,  как идет дело!"
Молодой  рабочий  в  гимнастерке,   со  шрамом  через  всю  щеку,  попытался
заговорить с ней, но она сделала строгое лицо и предупреждающе подняла руку.
     - Очень нужно, Соня, - сказал он, покосившись на Лену.
     Хлопушкина,  тоже покосившись на Лену,  отошла с ним в сторонку,  и они
пошептались.
     - ...Проходы  все  удалось  заложить,  хотя  милиция и  разгоняет...  -
доносилось до Лены. - ...Хуже всего у вас, на Голубинке...
     - Да  ведь там  сплошной обыватель,  -  отвечала Хлопушкина.  -  Как на
железной дороге?
     - Замечательно... Там Чуркин твой все дело организовал...
     Хлопушкина покраснела.
     - А ты не красней, он парень хороший...
     - Так до завтра...
     - До завтра...
     "Какие проходы?.."  Лена чувствовала,  что вокруг нее совершается много
такого, чего она не знает и не понимает. Зачем, например, все рабочие с утра
собрались  вокруг  избирательного  участка,  когда  они  могли  бы  спокойно
дожидаться своей очереди дома?  Она вдруг вспомнила услышанный ею на площади
разговор рабочих о лавочнике.
     Уже  давно прошел час  обеда,  избирательные списки были уже наполовину
испещрены крестами и замусолены пальцами Лены, а с площади все еще доносился
гул толпы, избиратели все проходили и проходили перед урной.
     - Соня,  ты  замечаешь,  что в  числе избирателей не было еще ни одного
лавочника или конторщика, все рабочие и рабочие? - спросила Лена.
     Хлопушкина быстро повернула к  ней  лицо и  несколько мгновений пытливо
смотрела на нее.
     - Нет,  я не замечала, - сказала она, моргнув своими белыми ресничками,
и отвернулась. - Да и не наше это дело, - добавила она сухо.
     "Уж  ты-то,   наверно,   знаешь  об  этом  больше  других..."   Лена  с
оскорбленным чувством отметила, что Хлопушкина не доверяет ей.
     "Что она пережила и  что познала,  что так изменило ее и придало ей эту
твердость?  -  думала Лена.  -  Да, была беззащитна и унижена, и вот - нашла
себя,  хотя все в  мире противостояло ей,  а  я..." Лена вспомнила все,  что
предстояло ей,  и  от  ощущения собственного несчастья его  овладело чувство
зависти к Хлопушкиной.


        "XXXVIII"

     Около пяти часов участок посетили два члена избирательной комиссии. Они
приехали на автомобиле и долго гудели рожком, пока пробирались сквозь толпу.
     - Черт знает,  что тут делается у вас!  Митинговщина какая-то! - кричал
один из них,  в то время как другой проверял пломбы,  печати и списки.  - Вы
даете повод для кассации! Вы знаете это?
     - Вам  должно быть известно,  что  милицейские обязанности не  входят в
круг наших обязанностей,  -  отвечала Хлопушкина, дрожащей рукой приглаживая
свои светлые волосы. - И вообще я не считаю возможным разговаривать с вами в
таком тоне...
     - В каком тоне? Боже мой, при чем тут тон, какой может быть тон!..
     На  лбу члена избирательной комиссии собрались мучительные складки;  он
снял котелок и носовым платком стал обтирать потную лысину.
     - Вас кто рекомендовал?
     Хлопушкина смешалась.
     - Меня рекомендовал Гиммер, - неожиданно сказала она.
     - Вот как!
     Член избирательной комиссии перестал обтирать лысину.
     - А это кто с вами? - осторожно спросил он, платком указывая на Лену.
     - Это Елена Гиммер,  - отчетливо сказала Хлопушкина, опуская свои белые
реснички.
     - Вот как! Дочка Семена Яковлевича?..
     Член избирательной комиссии переглянулся с  другим членом избирательной
комиссии,  и  на  лицах  обоих  членов  избирательной комиссии  изобразилась
улыбка, полная уважительного умиления.
     - Очень  рад  познакомиться с  дочерью уважаемого Семена Яковлевича,  -
весь  расплываясь в  улыбке,  сказал  первый  член  избирательной комиссии и
перенес свой пыльный котелок на изгиб локтя.  -  Тем более приятно видеть ее
при исполнении гражданских обязанностей... Весьма лестно... Хе-хе...
     Лена молча, не кланяясь, смотрела на него.
     - Хе-хе... Ну, чудесно... Вы кончили, Сергей Сергеич?
     - Все в образцовом порядке, Сергей Петрович!
     - В  этом  можно было  не  сомневаться...  Чудесно,  чудесно.  Еще  раз
свидетельствую... Очень, очень рад...
     И оба члена избирательной комиссии,  улыбаясь, кланяясь и пятясь задом,
покинули участок.
     Лена не смотрела на Хлопушкину,  ожидая, пока она сама объяснит все, но
Хлопушкина с  тем  же  суховатым,  строгим  выражением продолжала опрашивать
избирателей и, видно, не собиралась ничего объяснять Лене.
     От  долгого сидения у  Лены затекли ноги,  болела поясница,  руки стали
совсем  грязными;  она  чувствовала,  что  у  нее  растрепались  волосы,  но
стеснялась посмотреться в зеркальце. А избиратели-рабочие все шли и шли, и в
окно,  в  которое  уже  потянуло  вечерней свежестью,  по-прежнему доносился
глухой, неутихающий гул толпы.
     "Да, ей нет никакого дела до меня, я не нужна ей", - думала Лена.
     Все  люди,   которые  проходили  перед  урной,   были  точно  соединены
непонятной Лене суровой,  теплой связью,  и  Хлопушкина была тоже включена в
эту связь, и только Лена не могла проникнуть в эту связь и не видела никаких
путей, чтобы хоть когда-нибудь проникнуть в нее.
     - А, Игнатьевна!.. - Лицо Хлопушкиной озарилось детской улыбкой. - Я уж
думала, ты заболела.
     - Насилу очереди дождалась...
     Ширококостая толстая женщина лет  сорока  пяти,  ступая,  как  тумбами,
опухшими расставленными ногами,  подошла к  урне.  В отечном,  чуть тронутом
морщинами лице женщины и  во  всей ее  грузной фигуре было что-то  неуловимо
знакомое Лене.
     - Я  тебе покушать принесла,  -  сказала она  низким,  хриплым голосом,
протягивая Хлопушкиной узелок...  -  Хотела с кем раньше передать,  да никак
пробиться не могла...
     - Спасибо,  Игнатьевна,  -  Хлопушкина,  с  нежной  улыбкой взглянув на
женщину,  взяла узелок.  -  Вот  тебе  бланк...  Лена,  отметь Суркову Марию
Игнатьевну...
     Лена низко склонила голову над списками.  Краска стыда,  как в детстве,
залила ей все лицо и шею. Лена чувствовала, что мать Суркова смотрит на нее.
     - Ваш адрес? - чуть слышно спросила Лена.
     - Приовражная,  сорок...  Нашего адреса уж  кто только не знает,  -  со
вздохом сказала Суркова.  -  Это  кто  с  тобой дежурит-то?  -  спросила она
Хлопушкину.
     Лена склонилась еще ниже, вобрав голову в плечи.
     - Лена Костенецкая,  -  вместе в гимназии учились,  -  спокойно сказала
Хлопушкина.
     Лена  слышала,  как  Суркова тяжело отошла к  столу,  повозилась там  и
вернулась к урне.
     - У меня новость,  -  хрипло сказала она,  вталкивая записку в ящик,  -
прихожу утром на мельницу,  - у нас там сбор был, - вижу, вывесили список на
увольнение, человек пятнадцать. На первом месте - я...
     - Это ведь мельница Гиммера? - резким голосом спросила Хлопушкина.
     - Его...
     - Как же ты теперь?
     - Не пропаду... стирать буду. Прощай пока. Заходи...
     Суркова, тяжело ступая опухшими ногами, ушла.
     - Лена, держи свою порцию...
     Хлопушкина протянула Лене два бутерброда.
     - Ваша фамилия?
     - Мюрисеп  Иван  Эрнестович,  -  отвечал  кто-то  с  сильным  эстонским
акцентом...
     Лена,  краснея  от  унижения,  с  трудом  прожевывая жилистую  колбасу,
склонилась над списком и возле Ивана Эрнестовича Мюрисепа поставила крестик.


        "XXXIX"

     Поздним вечером за урной приехал член избирательной комиссии.  Закрытый
"локомобиль",  провожаемый ребятишками и собаками, вез урну по темным кривым
слободским улицам.  Рабочие с  пением расходились с  площади.  У  ворот и на
углах улиц чернели группы людей, вспыхивали огоньки папирос.
     Член избирательной комиссии дремал,  уткнувшись в воротник.  Хлопушкина
сидела,  прямая и строгая,  положив руки на колени.  Впереди моталась голова
милиционера. Лену мучили усталость, тошнота, голод, одиночество.
     Желтые  огни  хатенок  лепились  по   горам,   рассеивались  по  падям,
низвергались в овраги и исчезали в их темных глубинах. Вершины и гребни гор,
фабричные трубы,  крыши  строений  выступали на  темно-синем  небе.  Брезжил
последний слабый  отсвет  заката.  Неяркая звезда подрожала в  автомобильном
окне и скрылась за черным силуэтом здания.
     Лена вдруг вспомнила Лангового -  такого, каким он стоял когда-то перед
ней  в  гостиной,  серьезный и  грустный,  в  шелковой  косоворотке,  полный
мужественной силы и  любви к  Лене.  Ей хотелось удержать его в себе таким и
думать и плакать о нем,  но она знала,  что это - слабость и ложь. Снова она
видела его двулично улыбающееся лицо в автомобиле рядом с Сурковым,  слышала
его  пошлую фразу,  когда  он  вошел  к  ней.  Она  содрогнулась от  злобы и
унижения,  представив  себе,  какими,  должно  быть,  собачьими,  преданными
глазами она смотрела на него, когда отдавалась ему.
     Чувство  невыразимой  грусти,   грусти   по   какому-то   возможному  и
несбывшемуся счастью овладело Леной. Измученными глазами и руками она ловила
это  последнее теплое дуновение счастья,  а  счастье,  как  вечерняя неяркая
звезда в окне,  все уходило и уходило от нее,  -  должно быть, это тоже было
слабость и ложь.
     Перед  иллюминованным зданием городской думы  кишела  оживленная толпа,
ожидавшая результата выборов. Вагон трамвая в голубоватом свете иллюминации,
беспрерывно звеня, медленно двигался сквозь толпу.
     У освещенного вестибюля стояли машины,  коляски,  извозчичьи пролетки с
дремлющими или  рассматривающими публику шоферами и  кучерами.  Лена  узнала
стоящий у самого подъезда новый "паккард" Гиммера.  Две шеренги милиционеров
охраняли свободный от толпы проход с улицы в вестибюль.
     В   залитых  электричеством  комнатах  и  коридорах  думы  тоже  стояло
необычное оживление.  Группы мужчин в пиджаках и галстуках курили, жужжали и
жестикулировали на площадках лестницы и в коридорах.  В раскрытые двери зала
заседаний  виднелись ряды  белых  воротничков,  проборов  и  лысин.  Сутулый
человек в чиновничьем мундире с перхотью на бархатном воротничке,  держа под
мышкой портфель,  а в другой руке счеты,  быстро прошел по коридору, обогнав
Лену и Хлопушкину.
     - Позвольте, позвольте, господа! - повторял он, лавируя между людьми.
     Лена  рассеянно отвечала на  вежливые улыбки и  поклоны знакомых членов
думы, которых она привыкла видеть за сервированными столами или в гостиных.
     В  приемной избирательной комиссии было  шумно  и  зелено от  табачного
дыма.  Возбужденные,  усталые уполномоченные,  репортеры газет  с  записными
книжками в руках сидели на столах, на сдвинутых в беспорядке креслах, стояли
у  стен или  просто толкались по  приемной,  наполняя ее  говором и  клубами
табачного  дыма.  У  входа  в  кабинет  председателя стоял  покрытый  черным
фотографический аппарат, возле него в кресле дремал фотограф в белой панаме.
     Лена и  Хлопушкина сели у выхода в коридор на стулья,  которые уступили
им двое молодых людей. Из коридора в приемную то и дело входили люди и вновь
уходили, хлопая дверьми. Лену качало от усталости, - стул, казалось, уплывал
под ней.
     - ...Нет,  вы послушайте,  что творилось у военного порта! - доносилось
до Лены.  - Были забиты все улицы и переулки, в одном месте дошло до свалки.
Говорят, ранили милиционера, и есть жертвы среди избирателей...
     - Уж и избиратели, нечего сказать! Это повод для кассации!..
     - ...Я  участвовал  в  выборах  еще  в  семнадцатом  году  -   никакого
сравнения: активность необычайная...
     - У  нас,  в  Рабочей слободке,  не меньше девяноста процентов.  И  все
говорят, у них не меньше...
     - На Второй речке только что кончилось.  Вы видели,  как принесли урну?
Хотя бы одним глазком заглянуть!..
     - ...Нет,  вы -  счастливец...  Подумать только: центр Светланской, вся
знать!..
     - ...О, с этими неграмотными много комических эпизодов. Например, у нас
на Матросской:  "Пиши,  -  говорит:  -  за трудовой народ, за большевическую
партию и за Советскую Россию..." Хохот ужасный!..
     - Неужто так и сказал? Ха-ха-ха!.. Так прямо и сказал?.. Ха-ха-ха!..
     Изредка открывалась дверь  в  кабинет председателя,  вырывались стрекот
машинок,  бряканье счетов,  и  кто-нибудь выходил оттуда;  фотограф в  белой
панаме  испуганно подымал  голову  и  вновь  задремывал.  Вышедшего окружали
уполномоченные и репортеры, но он сердито или шутливо отмахивался:
     - Ничего не знаю, не знаю, господа!..
     Или:
     - Ничего еще не известно, господа!..
     Однажды в дверь высунулось сердитое лоснящееся лицо в пенсне:
     - Уполномоченных с Алеутской просят пожаловать в комиссию!..
     Лена вздрогнула: на Алеутской живет доктор, у которого она была вчера и
к которому должна идти завтра...
     Странно было думать, что этот доктор - тоже избиратель.
     Лена прикрыла глаза рукой и  тотчас же отняла руку и  замученно и жалко
посмотрела на Хлопушкину.  Хлопушкина сидела,  неподвижно глядя перед собой,
точно выжидая чего-то. "Завтра... завтра... Боже мой!" - подумала Лена.
     Через  некоторое время  уполномоченные по  Алеутской -  молодой человек
семинарского вида и  девушка в  черной шляпке -  вернулись из  кабинета;  их
тотчас же окружили:
     - Что случилось?.. Вы узнали что-нибудь?.. Что? Что?..
     - Нелепость  какая-то...  Говорят,  количество записок  превышает число
фактических избирателей!  Что,  я их сам писал, что ли? - возмущенно говорил
молодой человек, дрожащей рукой поправляя длинные семинарские волосы.
     - И намного превышает?  - спрашивал репортер, быстро записывая что-то в
книжечку.
     - Всего на две записки...
     - Может быть,  вы от усталости забыли отметить кого-либо в  списках?  -
догадывался кто-то.
     - Господи!..  Я  отмечала самым  внимательным образом!  -  взволнованно
поясняла девушка в черной шляпке.
     - Какая неприятность, дело подсудное!..
     - Господи, неужели подсудное?
     Девушка в черной шляпке заплакала и полезла в сумочку за платком.
     - Повод для кассации...
     В третий раз уже слышала Лена эти слова:  "Повод для кассации", - точно
выборы нужны были для того, чтобы обнаружить повод для их кассации.
     Дверь из кабинета распахнулась,  и показался председатель избирательной
комиссии,  за  ним  -  кривенький старичок с  синей папкой в  руке,  за  ним
виднелись еще какие-то  вытянувшиеся и  растерянные лица.  Фотограф в  белой
панаме кинулся к председателю.
     - Где прикажете?.. - начал было он.
     Но вокруг заклубились репортеры и уполномоченные, оттолкнули фотографа,
и   спутанный  клубок  людей,   неся  с  собой  председателя  и  рассерженно
отбивающегося кривенького старичка  с  синей  папкой,  выкатился в  коридор.
Фотограф,  подняв  над  головой  аппарат,  ринулся  вслед,  потерял  панаму,
подхватил ее на лету и исчез в коридоре.
     Из   кабинета  один  за  другим  молча  выходили  люди  с   угрюмыми  и
сконфуженными лицами.  Человек  в  потрепанном клетчатом  пиджаке  и  черных
брюках гармоникой, увидев Хлопушкину, радостно просиял ей крупными глазами и
зубами.
     - Ну  что?  Как?  -  спросила она,  замигав своими  белыми  ресничками,
вставая навстречу ему.
     - Полная  победа,   Сонечка!   Но,  конечно,  кассируют,  -  сказал  он
вполголоса, склонившись к ней. - Пошли, пошли!..
     И он, схватив ее за руку, увлек в коридор.
     Лена поднялась,  не зная, идти ли за ними или еще подождать здесь, но в
это время из  кабинета показался грузный старый Гиммер с  налившимися кровью
глазами, за ним еще более грузный и старый Солодовников и еще кто-то. Гиммер
был в пальто, с котелком в руке.
     - Доигрались!.. - говорил Гиммер, злобно фыркая.
     Он увидел Лену:
     - А, ты здесь? Поедем домой...
     Он  взял Лену под руку и,  сопя,  повлек ее по коридору,  не отвечая на
поклоны расступавшихся перед ним уполномоченных.
     Машина,   подрагивая  и  ревя,   выбралась  из  толпы  и  рванулась  по
лоснящемуся асфальту; теплый ветер дунул Лене в лицо.
     - Доигрались...  -  снова  сказал  старый  Гиммер,  надвигая котелок  и
подымая воротник.
     - А  что?  Рабочий список  получил больше других?  -  протяжно спросила
Лена.
     - Больше других?..  -  Гиммер фыркнул и в упор посмотрел на Лену.  - Он
получил абсолютное большинство в думе, вот что он получил!..
     И Гиммер грузно откинулся на сиденье.
     Лена вдруг вспомнила фотографа в  белой панаме,  и на губах ее заиграла
веселая и злая усмешка.
     - И что же будет теперь?
     - Что же будет?..  Придется всем этим пошлякам,  говорунам,  чистоплюям
отереть  плевок,  который  они  получили  прямо  в  рожу,  и,  придравшись к
какому-нибудь пустяку,  кассировать выборы. Вот что будет!.. Хотя люди ума и
дела  предупреждали их,  что  выборы  сейчас -  это  глупость,  маниловщина,
преступление!  Они,  видите ли,  кривлялись,  что говорят от имени народа, а
народ,  который признает только силу,  дал им  коленкой под зад,  харкнул им
прямо в р-рожу, прямо в р-рожу!..
     Гиммер почти кричал.
     Лена брезгливо смотрела на него.


        "XL"

     - Вы хорошо отдохнули?  Извозчик уже здесь,  но если вы чувствуете себя
слабой, можете еще полежать, он подождет.
     - Благодарю вас... Я поеду.
     Сиделка помогла Лене одеться.
     - Странно,  что ваш муж или... простите... не приехал за вами... Уж эти
мужчины! Даже самые любящие из них не представляют, насколько это тяжело.
     - Он - военный, не мог освободиться...
     - Не оправдывайте его, все они таковы!.. Когда это впервые случилось со
мной,  - мне казалось, я его на глаза не допущу, а не прошло и трех месяцев,
как случилось то  же  самое.  Мы,  женщины,  за  ласку все готовы отдать,  а
мужчины - безжалостные. Позвольте, я вас проведу...
     Лена,  поддерживаемая под  руку сиделкой,  вышла на  сверкающую солнцем
улицу.
     - Вам куда ехать?  - с тайным любопытством спросила сиделка, подсаживая
Лену в пролетку.
     - Мне - к Светланской, - неопределенно сказала Лена, - благодарю вас.
     - Желаю вам не так скоро снова попасть к нам. Счастливого пути!..
     Лене  казалось,  она  осязает  каждый  раскаленный  булыжник  мостовой.
Отвратительное   ощущение   присутствия   в   теле   чего-то   постороннего,
разворачивающего тело изнутри,  не покидало ее,  и чувство униженной злобы и
боли мешалось в ней со щемящим до слез чувством утраты.
     Она ехала мимо разросшихся яркой и темной листвой садов,  в которых она
играла еще маленькой девочкой,  когда какой-нибудь яркий листочек,  веточка,
песчаная тропинка, солнечное пятно в аллее полны были теплого биения жизни и
обещали ей что-то.  Теперь там играли другие дети,  - она слышала их звонкие
крики и мягкий топот ног по аллее,  -  а она, взрослая, умная, полная зрелых
сил и возможностей,  глотая пыль и морщась от боли, тряслась мимо на грязной
извозчичьей пролетке - одинокая, униженная и окровавленная, как сука.


        "XLI"

     Весь этот период,  с  момента разрыва Лены с Ланговым и до ее отъезда в
деревню к  отцу,  навсегда запечатлелся в  памяти Лены  как  самый тяжелый и
страшный  период  ее  жизни  -  по  силе  осознания  ею  бессмысленности  ее
существования,  по  мучительным поискам выхода  и  полной безвыходности,  по
предельному беспощадному одиночеству ее в мире.
     Окончательный разрыв не только с  Ланговым,  но и со всей окружавшей ее
средой  ощущался  Леной  не  только  внутренне:   и   внешне  она  оказалась
выключенной  теперь  из  той  повседневной праздной  суеты,  которая  раньше
создавала видимость жизни.
     Вся семья перебралась на дачу,  Лена оставалась в городе.  Ее никуда не
приглашали,   никто  ее  не  посещал.   Софья  Михайловна  чувствовала  себя
оскорбленной в  лучших  надеждах  и  чувствах и,  когда  приезжала в  город,
держалась так,  словно в лице Лены господь послал ей тяжелый крест,  который
она  готова нести до  конца.  Ада  собиралась выйти замуж и  просто забыла о
существовании Лены.  Старый Гиммер, который из-за веч