, плотно сжав полные губы.
     Теперь, увидев его, Лена различала в сплошном людском реве голоса:
     - Сурков!.. Сурков!.. Сурков!.. Сурков!..
     Военный  комиссар рабочих был  пленен  и  связан,  и  двести  человек в
черно-серой  колонне  шли,  окованные сталью  штыков,  зачумленные пороховым
дымом,  едва волоча ноги.  Юноши,  пожилые,  совсем уже  старики -  они шли,
плененные грузчики,  металлисты,  каменщики, швейники, резчики по дереву. Их
руками были сделаны мостовая,  по которой они шли,  дома с  балконами,  мимо
которых они шли,  ружья,  крейсера и  пушки,  направленные на  них,  одежда,
погоны  и  серьги на  людях,  смотревших на  них  в  бинокли.  Дыхание любви
десятков тысяч таких же грузчиков,  каменщиков, швейников - людей с золотыми
руками,  отцов и матерей, жен, детей, - их мощное теплое дыхание окутывало и
согревало пленных и устилало им шаг.
     Ланговой!..
     Если  бы  на  лице его  было выражение жестокости,  Лена могла бы  хоть
объяснить  это,   если  не   простить.   Но  на  лице  Лангового  отражались
одновременно и  внутреннее смятение перед  мощным  ревом  толпы,  и  желание
соблюсти позу перед людьми,  смотревшими на него с балконов.  Неестественная
улыбка застыла на ею холеном лице.
     Колонна еще  не  миновала балкона,  когда сквозь шпалеру чешских солдат
прошмыгнула маленькая сухонькая старушка  в  черном  с  красными  цветочками
платке, с узелком в руках, и проскользнула в колонну. Колонна замешалась, но
старушка уже вошла в ряд и засеменила возле красногвардейца с покатой спиной
и большими седыми усами. Старушка припрыгивала боком и одной своей маленькой
ручкой быстро-быстро гладила красногвардейца по  руке,  а  другой совала ему
узелок,  который тот наконец взял.  Унтер-офицер из конвоя вмешался в ряды и
хотел было схватить старушку,  но старушка с  необыкновенной энергией начала
колотить его сухонькими кулачками,  седые волосы ее  выбились из-под платка.
Рослый  парень  с   окровавленной  повязкой  на   голове,   шедший  рядом  с
красногвардейцем с  седыми  усами,  бережно подхватил старушку под  локотки,
поднял ее и вынес на мостовую, а сам вернулся в ряды.
     Колонна и  автомобиль с  Сурковым уже  прошли,  а  маленькая старушка в
сбившемся платке одна стояла на  мостовой и  смотрела вслед,  пока кто-то из
юнкеров не прогнал ее прикладом.
     Лена, впившись руками в перила, не замечала, что все лицо ее в слезах.


        "XXXIII"

     Некоторое время она  просидела в  спальне,  потом надела жакет,  шляпу,
перчатки и вышла из дому.
     Было уже  около четырех пополудни.  На  улицах не  осталось и  следа от
того,  что  было  утром.  Ходили трамваи,  сновали автомобили и  мотоциклы с
военными  и  нарядно  одетыми  дамами.   Оживленная,  разряженная  толпа,  с
вкрапленными  в  нее  мундирами  русских,  японских,  американских офицеров,
катилась по тротуарам.
     Лена прошла в  сад Невельского.  Садовники поправляли клумбы и  газоны,
примятые и разрушенные толпой;  аллеи полны гуляющей публики,  играл духовой
оркестр.  Впервые  за  этот  сезон  открылась "Чашка  чая";  залитые солнцем
мраморные столики заняты веселыми дамами и  офицерами,  слышался разноязыкий
говор и смех.
     Лена опустилась на скамью на пригорке, перед теннисной площадкой внизу.
Две пары -  по мужчине и женщине с каждой стороны (судя по говору, мужчины -
иностранцы,  а  дамы -  русские) -  перебрасывались мячами,  смеясь и шаркая
белыми    туфлями    по     корту.     Скамьи    внизу    заняты    морскими
офицерами-американцами.
     "Что должна чувствовать сейчас его мать?" - думала Лена, вспоминая, как
мальчик Сурков,  с  громадными,  подпиравшими шею  Меркуриями на  воротнике,
сидел  со  своей  матерью,  одетой  в  цветастое платье и  нитяные чулки,  в
передней у Гиммеров, уткнув лицо в ладони.
     Ревущая, бросающая вверх шапки толпа, бледные лица детей со сверкающими
глазами и раскрытыми ртами, медленно идущая черно-серая колонна, ползущий за
ней,   как  на  похоронах,  автомобиль  со  связанным  Сурковым  и  двулично
улыбающимся Ланговым,  старушка в  сбившемся платке на  мостовой -  вновь  и
вновь вставали перед Леной, и снова спазмы сжимали ей горло.
     Может быть,  сегодня там, на Сучане, так же вели и ее отца. Лена видела
его таким,  каким он был последний раз в  гостиной Гиммеров,  -  нескладный,
беспокойный,  в  необыкновенно ярком  галстуке.  Он  поцеловал  ее  тогда  в
переносицу и  вышел,  нахлобучив шляпу.  Как  давно она не  отвечала на  его
письма!..  Может  быть,  так  же  вели  и  Сережу:  ведь  среди этих  людей,
обожженных  порохом,  едва  волочивших ноги,  были  и  подростки  Сережиного
возраста... И снова она видела автомобиль с Сурковым и улыбающимся Ланговым.
     Невозможно было забыть это,  невозможно простить тем, кто сделал это!..
Под чувством тоски и отчаяния в Лене все больше вызревали гнев и гордость за
отца, за Сережу, за людей, которых вели по улице.
     Совсем свечерело; на теннисной площадке сменилось много пар, солнце уже
не достигало туда,  зажглось электричество. Оркестр играл в саду; сад шуршал
и  гудел  от  праздничной толпы;  из  "Чашки чая"  доносились взрывы хохота,
выкрики русских и иностранных тостов.
     Ежась от  сырости,  Лена сквозь праздничную толпу пробралась на  улицу.
Зажигались огни  иллюминаций.  За  спиной Лены  в  саду Невельского стреляли
ракеты,  они  шипели  и  рвались в  вышине.  Ракеты взвивались и  над  садом
Завойко, и над Жариковской площадкой.
     Лена бесцельно бродила по улицам среди разряженной толпы. Все рестораны
и  кафе открыты,  сияют огнями.  Трамваи,  хрипя и звеня,  мчались по улице,
воздух рвался от автомобильных гудков, взрывов ракет и меди оркестров.
     На  ночном  столике в  длинной вазе  стоял  букет  цветов  с  одуряющим
запахом, возле лежала записка от Ады.
     "Куда ты пропала?  Приходил Всеволод,  жалел, что не застал. Вечером он
занят. Я у Солодовниковых. Приходи, будет ужасно весело..."
     Лена не спала всю ночь,  слышала, как уже совсем поздно вернулась Ада и
раздевалась,  не  зажигая  света,  распространяя запах  острых  духов;  Лена
притворилась спящей.
     Она  услышала,  как  горничная в  соседней  комнате  шаркает  щеткой  и
переставляет кресла.
     - Маруся!.. Откройте балкон... Где наши?
     - Молодые господа не ночевали,  барин уехал рано,  а  барыня с барышней
позавтракали  и  тоже  уехали,   будто  в  магазин  Чурина,  -  рассказывала
горничная, отдирая замазку.
     Снопы света и свежий, пахнущий водорослями ветер ворвались с улицы.
     Лена приняла ванну и позавтракала в комнате,  не подымая штор на окнах,
только балкон был открыт.  Сначала она не  обращала внимания на  то,  что на
улице тихо,  - изредка доносилось только цоканье копыт и шарканье ног, точно
проходили  воинские  части,  -  но  когда  долетели  издалека  звуки  пения,
исполняемого громадным хором,  Лена почувствовала эту тишину и, оставив еду,
вышла на балкон.
     Ее  поразило то,  что вновь стояли шпалерами чешские солдаты и  скакали
конные.  Улицы и  тротуары пусты,  точно выметены.  Двери на  всех  балконах
закрыты, - Лена одна стояла на балконе.
     Пение  приближалось со  стороны  Гнилого угла,  но  за  поворотом улицы
никого не было видно:  солдаты смотрели в ту сторону.  Снова на пристани и в
военном  порту  стояла  мертвая  тишина,   но  бухта,  заставленная  судами,
оживилась: сновали катера, китайские шампуньки.
     Пение настолько приблизилось,  что можно было различить - сотни голосов
поют похоронный марш.  Из-за  поворота показалось шествие с  гробами.  Те же
люди,  что  толпились вчера на  тротуарах,  когда вели  арестованных,  несли
теперь в  два  ряда  гробы -  десятки новых,  блестящих свежим тесом гробов,
украшенных цветами и венками из хвои. Головные уже приближались к балкону, а
из-за поворота показывались все новые и новые гробы.
     Лене  показалось  на  мгновение,  что  это  тех  самых  людей,  которых
проводили вчера  вместе  с  Сурковым,  убили  и  теперь  хоронят.  Сердце ее
затрепетало.  Но она сообразила,  что трупы этих людей не могли бы попасть в
руки рабочих; наверное, хоронили убитых в ночь переворота.
     Передние гробы поравнялись с балконом; теперь Лена видела, что их несут
не в  два ряда,  а  в  одном ряду несут открытые гробы,  а  в другом крышки.
Людей, положенных в гробы, не успели обмыть и переодеть, они лежали в тех же
одеждах слесарей,  матросов,  грузчиков, в каких застала их смерть. У многих
лица и сложенные на груди руки в засохшей, запекшейся крови.
     Гробы текли мимо балкона,  а вслед за гробами - с мрачным торжественным
пением - шли густые колонны рабочих без шапок, с колыхающимися знаменами.
     Лена, вспомнив, что на столике у нее стоит букет цветов, быстро вбежала
в комнату,  вынула букет из вазы и,  вернувшись на балкон,  бросила букет на
улицу.  Букет,  несколько раз  перевернувшись,  упал к  ногам людей,  несших
гробы.
     Человек в  рубахе и  штанах из  грубого мешка,  одной рукой поддерживая
гроб,  другой быстро хотел  поднять букет,  но,  вдруг  покосившись наверх и
увидев,  что букет бросили с  балкона дома Гиммеров,  изо всех сил отшвырнул
его  пыльным сапогом;  букет отлетел к  ногам стоящих шпалерой солдат.  Гроб
качнулся и чуть не упал, но другие поддержали его; человек в рубахе из мешка
снова подставил плечо и зашагал, стараясь попасть в ногу.
     "Так  тебе  и  надо..."  -  с  каменным лицом повторяла про  себя Лена,
впившись руками в перила, полная презрения и ненависти к самой себе.
     Она  знала,  что то  выражение злобы,  которое было в  лице и  в  жесте
грузчика,  отбросившего букет,  относилось не  к  букету  Лангового,  о  чем
грузчик не знал,  а к ней,  Лене,  нарядно одетой барышне, бросившей букет с
балкона дома Гиммеров на гроб человека,  убитого сыновьями Гиммера.  И, зная
это,  Лена хотела вынести унижение до  конца и  стояла на балконе все время,
пока текли мимо гробы, потом колонны рабочих со знаменами.
     Рабочие шли по своим союзам,  и  по одежде и надписям на знаменах можно
было  видеть,  кто  идет:  булочники,  чистильщики сапог,  железнодорожники,
швейники,  мукомолы, деревообделочники, работники торгового флота - мужчины,
женщины, подростки. Их было не меньше, чем вчера на тротуарах и в саду, но в
колоннах,  поющие,  они производили еще более мощное впечатление.  Отдельные
мужчины  и  женщины,  с  траурными повязками на  рукавах,  шли  по  бокам  и
направляли движение колонн.
     В  одной из девушек с  траурной повязкой,  Лене показалось,  она узнала
Хлопушкину,  но  в  этом  было  что-то  невероятное,  и  Лена подумала,  что
ошиблась.
     Гробы уже скрылись за поворотом в противоположном конце улицы, а поющие
колонны, колыхая знаменами, все текли и текли мимо балкона.
     Когда  прошла последняя,  некоторое время  улица  оставалась пустынной;
потом  показались пешеходы,  медленно двигавшийся трамвай,  набитый  людьми,
висевшими на подножках,  коляски,  извозчичьи пролетки. Солдаты строились по
четыре и уходили вслед за рабочими колоннами.
     Двое всадников подскакали к подъезду дома Гиммеров - Ланговой и казак в
серой  папахе,  с  желтыми  лампасами.  Ланговой  соскочил с  лошади;  казак
подхватил поводья. Ланговой исчез в подъезде.
     "Сейчас он придет сюда..."  Лена не тронулась.  Но когда шаги Лангового
зазвучали  в  комнате,  Лена  быстро  повернулась  и  пошла  навстречу  -  и
остановилась, переступив порог.
     Перед нею, в снопах света с балкона, сияя новыми погонами и мужественно
улыбаясь, стоял Всеволод Ланговой.
     - Смотрели этот маскарад?  -  сказал он.  -  Боже,  я насилу вырвался к
вам!.. Вы знаете, я назначен комендантом крепости...
     - Вы... вас назначили... - начала было Лена.
     И  вдруг бешеная кровь старика Костенецкого заклокотала в  ней,  и  изо
всех сил,  что  были в  ее  слабом теле,  она ударила Всеволода Лангового по
лицу.


        "XXXIV"

     Рабочая  демонстрация,  пройдя  с  гробами  по  главным улицам  города,
подошла к  зданию  тюрьмы  и  потребовала разрешения арестованным комиссарам
участвовать в похоронах.
     Несколько часов под  палящим солнцем десятки тысяч людей молча стояли в
колоннах,  оцепленных чешскими  войсками,  перед  стенами  тюрьмы,  и  ветер
колыхал красные знамена над трупами.
     Войска не  решились пустить в  ход оружие.  Четырнадцать комиссаров под
"честное слово" были выпущены из тюрьмы.
     До  самого кладбища их  несли  на  руках  под  сенью знамен.  Комиссары
произносили речи  и  пели похоронный марш,  когда гробы опускали в  братскую
могилу. Поздним вечером комиссары вернулись в тюрьму.
     В  течение трех дней город был  скован всеобщей забастовкой.  Перестали
работать трамваи, электричество. Ни одна газета не выходила.
     Тихо  стало в  доме  Гиммеров.  Вениамин и  Дюдя уехали на  уссурийский
фронт.  Фронт быстро продвигался на север.  С юга красных теснили японские и
добровольческие  части,  от  маньчжурской  границы,  со  стороны  Гродекова,
наступали войска есаула Калмыкова;  со  дня на день ожидалось падение города
Никольск-Уссурийска.
     Ланговой не  показывался.  Софья  Михайловна почти  не  разговаривала с
Леной.  Разрыв с Ланговым противоречил семейным планам.  Лена ловила на себе
вопросительные  взгляды  Адочки.   Один  старый  Гиммер  не  изменил  своего
любовно-насмешливого отношения к Лене.
     Припадки тоски и  уныния сменялись в  Лене приступами бессильной злобы.
Иногда Лене попадались на улицах приказы,  подписанные Ланговым;  она ловила
себя на  том,  что  думает о  нем,  и  презирала себя.  В  последние дни она
испытывала необыкновенную физическую слабость,  -  трудно было сомневаться в
причинах этого.
     И все же, как ни ужасным казалось Лене все, что произошло и должно было
произойти,  она впервые в жизни ощущала в себе силу сопротивления.  С жадным
интересом прислушивалась она к разговорам вокруг себя,  следила за газетами,
сопоставляя написанное и услышанное с тем, что видела и чувствовала.
     В  городе  начала  выходить газета  центрального бюро  профессиональных
союзов.  Лена доставала ее  через прислугу.  Из-за  цензурных вымарок газета
выходила вся в белых квадратах,  иногда с чистыми полосами.  Другие газеты в
городе травили ее  как тайный орган большевиков;  газету закрывали,  но  она
появлялась под новыми и новыми названиями.
     Лена знала уже,  что под ударами белочешских войск советы пали по  всей
Сибири;  кое-где еще сохранились маленькие советские островки, но они быстро
таяли.  Власть в городе перешла к старой думе. Дума подчинялась "приморскому
правительству"  какого-то  Тибера  и  какого-то  Дербера.  Фамилии  эти  так
примелькались Лене, что иногда, часами глядя в окно на заставленную военными
судами  бухту,  сдерживая приступы тошноты,  она  бессмысленно повторяла про
себя: "Тибер - Дербер, Тибер - Дербер..."
     Большинство в  думе  и  в  правительстве было у  партий правых эсеров и
меньшевиков;  торгово-промышленные  круги,  к  которым  принадлежал  Гиммер,
находились в думе в меньшинстве.  Лена замечала,  что газеты, поддерживающие
правительство и  думу,  в  каждом  номере  превозносят благородных чехов,  а
газета   Гиммера  и   Солодовникова  "Дальний  Восток"  прославляет  заслуги
доблестного есаула Калмыкова и какого-то Хорвата и заигрывает с японцами.
     В   думе  сохранилась  еще  кучка  людей,   обвинявшаяся  в  сочувствии
большевикам  и  раздражавшая  и  правительство и  Гиммера.  Газета  "Дальний
Восток", в точности отражавшая все, что говорилось в доме Гиммеров, обвиняла
правительство в попустительстве большевикам и требовала твердой власти.
     - Почему их не арестуют? - спросила однажды Лена.
     - Кого?
     Старый  Гиммер  остановился посреди  комнаты  и  удивленно посмотрел на
Лену.
     - А большевиков в думе, - спокойно сказала Лена.
     В течение нескольких секунд Гиммер давился рыбьей костью,  раскачиваясь
и багровея лицом и лысиной.
     - Вот и  я  спрашиваю -  почему?  -  закричал он,  весело отфыркиваясь,
изучая Лену смеющимися карими глазками. - А потому, видите ли, что предстоят
выборы в  новую думу и  играют,  видите ли,  в  демократизм,  в  депутатскую
неприкосновенность,   чтобы  рабочих  задобрить...  Пошлый  маскарад  не  ко
времени,  -  вот почему не арестуют!..  Да ты уж не собираешься ли политикой
заняться? Этого еще недоставало!
     - Значит, рабочих победили, а боятся? - протяжно спросила Лена.
     - Сами  себя  боятся...  Ты  скажи  лучше,  что  у  вас  со  Всеволодом
произошло? Что-то он не заходит к нам. Я, конечно, не сватаю...
     Гиммер лукаво сощурился.
     - А выборы в думу это как, - это можно всем видеть?
     - Не хочешь ли выдвинуть свою кандидатуру?
     - Нет, я хочу знать, как это делается.
     - А  делается это  очень  скучно...  Скучные  партии  выдвигают длинные
скучные списки,  город разбивают на участки,  скучные молодые люди и  девицы
сидят возле ящиков за сургучными печатями,  а  скучающее население бросает в
ящики записки,  иногда не совсем приличного содержания... Очень неинтересное
зрелище для красивой девушки из зажиточной семьи!.. Другое дело, когда перед
тобой мужественный офицер, поэт, комендант крепости...
     - А я не могла бы занять место скучающей девицы за ящиком?
     Гиммер снова некоторое время с удивлением смотрел на Лену.
     - Да ты что? Разве это тебе игрушки, в самом деле?
     - Нет,  я  знаю,  что это ваши игрушки,  но я  хотела бы знать,  как вы
играете в свои игрушки, - с усмешкой сказала Лена.
     Брови старого Гиммера вылезли на лоб.
     - Ты серьезно, что ли?
     - Вполне серьезно...
     - И что только делается в этом доме! - сказал старый Гиммер, растерянно
потирая лысину.  И  вдруг заболтал руками и закричал:  -  Ничего не знаю,  у
тетки проси, у тетки проси!..
     И, отмахиваясь обеими руками и фыркая, он быстро прошел в свой кабинет.


        "XXXV"

     Центральное  бюро  профессиональных союзов  выдвинуло  к  выборам  свой
список.  Первыми в списке шли сорок семь арестованных комиссаров. В числе их
- на третьем месте - шел Сурков.
     Избирательная комиссия,  в  которую не входил старый Гиммер,  -  он сам
баллотировался в думу, - после двухдневных дебатов признала список законным.
     - Они с ума сходят!  -  неистовствовал старый Гиммер.  - Что они, хотят
превратить думу в совет собачьих депутатов?..
     Типографские рабочие размножили список и  воззвание центрального бюро в
таком количестве, что списком и воззванием был заклеен и засыпан весь город,
от  Гнилого угла до  Второй речки.  В  одну ночь,  должно быть из  озорства,
списком был оклеен фасад здания городской думы,  и целая толпа смотрела, как
усатые  милиционеры отдирали  список  скребницами,  похожими на  те,  какими
чистят лошадей.
     Накануне самого  дня  выборов  Лена  была  в  думе,  -  инструктировали
уполномоченных.   В  длинном  полутемном  коридоре,   где,   ожидая,   когда
освободится член  избирательной комиссии,  уныло  слонялись  незнакомые друг
другу и  не изъявлявшие желания знакомиться уполномоченные,  Лена неожиданно
столкнулась с  Хлопушкиной и  узнала  в  ней  девушку  с  траурной повязкой,
руководившую колонной в день похорон.
     - Ты как сюда попала?.. Я так рада!..
     Лена рванулась к ней и, почему-то смутившись, не подала руки.
     - Как все... - уклончиво ответила Хлопушкина, тоже не подавая руки.
     За те два с лишним года,  которые Лена не видела ее,  Хлопушкина словно
бы распрямилась вся и  похорошела лицом,  а  в  глазах ее с  прежними белыми
негустыми ресничками появилось новое, твердое, суховатое выражение.
     Они помолчали...
     - Я видела тебя, когда хоронили...
     Лена запнулась, не зная, как назвать тех, кого хоронили.
     - Вот что!.. - настороженно протянула Хлопушкина.
     - Как ты жила это время? - тихо спросила Лена.
     - Так, работала...
     Хлопушкина отвела