал.  Из-за  занавесей на  окнах слабо пробивался рассвет,  в  детской было
полутемно.  Лиза  и  Адочка спали  на  своих  кроватках.  Полоса света  чуть
освещала игрушки  в  углу:  детскую  плиту,  громадную куклу  и  громадную -
больше, чем бывает в жизни, - кошку на колесиках, с желтыми глазами.
     Лена высматривала,  не  принесли ли  платьице,  в  котором она ехала из
деревни,  - она оставила его вчера в ванной, - но платьица нигде не было. На
стуле возле кровати,  аккуратно сложенное,  лежало кружевное бельецо и белое
платье на спинке -  такое же,  в  каких Лиза и Адочка выбежали вчера.  Белые
туфельки стояли возле стула.
     Лена,  покосившись на  спящих  Лизу  и  Адочку,  присела  на  кровати и
потрогала бельецо руками. Оно было чистое, хорошо проглажено и хорошо пахло;
платье тоже понравилось Лене.  Но все же она не могла забыть,  что старое ее
платьице сшито мамиными руками,  и она, вздохнув, откинулась на подушки. Так
лежала она долго,  то  вспоминая или раздумывая о  чем-то,  шепча что-то про
себя,  то  вновь принимаясь рассматривать комнату,  игрушки в  углу...  Нет,
кошка ей не нравилась,  но кукла была хороша -  и,  конечно, интересно иметь
такую плиту.
     Потом она  слышала чьи-то  шаги  в  соседних комнатах,  звуки осторожно
открываемых и  прикрываемых дверей.  Снова  покосившись на  спящих  Адочку и
Лизу, она надела новое бельецо и белое платье, обула туфельки; по-зверушечьи
снуя  руками,  повязала ленточку в  свою  крупную русую голову и  юркнула из
детской.
     Пройдя  ряд  полутемных  комнат,  заставленных разнообразной мебелью  и
увешанных картинами,  она  приоткрыла дверь  в  столовую и  зажмурила глаза:
столовая залита была  утренним солнцем,  весело игравшим на  синих  вазах  и
тарелках с драконами.
     Из  передней,  дверь  в  которую была  открыта,  доносился приглушенный
говор:  там  виднелись люди.  Лена  узнала стоящую спиной к  двери горничную
Ульяшу -  ту  самую  девушку,  на  которую накричала вчера Софья Михайловна.
Ульяша  говорила с  какой-то  толстой  женщиной;  возле  них  темнела фигура
подростка.  Женщина,  как  видно,  просила о  чем-то  Ульяшу,  а  Ульяша  ей
отказывала.
     - Ну,  уж  посидите здесь,  в  передней,  коли так,  -  наконец сказала
Ульяша, - барин скоро выйдут. Только сидите тихонько.
     Она,  прикрыв за  собой  дверь,  вернулась в  столовую и,  увидев Лену,
весело улыбнулась ей.
     - Как вы рано встали,  барышня!  -  сказала она шепотом. - Соскучитесь,
так рано встамши. У нас так рано только один барин встают...
     - Кто это там?  -  указав пальцем на дверь в переднюю, шепотом спросила
Лена.
     - Сурковы это,  мать с сыном,  -  пояснила Ульяша.  -  Мамаша пришла за
сынка просить,  чтобы обратно в школу приняли...  А сынок здоровый! - Ульяша
хихикнула.  -  Как он вчера нашего молодого барина расписал! Такого парня бы
на выгрузку, а не в школу, - смеясь, говорила она.
     - А за что он его? - допытывалась Лена, серьезно глядя на нее.
     - А кто ж его знает.  Обыкновенно...  Разве знает кто,  за что мальчики
дерутся?
     Пока просыпался,  одевался, мылся, чистился, убирался ведь дом, Лена то
и  дело  возвращалась  в  столовую  и,  чуть  приоткрыв  дверь  в  переднюю,
поглядывала в щелку - сидят ли еще мать и сын Сурковы.
     Они  сидели рядом:  мать,  толстая,  в  новом цветастом платье и  белых
нитяных чулках,  -  с  робким и чего-то стыдящимся выражением лица,  покорно
сложив  руки  на  животе;  сын,  подросток  лет  тринадцати -  четырнадцати,
широкоплечий и  угловатый,  -  упершись локтями в  колени и уткнув в большие
красные ладони угрюмое и злое лицо. Он был в поношенном, из "чертовой кожи",
форменном костюме ученика коммерческого училища;  громадные, подпиравшие шею
меркурии на воротнике вонзились в большие пальцы его рук.
     Потом  пришли Лиза  и  Адочка в  темно-зеленых,  с  белыми воротничками
гимназических платьицах и тоже стали подглядывать. Лена не заметила, как это
подглядывание превратилось в игру.  Всем троим вдруг стало очень весело. Они
громко перешептывались и  смеялись,  зажимая рот ладошками.  Один раз Адочка
так прильнула к щелке,  что дверь отворилась,  и Адочка чуть не упала, - все
трое так и прыснули!..
     Сурков продолжал сидеть,  уткнув лицо в  ладони,  а  мать его испуганно
обернулась к дверям, шевельнула руками и виновато и жалко улыбнулась.
     Лена,  перестав смеяться, - она стояла теперь одна в открытых дверях, -
несколько секунд, широко открыв глаза, смотрела в лицо матери Суркова. В это
время открылась другая дверь в переднюю, и оттуда показалась Ульяша.
     - Пожалуйте, - весело сказала она.
     Мать  Суркова засуетилась,  с  неуклюжей торопливостью стала  оправлять
платье и  волосы.  Сын,  не взглянув на Лену,  прихрамывая,  первым прошел в
кабинет Гиммера.
     Некоторое время  Лена  стояла  еще  в  дверях.  И  вдруг  краска  стыда
бросилась ей  в  лицо,  уши,  шею.  Высоко подняв голову,  с  одеревеневшими
губами, Лена прошла мимо Лизы и Адочки, удивленно проводивших ее глазами.
     За   завтраком  Лена   узнала,   что   старый  Гиммер,   бывший  членом
попечительного совета коммерческого училища, удовлетворил просьбу Сурковых и
дал им письмо к директору,  где он писал, что Петр Сурков достаточно наказан
за свой проступок и может быть восстановлен в правах учащегося.


        "XIII"

     После завтрака Лиза и  Адочка ушли в  гимназию.  К десяти часам уехал в
контору старый Гиммер.
     Лена все ожидала, что, раз ее привезли сюда, кто-нибудь займется ею или
укажет,  что она должна делать,  но  никто ей  ничего не  указывал,  и  она,
скучая, болталась в столовой.
     Часам к  одиннадцати вышел к завтраку Таточка в длинном мохнатом халате
и в туфлях.  Таточка сильно разросся и потолстел, он начинал лысеть. Заметив
Лену, он несколько мгновений задержал на ней свой невнимательный взгляд.
     - Это что за экземпляр? - сказал он, неизвестно к кому обращаясь, и тут
же забыл о ее присутствии.
     Лена с  удивлением посмотрела на него и,  не поняв,  что он сказал и  к
чему это, не обиделась на него.
     Но Таточка окончательно удивил ее, когда, разложив перед собой газеты и
журналы и  искоса заглядывая в  них,  он  разрезал вдоль  французскую булку,
намаз