ной занятости и чувства
самосохранения старался не  видеть  и  не  понимать того,  что  происходит в
семье,  изредка шутил и заговаривал с Леной,  но его обрюзгшее, опустившееся
лицо внушало ей отвращение,  и она избегала его. Книги валились из рук. Лена
боялась подходить к роялю, чувствуя, что, если дотронется до клавишей, в ней
прорвется такой поток страданий,  что она не в  состоянии будет осилить его.
Иногда она замечала, что неделями не произносит ни слова.
     Участие в выборах показало ей полную невозможность для нее проникнуть в
тот мир, к которому принадлежали Сурков, Хлопушкина и, как она предполагала,
отец и Сережа.
     Выборы правительство кассировало под предлогом того, что к баллотировке
был   допущен  список  кандидатов,   стоящих  вне  закона,   и   того,   что
большевистские  элементы  думы   развили   во   время   выборов   преступную
деятельность.   Как   пример   преступной   деятельности  газеты   приводили
злосчастный эпизод с лишними записками в избирательном участке на Алеутской.
Лена  даже усмехнулась,  вспомнив молодого человека с  длинными семинарскими
полосами  и  девушку  в  черной  шляпке,   говорившую:  "Господи,  господи!"
Перевыборы были отложены на неопределенный срок,  а  большевистские элементы
думы,  олицетворявшиеся теперь для Лены в виде человека в брюках гармоникой,
вышедшего к Хлопушкиной после подсчета голосов, были арестованы.
     Каждые две недели Лена посылала письма Сереже,  отцу,  ответа не было и
не было.
     Иногда она  внезапно просыпалась ночью и  мучилась сознанием того,  что
она не проявила достаточной решительности, чтобы пробить стену между собой и
Хлопушкиной.  Надо было объяснить все, рассказать об отце и Сереже, добиться
доверия,  просить помощи!  Она  решила  во  что  бы  то  ни  стало  отыскать
Хлопушкину,  но  никак не  могла вспомнить улицу и  дом,  где  они  жили.  В
адресном столе был известен только один Хлопушкин -  присяжный поверенный. И
все-таки  Лена  пошла в  Голубиную падь и  разыскала домик,  в  котором была
когда-то  в  детстве.  Ей  отворил дверь  незнакомый старичок со  спущенными
подтяжками.
     - Хлопушкина?!
     На лице старичка изобразился испуг, немедленно перешедший в гнев.
     - Какая Хлопушкина!..  Они давно здесь не живут... У нас с ними никакой
связи нет и быть не может! - распалился старичок, краснея луковичным носом с
прожилками.
     Каждое утро  Лена со  смутной надеждой разворачивала испещренный белыми
квадратами листок профессиональных союзов,  но там не было ничего, что могло
бы практически указать ей выход.  Однажды она дошла до такого отчаяния,  что
решила явиться прямо в центральное бюро,  рассказать все и предложить свою -
пусть слабую - помощь. Она разыскала по газетке адрес, лихорадочно оделась и
пошла  пешком через весь  город;  центральное бюро  помещалось в  подвале на
одной из окраинных улиц.  Но чем дальше она шла, тем яснее вырисовывалась ей
наивность и необдуманность ее поступка. Если она не нашла в себе сил и слов,
чтобы  получить  доверие  Хлопушкиной,  то  что  сможет  объяснить она  этим
суровым,  со всех сторон окруженным врагами людям?  Кто поверит ей -  чужой,
хорошо одетой девушке, племяннице Гиммера?
     Долго ходила она  мимо  темных и  пыльных,  выглядывающих из-под  земли
окон,  за которыми проступала суровая и недоступная ей жизнь,  - чувствуя на
себе шильца подозрительных взглядов каких-то субъектов в  демисезонах,  -  и
медленно побрела домой.
     Потом  настал  день,   когда  она   уже  не   могла  добыть  и   листок
профессиональных союзов.  Она прождала несколько дней,  думая,  что он,  как
обычно,  выйдет под новым названием,  но листок больше не появлялся. А когда
она с  бьющимся сердцем снова подошла к  зданию,  где помещалось центральное
бюро,  темные,  выглядывающие из-под земли окна были уже чисто вымыты, и над
пахнущей свежей масляной краской дверкой в  подвал висела вывеска:  "Магазин
подержанной мебели".
     Мир,  к которому она так стремилась и который не впускал ее в себя, был
уже окончательно непоправимо отрезан от нее.
     И все же Лена еще раз почувствовала его,  когда - уже зимой - проходили
новые выборы в думу.
     Всего  несколько  месяцев  отделяло  их  от  первых  выборов,   но  как
изменилось все вокруг!
     Давно  уже  пал  последний оплот  Советской власти в  крае.  Давно  уже
рухнуло  правительство  Тибера  -  Дербера,  монотонную  болтовню  которого,
похожую на  болтовню зеленого попугая или  тихопомешанного,  последнее время
никто не слушал.  Рухнуло и сибирское временное правительство,  уступив свое
место  "верховному правителю России",  адмиралу Колчаку.  Газеты  трубили об
успехах сибирских армий на  Волге и  за  Уралом,  о  полном разгроме красных
частей,  предсказывали скорое падение Москвы.  Власть в крае сосредоточилась
сначала  в   руках   Хорвата,   пышная  скобелевская  борода  которого  была
распечатана во  всех  газетах,  потом -  в  руках еще  какого-то  генерала с
надутым  лицом  и  сивыми  усами.  В  Хабаровске укрепился  есаул  Калмыков,
произведенный  Колчаком   в   генерал-лейтенанты   и   посаженный   атаманом
уссурийского  казачьего  войска.  Залитый  огнями  бронепоезд  атамана,  как
бешенный, носился по уссурийской ветке, искореняя последние остатки крамолы.
     В бронепоезде атамана служил Дюдя.  Изредка он навещал семью,  с визгом
врывался в квартиру -  в сверкающем мундире с вензелем "К" на рукаве, всегда
пьяный,  с опухшими веками и выражением жестокой пустоты в глазах.  Вениамин
представительствовал интересы  атамана  при  "верховном правителе" в  Омске.
Днем и  ночью по улицам мчались,  ревя,  автомобили и  мотоциклы с военными,
шли,  хрустя сапогами,  бряцая оружием, гремя барабанами, стеная валторнами,
волынками,  кларнетами,  разноцветные густые  колонны  интервентных войск  -
японцев,  американцев,  французов,  англичан,  канадцев,  китайцев,  сипаев,
итальянцев,  малайцев, шотландских стрелков. На рейде, отливая синей сталью,
стыли их плавучие крепости с  запневшими трубами и  реями.  Площади и  улицы
ломились от  парадов,  от криков разноплеменных команд и  меди оркестров.  У
воинских   присутствий  толпились   оцепленные  войсками   сумрачные  группы
уссурийских рекрутов.
     Газеты печатали петитом извещения о расстреле большевистских комиссаров
при  "попытке к  побегу" или по  военно-полевому суду и  крупно -  фамилии и
портреты Гиммера,  Герца,  Скутарева,  Солодовникова,  с  шумом жертвовавших
гроши на сибирскую армию.
     На горах,  в Гнилом углу и на Чуркином мысу днем и ночью горели костры,
оттаивавшие землю,  -  отстраивались новые дома, бараки и казармы для войск,
госпиталей и пленных.  Днем и ночью ледоколы, скрежеща, ломали лед на бухте,
облака черного, оранжевого, розового дыма и пара стояли над бухтой. Пристани
и  вокзалы  грохотали  от  сгружаемого и  нагружаемого военного  снаряжения.
Мощные  иностранные суда  отчаливали,  заваленные  сибирской  рудой,  лесом,
рыбой,  и  сухой,  пронзительный морозный ветер из  Верхоянска слал им вслед
ржавые тучи песка и щебня с гор.
     В такой обстановке проходили новые выборы в думу.  И если первые выборы
были  сорваны поголовным участием в  них  рабочих,  то  вторые  -  грозным и
нерушимым бойкотом.  Дума  шиберов и  спекулянтов собралась,  избранная едва
тридцатью процентами населения.
     В город все чаще стали прибывать эшелоны раненых, обмороженных, больных
"испанкой" и тифом.
     Чтобы делать хоть что-нибудь, Лена поступила на курсы сестер милосердия
и пошла работать в солдатский госпиталь на Эгершельде.
     Теперь она ходила в белой косынке и фартуке с красным крестом на груди,
стройная  и  беспомощная,  с  детскими  плечами  и  материнскими бедрами,  с
большими  темными  глазами,   горящими  сухим  отраженным  огнем  страданий.
Разбитая и измученная возвращалась она вечером или ранним утром домой, унося
с  собой в памяти воспаленные глаза и лица,  гноящиеся раны,  отнятые руки и
ноги,  кровавые шматки человечьего мяса,  отвисающие,  как конские губы. Она
уставала  от   приставаний  врачей,   офицеров,   фельдшеров  и   постоянной
необходимости притворяться перед собой и  ими.  Ведь она  была теперь просто
одной из многочисленных сестер в белой косынке с красным крестом на груди, и
в  лице ее  и  в  походке появилось новое выражение,  которое уже  не  могло
говорить  о  ее  недоступности.  Ее  мучило  ощущение  боязливой вражды  или
лицемерного заискивания со  стороны раненых солдат перед  ней  как  одной из
представительниц того  мира  врачей,  сестер,  офицеров,  "господ",  который
распоряжался  их  миром,   миром  солдат,  "простого  народа".  Из  случайно
оброненных фраз,  взглядов, бредовых разговоров в ночи она могла видеть, что
люди подставляли свои тела под снаряды и шашки не по своей охоте, не за свое
дело.
     Все,  что  она  видела  в  госпитале,  только подчеркивало жестокость и
бессмысленность  жизни  и  полную  ее,   Лены,   беззащитность  перед  этими
беспощадными слепыми силами.


        "XLII"

     Первые вести о восстаниях в области,  задолго до того,  как о них стали
писать газеты,  Лена услышала за обеденным столом от Гиммера. Гиммер сетовал
на  то,  что восстание лишило его железных рудников в  районе города Ольги и
что многим промышленникам грозит та же участь: восстали Тетюхинские рудники,
крестьяне в районе Спасск-Приморска и в районе Сучанских угольных копей.  Он
хотел  добавить еще  что-то,  но,  посмотрев на  Лену,  запнулся и  потом на
расспросы домашних отводил разговор в сторону.
     Итак,  местность,  в которой жил ее отец,  в которой умерла ее мать,  в
которой Лена рвала пионы и  лилии и была влюблена в простоголового пастушка,
охвачена восстанием...  Лена начинала догадываться теперь, почему нет ответа
на ее письма.
     Вскоре тревожный слушок о восстании загулял по всему городу.  Появились
люди,  выехавшие ранее из тех мест и уже не могшие вернуться туда, пассажиры
поездов, подвергшихся обстрелу. Говорили о разгроме богатых имений, заимок и
конских  заводов  на  побережье  Уссурийского залива.  Был  расклеен  приказ
коменданта города о том, что лица, желающие ехать дальше станции Угольной по
Сучанской ветке  и  дальше  города  Никольска по  Уссурийской ветке,  должны
запасаться  пропусками  от  коменданта.  Приказ  не  объяснял  причин  этого
мероприятия.
     К весне первые официальные сведения о партизанах стали проскальзывать и
в газетах. Составлены они были по одному трафарету: "В районе такого-то села
(или посада) появилась банда красных в  столько-то  штыков (обычно не больше
тридцати  -   сорока).   Банда  рассеяна  (или   уничтожена)  милицией  (или
правительственными войсками), руководитель убит (или захвачен в плен)".
     Однажды Лена прочла, что "банда красных", оперировавшая в районе города
Ольги,  разгромлена,  "руководитель банды" Гладких убит,  а  его  сподвижник
Кудрявый захвачен в плен.  А со слов Гиммера Лена знала,  что "банда" эта не
только не  разгромлена,  а  захватила почти все северо-восточное побережье и
угрожает городу Ольге.
     Наезжавший  изредка  Дюдя,   захлебываясь  и  хвастая,   рассказывал  о
перестрелках бронепоезда с  красными и о вылазках,  в которых участвовал.  В
рассказах Дюди  неизменно фигурировал какой-то  неуловимый партизан  Бредюк,
появлявшийся почти  одновременно возле  Шкотова по  Сучанской ветке и  возле
Спасск-Приморска по Уссурийской. Партизан этот поклялся, что рано или поздно
взорвет  бронепоезд  атамана,  но  бронепоезд был  неуловим.  Дюдя  с  такой
легкостью  рассказывал  о  взорванных  партизанами мостах  и  водокачках,  о
спущенных под откос эшелонах,  что видно было, что сам он участвует хотя и в
более тихих и скрытных,  но более страшных вещах:  о подвигах атамана ходили
такие  слухи,  что  даже  в  среде  Гиммеров к  ним  относились с  опаской и
неодобрением.
     Уезжая,  Дюдя подмигнул Лене, и на лице его появилась пустая и жестокая
улыбка:
     - А папаша твой тоже... отличается на Сучане!..
     У Лены потемнело в глазах.
     Наконец в  середине марта она прочла в  газете,  что в Сучанской долине
оперирует банда красных,  руководимая бывшим председателем Сучанского совета
Мартемьяновым,   человеком  с   темным  прошлым,   и  доктором  Костенецким,
продавшимся  большевикам,   а   ранее  служившим  в  отделе  здравоохранения
Сучанского совета и похитившим во время бегства казенные суммы.
     Несмотря   на   восстания   в   области,   город   жил   все   той   же
буднично-праздничной жизнью:  до утра работали переполненные, сияющие огнями
рестораны,  по  улицам  без  конца  катились  разряженные  толпы,  пестрящие
мундирами солдат и  офицеров тринадцати наций,  и  такая вековая мощь была в
грохоте этих тринадцати языков, в звоне оружия, в тяжести крейсеров и пушек,
в  смраде  костров,  вокзалов,  тюрем,  пристаней,  госпиталей,  в  безумном
круговращении товаров и  денег,  что казалось,  нет и  не  будет такой силы,
которая может своротить эту давящую людей адскую плиту из металла и крови.


        "XLIII"

     Они встретились в средних числах апреля вечером в той же гостиной,  где
когда-то состоялось их объяснение,  и разговаривали, стоя друг против друга,
как тогда.
     Ланговой еще посушел и отвердел,  лицо его посмуглело, но не от солнца,
а внутренней нездоровой смуглотой,  и на впалых щеках резче обозначились две
продольных морщины.  Он был в  защитном полковничьем мундире,  в руке держал
фуражку,  которую от рассеянности или волнения не оставил в передней,  когда
пришел.
     Лена, только что вернувшаяся из госпиталя и еще не успевшая снять белой
косынки,  с грустным удивлением рассматривала его фуражку,  погоны,  длинные
ресницы.  Ее  удивляло не  то,  что  Ланговой спустя девять месяцев после их
разрыва снова стоял перед ней,  и  не  то,  что при виде его где-то в  самой
глубине ее души еще стронулось что-то,  а то,  насколько чужим и ненужным он
был теперь для нее.
     - Возможно,  вам неприятно видеть меня,  и  я  никогда бы не потревожил
вашего покоя и чести, - говорил Ланговой с сухим горячим блеском в глазах, -
но я  уезжаю завтра,  и так как я не надеюсь больше когда-либо встретиться с
вами, я пришел проститься...
     Лена молчала.
     - Я посчитал себя обязанным,  - продолжал Ланговой, - сообщить вам, что
я получил назначение в экспедиционный корпус, действующий против повстанцев,
среди которых,  как мне известно,  находится ваш отец.  Я  еду на  Сучанские
рудники...  Я  посчитал себя обязанным сказать вам  это не  для того,  чтобы
после  всего,  что  было,  отплатить  вам  жестокостью  этой  непредвиденной
ситуации...  Надеюсь,  вы не настолько изменились,  чтобы подозревать меня в
этом.  Но,  к  сожалению,  и не для того,  чтобы обнадежить вас возможностью
помочь вашему отцу ради вас,  хотя это было бы и очень романтично, а вы, как
мне пришлось убедиться, еще очень романтичны в душе...
     - Вы имеете в виду пощечину? - сказала Лена.
     - Нет, я имею в виду не это, а мотивы этого вашего поступка, который я,
насколько это в  моих силах,  постарался забыть...  Да,  уж если говорить об
этом,  вы  поступили так,  потому что  вам  было жалко этих людей,  вы  были
потрясены их видом и судьбой, но еще больше вы были потрясены тем, что я был
виновником этой их судьбы,  и  не абстрактным виновником,  -  тогда бы вы не
почувствовали этого,  -  а  делал это собственными руками на ваших глазах...
Да,  вы были наивного романтического представления обо мне!  Я же никогда не
уважал людей, которые, трубя о своей преданности долгу, выполняют его чужими
руками,  прячась за чужие спины, избегая ответственности... Конечно, это уже
теперь все равно для вас.  Но все-таки я  считаю себя обязанным сказать вам,
что при новом назначении я  впервые в жизни приложил все силы к тому,  чтобы
не принять его,  а получив его,  буду выполнять свой долг так же, как всегда
выполнял.
     - Я уже имела возможность убедиться в этом,  -  ледяным голосом сказала
Лена, - вы тогда очень удачно позировали...
     - Позировал? Что ж, я имел право на это, если это так!
     - Возможно.  Но  вам надо научиться еще лучше скрывать страх и  отчасти
голос совести. Право, вы оказались не так храбры и жестоки, как я надеялась!
     - Что вы хотите сказать этим?
     - Что вы  действительно выполните это сомнительной чести дело,  которое
вы с  таким пафосом называете своим долгом.  Но нельзя одновременно выдавать
векселя  и   на   благородство  и   на   подлость;   какие-нибудь  останутся
неоплаченными.
     - Да,  очевидно, вы все-таки переменились, - помолчав, сказал Ланговой,
- когда-то вы говорили,  что вы сочувствуете всякому, кто искренне убежден в
том, что он делает. Или вы уже не верите в мою искренность?
     - Я  никогда не говорила,  что я сочувствую человеку,  который искренне
делает подлости,  -  с внезапной злобой сказала Лена. - И я думаю также, что
подлые дела нельзя делать искренне, без внутренней фальши. Если же можно, то
стопроцентные подлецы действительно более приемлемы для  меня,  чем подлецы,
рядящиеся в  благородство.  К  сожалению,  вы  даже не  стопроцентный,  а  с
оглядкой... Это очень смешно и... противно...
     - Я  жалею,  что вы чувствуете себя вынужденной оскорблять меня.  Бог с
вами,  Лена!..  Я  должен только сказать вам,  что мои чувства и  внутренние
обязательства перед вами остались неизменны,  и  во  всем,  что касается вас
лично,  вы  всегда можете рассчитывать на меня,  если захотите.  Я  искренне
желаю вам счастья, Лена... Прощайте!..
     Он низко поклонился ей.
     - Обождите... - тихо сказала Лена. - Вы едете на Сучанские рудники?
     - Да.
     - Вы едете завтра?
     - Да.
     - Возьмите меня с собой...
     Изумление,  недоверие,  тайная надежда одновременно изобразились на его
лице.
     - Вы  неправильно  поняли  меня,  -  быстро  сказала  Лена,  -  но  это
единственный  и   последний   случай,   когда   я   действительно  вынуждена
рассчитывать на вас, и только на вас... Возьмите меня с собой и помогите мне
пробраться к отцу.
     - Это безумие, Лена!..
     - Вы уже начинаете не платить по своим векселям, хотя вам нужно сделать
очень малое:  достать мне пропуск и  никому не говорить,  что я  еду туда...
Дальнейшее я уже беру на себя.
     - Боже мой,  Лена,  вы не знаете, о чем просите меня. Вы не знаете этих
людей,  вы  идеализируете их...  Вы  на  первом же шагу попадете в  звериное
логово - хуже, чем в звериное! Страшно подумать, что они сделают с вами!
     - Нет более страшного звериного логова,  чем то,  в  котором я нахожусь
теперь,  -  устало сказала Лена.  -  И я уверена,  что они ничего не сделают
плохого дочери  "похитившего казенные суммы" доктора Костенецкого,  -  нотка
гордости прозвучала в  ее голосе.  -  Пожалуй,  я еще могу вам сказать,  что
прошу вас помочь мне. Если вы откажете, я уже больше ничего не скажу вам.
     Ланговой некоторое время  молчал.  Резкая  складка обозначилась на  его
лбу. Потом на лице его появилось выражение твердости и сухости.
     - Хорошо,  я сделаю это,  -  сказал он.  -  Но я оставлю за собой право
сопровождать вас до тех пор, пока вы сочтете это нужным, и отговорить вас...
     - Этого так называемого права я  не могу отнять от вас,  хотя и  считаю
себя  обязанной,   -   подчеркнула  она  напыщенно,   копируя  Лангового,  -
предупредить вас, что это безнадежно.
     - Все равно. Прикажете заехать за вами?
     - Я приду на вокзал. Поезд идет вечером?
     - В девять утра: вечерние поезда отменены.
     Последнее замечание впервые реально представило Лене тот риск, которому
она подвергает себя,  и,  должно быть, это отразилось на ее лице, потому что
Ланговой поспешно спросил:
     - Может быть, вы все-таки раздумаете?
     - Нет, нет, - торопливо сказала Лена.


        "XLIV"

     К поезду было прицеплено несколько вагонов с солдатами.  Лена наблюдала
в  окно,  как солдаты бег