ушка, отделяясь от первой подводы, и
вдруг узнал Марью Фроловну. - Бабка... - сказал он, сделав жалобное движение
рукою.
     Марья Фроловна медленно подошла к  возу.  Длинный гроб  стоял на  возу.
Марья Фроловна приподняла крышку гроба и, не склоняя головы, некоторое время
смотрела в  лицо  мертвого сына.  Потом,  опустив  крышку,  подобрала вожжи,
понукнула лошадь и,  ни на кого не оглянувшись,  широким шагом пошла рядом с
подводой, Егорушка тихо побрел за нею.
     Женщины, вполголоса причитая, разбегались вдоль возов, - смотреть, кого
привезли. Возчик второй подводы, взяв лошадь под уздцы, повел ее во двор, за
ним тронулись остальные.
     Лена послала одну из сиделок за отцом.
     - Кто  здесь старший по  больнице?  -  спрашивал из  темноты кто-то  из
сопровождавших подводы, въезжая во двор со своим возом.
     - Старший сейчас придет,  - сказала Лена. - Куда ранен? - спросила она,
подходя к возу и вглядываясь в лежащего на возу человека.
     И вдруг узнала Суркова.  Он лежал на спине, - казачья папаха отвалилась
от его головы. Сурков крепко спал.
     - Возьмите его... Осторожнее! - взволнованно сказала Лена санитарам.


        "XXXV"

     Всю  ночь  большой гроб  с  телом  Дмитрия Игнатовича стоял  в  красной
горнице дома Борисовых,  и  всю ночь скобеевский псаломщик и  дядя покойного
Нестер Борисов -  десятский, бывший на два года моложе своего племянника, по
очереди читали над ним псалтырь.
     Поначалу,  как привезли тело Дмитрия Игнатовича, всю горницу заполонили
голосящие бабы -  его жена,  сестры,  жены братьев и просто соседки. И долго
надо  всей  этой  частью  села,  вдоль  реки,  стон  стоял  от  складного их
голошения.  Потом бабы стали уставать и голосили по очереди, а потом горница
незаметно опустела.  Кроме читающих псалтырь, остались только жена покойного
да его старшая,  шестнадцатилетняя черненькая дочка Таня,  лицом и  повадкой
вся в отца.
     Все  время,  пока шло  голошение,  Таня стояла поодаль и  плакала.  Она
плакала чистыми,  сладкими девичьими слезами,  не  столько от  того,  что ей
жалко было отца,  а  по  многим и  многим неясным,  не связанным между собой
причинам, таким же легким и чистым, как ее слезы.
     Когда  все  ушли  из  горницы,  мать  с  видимым  облегчением перестала
голосить и  долго  поправляла перед  зеркалом сбившиеся набок  русые  прямые
волосы.  И  вдруг,  взглянув на  дочь,  тихо охнула,  обняла ее и  заплакала
тоненько-тоненько,  как  дитя.  Она  плакала  оттого,  что  ее  бабья  жизнь
кончилась,  и  она  была  навсегда обречена трудиться на  эту  большую чужую
семью,  и  некому уже  было  заступиться за  нее  перед свекром,  свекровью,
сыновьями, а дочь должна была выйти замуж и навсегда уйти от нее.
     И дочь поняла ее.  Некоторое время они плакали вместе, упав на крашеную
лавку, обнявшись, как подружки.
     Потом дочь уснула,  положив голову матери на колени,  а  мать еще долго
сидела и думала о своем горьком положении.
     В это же время во дворе,  на старых бревнах,  которые начали свозить до
войны,  чтобы расширить избу, на этих старых бревнах, поросших и обомшевших,
сидели Егорушка и его старший женатый брат Павел,  не любимый отцом,  больше
похожий на мать, русый.
     Ввечеру,  когда дом  еще был полон соболезнующих,  здесь,  на  бревнах,
сидели и  перекуривали мужики.  И  Егорушка сотню раз  рассказывал,  как был
ранен отец,  как упал лицом вперед и  прижимал рукой рану и  как "хлобыстала
кровь",  а  он  все хотел подняться,  а  потом сказал Егорушке:  "Ну,  беги,
сынок", - и Егорушка побежал.
     Теперь все уже разошлись,  Егорушке некому было рассказывать,  да  он и
устал,  хотя и  не  рассказал чего-то  самого главного.  Но ему было страшно
лезть на сеновал, где он спал один, и он остался сидеть на бревнах наедине с
нелюбимым братом.
     Ночь была светлая,  бревна,  облитые светом звезд,  еще хранили дневное
тепло.  Река шумела за вербами на задах,  и  слышно было,  как паром брунжит
катком и лошади переступают на пароме.
     Павел сидел,  напряженно подняв светлые брови,  и  все  вертел и  курил
цигарки,  а в промежутках,  как клещами, обкусывал железные ногти на больших
пальцах.  То,  о чем думал Павел,  было самым насущным делом его жизни,  и в
этом деле Егорушка,  человек несерьезный, не мог быть советчиком брату. Если
бы отец был жив,  они вместе отделились бы от деда,  а  потом отец с  охотой
выделил бы  его,  Павла,  и,  конечно,  с  землей,  и  дал бы  что-нибудь на
обзаведение,   потому  что  отец  хотя  и  не  любил  его,  но  был  человек
справедливый,  понимал,  что Павел - старший сын, наследник. А теперь он или
должен жить на положении дедова батрака,  или уйти из дома голым.  Но у него
уже был ребенок, и жена вот-вот должна была родить.
     Так и сидели они молча на бревнах, среди звездной ночи, светлый Павел и
черненький Егорушка,  два братца, - пока не вышел из избы просвежиться после
покойника Нестер Борисов.  Невысокий,  широкоплечий,  с  курчавой,  овсяного
цвета бородой и ясными синими глазами, он был так ладен и крепок, - ничто не
могло сломить его -  ни покойник,  ни псалтырь. Он подошел к братьям и сразу
все понял.
     - Иди, иди, спи, - сказал он Егорушке, - домовых там нет. Понял? То-то,
братец ты мой, соколик...
     А  когда Егорушка ушел,  он подсел к Павлу на бревна и,  дружески обняв
его и притянув к себе, сказал:
     - Не грусти,  мужик, не грусти! Эх!.. Отца жаль - это так: чудесный был
человек, а там... ху-у!.. - Он высоко замахнулся рукой в полотняном рукаве и
махнул ею  от  всего сердца.  -  Не те времена,  братец ты мой,  соколик,  -
найдется тебе путя-дорога...
     - Голяком? - вдруг злобно сказал Павел.
     - Ху-у...  На тебе!  - И Нестер вдруг засмеялся. - В голяках всея сила.
Кто был ничем,  тот станет всем,  - важно сказал он. - Ты вон о ней подумай,
сходи да утешь,  - он указал на освещенный звездным светом амбар, где спала,
взаперти, чтобы не вышла к покойнику, да не случилось с ней чего, беременная
жена Павла.  - Ей-то - как бабе - во как страшно! Иди, иди, братец ты мой...
- Нестер Васильевич вдруг  потянул носом и,  выпустив Павла из-под  руки,  с
удовольствием сказал: - Багульник зацвел, - скажи пожалуйста!..
     И  они  разошлись.  Кругом стало  тихо.  Только река  все  трудилась за
вербами,  да  на  реке  трудился паром,  да  из  дома  доносилось бормотание
читавших псалтырь -  то  очень заунывное,  когда читал псаломщик,  то полное
жизнерадостного смысла, когда читал Нестер Васильевич.


        "XXXVI"

     Пока в  доме были чужие люди,  бабка Марья Фроловна так  же  уверенно и
споро,  как  всегда,  вела этот большой,  похожий на  улей дом,  принимала и
провожала гостей,  справила все по хозяйству;  успела сходить к священнику -
договориться о завтрашних похоронах -  и справила все к похоронам.  Могучая,
сухая телом,  резкая,  она  то  появлялась у  гроба,  где голосили бабы,  то
подносила стакан  самогона какому-нибудь  ледащему деду  -  седьмой воде  на
киселе,  то порывисто шла через двор по хозяйству, размашисто ступая в своих
длинных, остроносых ичигах, вызывая во всех уважение и страх.
     А  когда все  угомонились в  доме,  она  вошла в  красную горницу,  где
раздавалось теперь только чтение псалтыря,  и,  подставив табурет, уселась у
сына в ногах, выложив на колени красивые, как у мужика, сильные руки.
     Нестер Борисов,  приходившийся ей девером и  очень ей нравившийся в  ту
пору, когда Марья Фроловна подвалила уже к сорока и готова была на все, а он
еще неженатый, ловкий и веселый парень (у них ничего не вышло только потому,
что  Нестер  до  смерти  боялся  Игната  Васильевича),  -  Нестер  Борисов и
псаломщик менялись,  читая псалтырь,  а Марья Фроловна так и сидела до утра,
выложив руки на колени,  глядя в  лицо сыну.  Трудно было понять,  о чем она
думала:  никто в селе,  даже Игнат Васильевич, проживший с ней всю жизнь, не
знал, о чем думает Марья Фроловна.
     С  самого утра  на  просторный двор  Борисовых начал  собираться народ.
Двери в избу и во все горницы были распахнуты, и пол посыпан пахучей травой,
как в троицу, чтобы не затоптали крашеных полов.
     Близкая родня и  друзья Дмитрия Игнатовича и те,  кто певал в церковном
хоре и теперь хотел напутствовать покойника,  заполнили избу.  Весь двор уже
пестрел разноцветными платками, рубахами. Забор был унизан ребятишками.
     И  вот показался в воротах старенький скобеевский попик со свертком под
мышкой. Народ раздался. Попик, вобрав в плечи детскую головку, почти побежал
по  расчищенной перед ним дорожке,  но  во дворе оказалось множество старух,
охочих приложиться к руке,  и он,  совершенно перепуганный тем,  что живет в
такое время,  да еще этим множеством народа и вниманием, обращенным на него,
стал на ходу быстро-быстро совать маленькую ручку туда и сюда.  На мгновение
его притиснули на крыльце,  но он рванулся ввысь,  как жаворонок,  и исчез в
избе.
     Народ  сомкнулся и  опять  расхлынул:  стоящие  у  крыльца видели,  как
дальние  снимали фуражки и  весело  здоровались.  Снова  до  самого  крыльца
образовалась дорожка,  и все увидели, что на панихиду пришел ревком во главе
с Владимиром Григорьевичем и телеграфистом Карпенко.
     Владимир  Григорьевич,  чуть  приволакивая подбитую  ревматизмом  ногу,
преувеличенно кланялся,  по-совиному глядя на  всех,  никого не  узнавая,  а
Карпенко,  в  форменной  фуражке  почтово-телеграфного  ведомства,  худой  и
длинношеий,  с  большими оттопыренными ушами,  похожими на  крылья  бабочки,
только козырял, но был изрядно смущен.
     Мужики,  верившие в бога,  знали,  что,  если бы эти люди тоже верили в
бога,  они не  могли бы так беззаветно,  до конца идти против закона,  царя,
господ,  чиновников.  И  именно таким людям можно было доверить первенство и
старшинство в таком отчаянном деле, как восстание против Колчака и японского
императора.  Но  то,  что эти люди,  не веря в  бога,  пришли на панихиду по
Дмитрию Игнатовичу,  то есть оказали уважение всем мужикам, это еще повышало
уважение мужиков к  ним,  и мужики особенно приветливо здоровались с членами
ревкома, смущенно проходившими по образовавшемуся перед ними коридору.
     Мужики не знали, что перед тем, как прийти сюда, ревком обсуждал вопрос
- идти или  нет.  И  большинство высказалось за  то,  чтобы идти,  а  против
высказалась Ванда  -  та  самая  женщина в  штанах  и  сапогах,  которая так
позабавила Алешу.  Ее соратник по партии левых эсеров тоже считал, что нужно
бы пойти,  но, не будучи Ванде ни мужем, ни подчиненным, он очень боялся ее,
боялся,  что  она  обвинит его  в  неморальном для  революционера поведении.
Поэтому он против своей совести поддержал ее.  И  они двое не пошли,  а  все
остальные пошли.
     Кто-то успел предупредить Марью Фроловну. Она вышла на крыльцо, увидела
Владимира  Григорьевича,  подымавшегося по  ступенькам,  обняла  его  голову
своими сильными руками, быстро прижала ее к своему плечу, потом поцеловала в
лоб и сказала:
     - Спасибо, голубчик... Всем рада, а тебе - ты знаешь сам...
     Владимир Григорьевич, издав горлом мужественный и жалкий звук, неловким
движением схватил ее большую, в темных жилах руку и поцеловал.
     - Проходите,  милые,  -  говорила Марья Фроловна, низко кланяясь членам
ревкома.
     Толпа нахлынула на крыльцо. Началась панихида.
     Когда могучее тело Дмитрия Игнатовича несли к церкви,  - за ним шло уже
с полсела. День выдался ясный, и, как еще ночью угадал Нестер Васильевич, по
всему  отрогу,  точно  нарочно,  чтобы  проводить в  последний путь  Дмитрия
Игнатовича,  зацвел багульник -  таким синим-синим цветом, что от неба да от
багульника все вокруг стало голубым и  синим.  В обычные звуки большого села
вплетался слитный шорох сотен шагов,  и  река все  трудилась за  вербами,  и
неутомимый паром все брунжал своим катком,  как бы напоминая людям,  что они
живут в тревожное и трудное время.
     Сразу за гробом шли женщины -  родные покойного, с детьми, и не родные,
а из тех женщин,  что при жизни не видно,  а после смерти голосят и суетятся
так,  точно они-то  и  были самые близкие и  знали от покойного такое,  чего
никто не знал.
     За ними шли члены ревкома и мужики - родственники, кумовья, товарищи. В
этой  группе  все  вспоминали,  каков  покойный Дмитрий Игнатов был  хороший
человек - спокойный, бесстрашный, один ходил на медведя, на тигра. А однажды
мужики,  поссорившись на  покосе,  почали рубить друг друга косами,  а  он с
пустыми руками вскочил в  самую  середку,  и  все  опустили косы:  никто  не
отважился рубить Борисова первача.
     Один из  провожающих даже намекнул,  что  Дмитрий Игнатов был-де  более
ладный мужик,  чем, скажем, его отец, но тут все так посмотрели на него, что
он вдруг заперхал,  спутался в  шаге и залопотал что-то вроде:  "Я ведь чего
хотел сказать, я хотел сказать, что Игнат-то Васильев дюже горяч, а этот-то,
Дмитрий-то Игнатов..." Но тут все отвернулись от него.
     Эта  огромная,  пестрая,  празднично разодетая масса народу,  идущая за
гробом отца, и все эти разговоры по-разному отзывались в сыновьях.
     Егорушка,  капризней которого на  селе был  разве только Семка Казанок,
вдруг весь размяк,  и даже черный и дерзкий, с косиной глаз его стал не тот,
не Егорушкин глаз. А Павлу все это внушало уважение к покойному отцу и вновь
и вновь напоминало о том,  что он все потерял с потерей отца, и обидно было,
что отец при жизни не ценил его, Павла.
     Когда похоронная процессия подошла к  белой каменной церкви,  там ждала
не меньшая толпа, набравшаяся с этого края села под отрогом.
     Гроб внесли в церковь и поставили в боковой притвор на время обедни,  и
только к отпеванию вынесли на середину церкви.
     Но  вот  пропел и  последний хор.  Старый попик  опустился на  колени и
прочел разрешительную молитву. В молитве говорилось о том, что, если человек
связал себя грехами,  но о всех их сердцем сокрушенным покаялся,  -  от всех
вин  и  уз  будет он  разрешен,  а  если по  телесной немощи что  предано им
забвению - и это все будет прощено ему человеколюбия ради.
     Слова  эти,  никак  не  подходившие к  жизни  людей,  очень  подошли  к
покойному Дмитрию Игнатовичу. Женщины заплакали.
     На кладбище справили еще одну панихиду,  и  Владимир Григорьевич сказал
речь. Потом богатырский гроб с телом Дмитрия Игнатовича опустили в могилу, и
долго  еще  вокруг  могилы стояло коловращение людей:  каждый хотел  бросить
горсть земли на гроб сына Борисова.
     В  тот же  день,  оставив весь дом на  одних женщин,  Павел записался в
отряд на место отца. Вместе с ним записалось еще около ста мужиков и парней.


        "XXXVII"

     Отправив Петра с обозом раненых в Скобеевку,  Алеша Маленький поехал по
деревням заготовлять хлеб и фураж для таежных продовольственных баз.
     В помощь себе он взял из Перятина Игната Васильевича.  Игнат Васильевич
с верными людьми рубил бараки и амбары в местах расположения баз и перевозил
хлеб и фураж, заготовленный Алешей. Они то разлучались, то вновь встречались
в другой деревне, где-нибудь за тридцать - сорок верст.
     В той новой роли, которую Алеша принял на себя, он вынужден был принять
на себя и те заботы и тяготы, за которые совсем недавно упрекал Петра.
     Теперь он  не  только не имел возможности говорить о  несвоевременности
областного съезда,  но  должен  был  разъяснять все  вопросы,  связанные  со
съездом, и руководить сходами, чтобы прошли на съезд желательные кандидаты.
     Во многих местах переселенцы самовольно запахали старожильские земли, и
старожилы  шли  жаловаться  к  Алеше.  Везде  немало  было  семей  партизан,
оставшихся без рабочих рук,  и  надо было организовать помощь им  на  полях.
Жители рыбацких деревень,  узнав, что Алеша не может заехать к ним, прислали
делегацию -  человек в  двадцать.  Рыбаки жаловались на  то,  что  сидят без
хлеба,  и  просили или  дать им  хлеба,  или разрешить вывезти рыбу морем на
городской рынок. К Алеше обращались даже с бракоразводными делами.
     Он понимал, что отмахнуться от всех этих дел - значит принизить и себя,
и ту власть,  которую он сейчас представлял. И дела эти отнимали столько сил
и времени,  что Алеша уже не успевал продумать, насколько то, что он делает,
соответствует или противоречит линии областного комитета.
     Наступили теплые пахучие майские ночи,  долины и сопки сплошь покрылись
воркующей зеленью,  когда  Алеша  и  Игнат  Васильевич добрались наконец  до
побережья  и  перед  ними  развернулись могущественные океанские просторы  -
великие и тихие.
     В  прибрежной деревне Хмыловке им  сообщили,  что  несколько дней назад
хунхузы напали на партизанский взвод, охранявший поселок гольдов и тазов.
     Никто из  партизан и  мужиков не ожидал этого:  даже в  дореволюционное
время хунхузы избегали нападать на  русских,  тем более на  русские воинские
части.  В  бою  было убито несколько туземцев -  среди них одна женщина -  и
командир партизанского взвода.
     Мужики были возбуждены не  столько тем,  что хунхузы напали на гольдов,
сколько  тем,   что   партизаны  понесли  жертвы   из-за   гольдов.   Жители
расположенного   неподалеку   корейского   села   Николаевки,   занимавшиеся
макосеянием и  отказавшиеся в  конце  прошлого года  выплатить хунхузам свою
дань опиума,  тоже со  дня на  день ожидали нападения хунхузов.  Общий голос
мужиков был: "Это дела не наши, не надо нам и ввязываться". Игнат Васильевич
помалкивал, но Алеша видел, что он сочувствует мужикам.
     Хмыловские гольды  и  тазы  жили  на  бросовых  землях,  арендованных у
русских старожилов.  Родной язык  они  давно забыли и  говорили по-китайски.
Убожество их  жизни,  безропотность перед  русскими поразили даже  видавшего
виды Алешу.
     Отыскав гольда,  с грехом пополам говорящего по-русски,  Алеша допросил
туземного старосту -  древнего старика,  желтого,  ноздреватого,  как пемза.
Старик,  опустив желтые веки, загибал один за другим пальцы и говорил что-то
тихим гортанным голосом. Переводчик также загибал пальцы и говорил:
     - Хунхуза,  цайдуна,  купеза... Байта, много-много. Наша кругом говори:
нет!..  Его говори:  давай, давай!.. Хунхуза много-много пошел... Сама Ли-фу
пошел...
     Ничего нельзя было понять. Наконец с помощью Игната Васильевича удалось
установить,  что  на  подавление  бунта  народов  перешло  в  область  через
китайскую границу  несколько крупных  хунхузских отрядов во  главе  с  Лифу,
которому подчинялись не только местные хунхузы,  а  и  хунхузы Хейлудзянской
провинции за кордоном.  Новое было в том, что хунхузы выступили не только за
свои  интересы,  а  и  за  интересы  китайских цайдунов  и  скупщиков.  Дело
выглядело серьезней, чем это мог предполагать Алеша.


        "XXXVIII"

     По  совету  Игната  Васильевича  он  перенес  место  расположения  базы
поглубже в тайгу и, оставив старика рубить бараки, сам на хмыловской подводе
выехал в корейскую деревню Николаевку.  Помимо того,  что ему хотелось лучше
уяснить положение с хунхузами,  он прослышал,  что после недавнего поражения
восстания  в  Корее  в  Николаевке сосредоточиваются группы  бежавших  через
границу повстанцев.
     Как только Алеша спустился с  гор в долину,  еще не доезжая до деревни,
он  почувствовал,  точно попал в  другую страну.  Самый пейзаж изменился.  В
долине,  защищенной с двух сторон горами от ветра,  стоял почти летний зной.
По обеим сторонам дороги перпендикулярно к  ней тянулись кое-где еще черные,
но  больше  зазеленевшие всходами длинные унавоженные гряды,  взметенные под
чумизу,  мак,  бобы,  кукурузу.  Не только каждый клочок земли в  долине был
возделан трудолюбивыми руками,  но все склоны сопок по обеим сторонам долины
были раскорчеваны и обработаны под табак.
     Алешу поражало то,  что  на  полях не  видно было  ни  одного человека.
Дорогой  он   обогнал  несколько  скрипящих  арб,   запряженных  коровами  с