- упрекнул ее Сарл. - Охота тебе терять
такой красивый хвост без нужды!..
     Родник,  принимая  в  себя  другие,  с  змеиным  шипением сочившиеся из
расщелин,  превратился в пенистый ручеек, спуск стал положе. Сарл шел уже по
лесистой,  с  густым и  пестрым подлеском лощине,  по бокам которой высились
крутые, поросшие хвоей хребты.
     У  излучины  ручья  над  упавшей  лесиной  метался,  топорща  крылышки,
невзрачный сибирский соловей.
     - Ай-э,  как  ты  мечешься,  желтогорлый!  -  поразился Сарл и  даже на
мгновение остановился.  -  Да,  да,  -  сказал он грустно,  -  я вижу: упала
лесина, разбила твое гнездо. Не то ли бывает со многими из нас?..
     Вторую  ночь  он  провел  в  заброшенном охотничьем  шалаше  -  каунва,
сложенном из  кедровой коры.  На  этот раз он крепко уснул,  но с  рассветом
снова был на ногах.
     Солнце в третий раз после того, как он покинул Ольгу, перешло далеко за
полдень,  когда за поворотом ручья блеснула река, и тянувшийся по левую руку
горный отрог резко оборвался высокой и  голой,  пронзительно белой,  так что
слепило глаза,  скалой,  отражавшейся в  медленном омуте у  впадения ключа в
реку. Отражение было столь действительным, что казалось - омут не имеет дна.
Вправо и влево меж нависающих,  поросших лесом гор вилась кудрявая солнечная
долина, окутанная белым черемуховым цветом.
     Это была Инза-лаза-гоу: долина Серебряной скалы.
     Несколько легких дымных столбов вздымались над  ней.  Один от  костра -
пушистый и тучный,  как опара, остальные - тоньше и темнее - из юрт: мужчины
вернулись с охоты, и женщины начали стряпать.


        "VI"

     У  изгороди,  сложенной из карчей,  Сарл наткнулся на женщину Суан-цай,
окарауливающую огород от  кабанов.  Она не  поклонилась и  ничего не сказала
ему:  у  народа удэ не  существовало знаков показной вежливости.  Он тоже не
заговорил с  ней,  и она отвернулась в сторону,  чтобы не тревожить человека
взглядом.
     Сарл  несколько минут любовно смотрел на  молодые,  покрытые рыже-бурым
ворсом  побеги  боба  "чьингтоу",   на  ярко-зеленые  стрелки  кукурузы.  Он
испытывал такое чувство, точно все это росло из него...
     Из-за  реки доносились громкие мужские крики и  взвизгивания,  особенно
слышен был пронзительный хохот Вадеди.  По  этому оживлению,  необычному для
молчаливого и сдержанного народа, Сарл понял, что охота была удачной.
     На той стороне реки, заросшей ольхой и черемухой, видны были вытащенные
на берег лодки -  легкие оморочки с острыми носами и кормами,  более крупные
долбленые  плоскодонки  с  загнутыми  кверху  лопатовидными  носами.   Сарл,
приложив руку ко рту,  издал трещотный мелодичный звук,  - так кричит желна.
Подросток лет четырнадцати с подвернутыми выше колен штанами - ноги его были
покрыты незаживающими язвами - перегнал одну из лодок на эту сторону.
     - Что так кричат?  -  спросил Сарл,  садясь на корточки,  когда мальчик
оттолкнулся от берега.
     - Люрл... - кратко ответил тот.
     - Этакий насмешник!  - улыбнулся Сарл, и улыбка больше не сходила с его
губ.
     На широкой вытоптанной поляне вокруг костра, разведенного между рыбными
сушилками и фанзой с двухскатной тростниковой крышей,  из-под которой висели
оленьи выпоротки и  мешочки с медвежьей желчью,  -  сидели,  в большинстве с
трубками,  а  некоторые  еще  с  ружьями,  в  островерхих кожаных  шапках  с
беличьими хвостами и  красными шнурами,  но  некоторые без шапок и  голые по
пояс,  в большинстве худощавые и среднего роста,  но некоторые, выделяющиеся
своим  здоровьем,  -  взрослые мужчины,  человек около  двадцати,  из  родов
Кимунка,  Амуленка и Гялондика. С цветущих черемух, сквозь которые виднелись
разбросанные  по   лесу  продолговатые  юрты,   повевала  на   людей  желтая
плодоносная пыльца.
     Насмешник Люрл,  сбросивший три своих кафтана (Сарл,  подходя к костру,
прежде всего увидел его мускулистую, точно плетенную из ивняка, оливковую от
солнца  и  грязи  спину),  говорил что-то  невозмутимо спокойным тоном,  без
единого жеста,  но после каждого его слова люди,  роняя трубки, покатывались
от хохота:
     - Ай-я-я! Да! Да! Да!..
     - Ай-е-е-е!.. Ейни ая!..
     Не  смеялись только двое:  старый Масенда,  на голову возвышавшийся над
остальными,  не выпускавший трубки из окаменевших губ,  -  он смеялся одними
глазами, - да еще пришлый худощавый таза в китайской кофте. Месяц тому назад
он с  помощью брата убил своего "цайдуна" за то,  что тот продал в Китай его
ребенка. Брат был пойман и живьем закопан в землю, а таза с женой скрылись в
Инза-лаза-гоу. Он страдал от отсутствия опиума и, хотя был когда-то таким же
удэге,  ни  слова не  понимал по-удэгейски.  От униженности он так раздвигал
потрескавшиеся губы, что получалась не улыбка, а жалкая гримаса.
     Неподалеку  от  костра  возвышалась  подплывшая  кровью  груда  зверья:
горбатые щетинистые кабаны с  сочившимися сукровицей пятками,  рыжие изюбры,
вывалившие длинные  малиновые  языки,  скорчившаяся,  как  спящий  младенец,
тонконоздрая кабарожка,  - тут были одни самцы: весной не полагалось убивать
самок.
     Женщины  -  молодые,  гибкие  и  маленькие,  и  постарше,  уже  немного
грузнеющие,  -  в  длинных,  разузоренных по борту и  подолу,  окровавленных
кожаных  рубахах,  растаскивали зверье  по  юртам;  некоторые потрошили его,
шустро выбрасывая локти, ловко орудуя длинными охотничьими ножами. Сухонький
старичок  с  барсучьими  ушами,   склонив  плоскую,   невыгибающуюся  спину,
расправлялся с  трехлетком  -  черным  медведем,  мертво  оскалившим  кривые
пенистые  зубы,  -  к  медведю  -  родоначальнику  народа  удэ  -  не  смела
прикасаться женщина.  Старик приготовлял его к празднику "съедения медвежьей
головы". Лохматые поджарые псы носились вокруг или, усевшись на выщипанные в
драках зады, умильно поглядывали на людей, дыша и подвывая.
     - Ай-я!.. Го-го!.. Да! Да!.. - дико кричали люди.
     По тому, как смущенно и неуверенно, хотя и безобидно, смеялся Монгули -
толстощекий,   рябой  и  безбровый  удэге  с  длинными,  до  колен,  руками,
прославившийся тем,  что  единственный в  истории народа,  для которого даже
трахома часто бывала смертельной,  не  умер от  оспы,  -  но  тому,  как  он
смущался, Сарл понял, что потешаются над Монгули.
     - Нужно  удивляться силе  и  выносливости твоих  рук,  -  говорил Люрл,
раздувая ноздри безобразного, прямого, как у русских, носа. - Так долго, как
ты,  не выдержал бы никто.  А  какая добыча!..  Медвежий хвост прекрасен для
украшения шапки!..
     Сарл быстро взглянул на медведя и, заметив, что шкура на заду у медведя
сорвана, весело, по-детски, взвизгнул.
     - Ра-асскажи лучше,  -  смущенно начал Монгули (он от природы затягивал
слова,  и  все  смолкли,  чтобы  он  мог  кончить),  -  ра-асскажи лучше про
че-еловека, который мчался верхом на лосе и вопил о помощи...
     - О, это басня! - отмахнулся Люрл (он был когда-то этим человеком). - А
тут недавний подвиг! Что ж - он достойно продолжает подвиги твоих отцов!..
     - Да! Да! Да!..
     - Правда,  это уже устарело,  когда есть ружья, - не унимался Люрл. - И
неизвестно еще, кто кого схватил... Трудно сказать, чтобы медведь был больше
испугал, чем ты!..
     - Как все это было?  -  перебил Сарл,  садясь верхом на тюк, который он
сбросил на землю.
     - Шел я по следу изюбря,  -  начал было Люрл,  но вдруг, увидев заранее
брызнувшее  лицо  Вадеди,   не  выдержал  сам  и  фыркнул,  и  снова  вокруг
загоготали. - Шел я по следу изюбря, - выправившись, продолжал Люрл, - вдруг
- "бум"!..  Я не успел присесть,  -  из кустов выскочил вот этот медведь, за
ним мчался Монгули.  Он держал его за хвост и наступал ему на пятки. Сначала
у него во рту был нож,  потом он потерял его. Медведь так вонял - невозможно
терпеть!  Я  впервые  понял,  как  ужасна  медвежья болезнь...  "Монгули!  -
закричал я, - да за то ли ты схватился?"
     - Ай-я-я-я!.. - покатились вокруг.
     - Но они уже скрылись в кустах, - невозмутимо продолжал Люрл. - А когда
выскочили снова,  медведь  скакал,  как  камлающий шаман,  а  Монгули -  как
молодой кузнечик,  который учится прыгать.  Волосы его цеплялись за деревья,
рот стал шире головы...  Не  успел я  броситься ему на помощь,  меня свалило
ветром:  медведь и Монгули летали уже по воздуху!.. Из медведя несло, как из
тучи! Когда я очнулся, Монгули стоял надо мной и поливал мне голову водой. Я
взглянул на него,  увидел у него в руках медвежью култышку и снова покатился
на землю и очнулся уже к полудню...  Я в жизни не видел медведя, который так
бы хотел уйти от человека, как этот!.. - закончил Люрл уже неслышно, в общем
хохоте.
     - Да,  это  была  у-удивительная неудача,  -  скромно  сказал  Монгули,
подавая ему кисет, и покосился на жену, возившуюся у зверья.
     Но женщины были заняты своим делом, и ни одна из них не смеялась. Сарл,
развязав мешок, стал раздавать по рукам все, что приобрел в Шимыне.
     - Вадеди,  твоя мать просила ниток.  -  И  он  сунул ему два клубка.  -
Родила уже твоя жена?
     - Сегодня или завтра... Вон к ней идет старуха, да стыдно спрашивать, -
Вадеди кивнул на сутулую женщину,  проходившую мимо с  тулузом в  руках:  по
обычаям удэ,  роженица помещалась в  отдельной,  стоящей на  отлете юрте,  к
которой не имел права подходить никто, кроме повивалки.
     - Хорошо,  если бы у  тебя родилась девочка,  -  сказал Люрл,  раздувая
ноздри, - а то совсем не стало женщин...
     - Вот твои пуговицы, Монгули, - продолжал Сарл. - А это, отец, тебе...
     Он  протянул сверток листового табака  Масенде:  старик был  братом его
отца,  но,  по  удэгейскому обозначению родства,  также считался его  отцом.
Масенда тут же роздал все по рукам, оставив себе только на кисет.
     - Вот спички, каждому по коробку... А это вот удивительная вещь. - Сарл
вынул банку монпансье и  откупорил ее.  -  На  руднике мне  приходилось есть
такие камешки, - они кислее и слаще березового сока...
     - Я  думаю,  это  больше подходит для женщин,  -  сказал Люрл,  пососав
немного, - а то они только и знают, что табак жевать...
     - А ты что же не берешь? - по-китайски спросил Сарл у тазы.
     - Живот у меня...  -  ответил тот,  униженно сморщившись. - Живот... Не
принимает сладкого.
     - Да,  я купил это для детей,  - с едва заметным вздохом сказал Сарл. -
Салю! - подозвал он косматого парнишку лет девяти, с трубкой в зубах и двумя
охотничьими ножами у пояса,  - парнишка дразнил собаку. - Поделите это между
собой, только не обижайте девочек.
     - Мы их не обижаем,  -  почтительно пискнул молодой удэге,  вынимая изо
рта трубку и сплевывая, как взрослый.
     - Ты-ы  очень  удачно  выменял  па-анты,  -  сказал  Монгули,  которому
понравилась конфета.
     - Да, мне повезло на этот раз... Тут у меня еще порох, свинец, пистоны,
чай,  два охотничьих ножа, сверток полотна, бубенцы для женщин... Кому надо,
тот возьмет в амбаре...
     Сарл кратко рассказал обо всем,  что пережил за три с  половиной недели
своего отсутствия.  Когда он упомянул про Филиппа Мартемьянова, Масенда весь
рассиял и  вынул трубку,  -  даже  клиновидная борода его,  казалось,  стала
белее.
     - Не тревожит его старая рана? - спросил он в первый и последний раз за
вечер.
     - Нет, он не жаловался...
     Старик  с  барсучьими  ушами,  возившийся  над  медведем,  услыхав  имя
Филиппа, разогнул спину.
     - Пусть долгой будет его жизнь,  -  сказал он,  пришепетывая,  и  снова
склонился над зверем.
     Но  когда  Сарл  рассказал  о   русском  человеке  с   двумя  лошадьми,
направлявшемся в верховья реки Малазы,  все заволновались. Вадеди, избранный
в  эту  весну охотничьим старшиной,  сильно скуластый,  сухощавый и  веселый
удэге,  всю жизнь лукаво подмигивавший левым глазом, вдруг перестал мигать и
вытаращил глаза.
     - Он  спустился на Малазу?!  -  воскликнул он,  вскакивая на колени.  -
Ай-я-ха-а...  - протянул он и замигал еще лукавей и ожесточенней прежнего. -
Боюсь,  что этот человек уже мертв,  -  сказал он,  глядя в лицо Сарлу. - По
Малазе бродят хунхузы - восемнадцать ружей...
     - Йе?!
     - Да,  да...  И  его  уже нельзя предупредить:  он  достиг уже среднего
течения, если он не черепаха!..
     - Чьи  это хунхузы?  -  спросил Сарл,  начавший от  волнения завязывать
мешок, сам не замечая этого.
     - Это хунхузы Ли-фу...  С ними был его помощник Ка-се...  Я наблюдал за
ними полдня и хорошо рассмотрел его: издали он похож на Монгули...
     Монгули издал какой-то протестующий звук.
     - О,  я  знаю,  это разведка,  за ними придет весь отряд,  -  продолжал
Вадеди. - Они ищут места для становища...
     - За ними смотрит Логада,  - вставил Люрл, хищно раздувая ноздри: он не
мог забыть,  что его не оставили вместо Логады,  боясь, что он не вытерпит и
ввяжется в драку, - ему действительно очень хотелось пострелять.
     Сарл,  жалея  русского человека,  долго  не  мог  успокоиться,  говорил
"тц-тц" и качал головой.
     У  маленького амбарчика на сваях,  куда он понес свой тюк,  играли двое
детей  -  худенькая  синебровая девочка  лет  восьми,  нянчившая  в  колыске
тряпичную куклу,  и  мальчик лет  пяти,  со  вздутым животом и  морщинистыми
ладошками,  мастеривший лук.  Это были муж и жена.  Пятилетний муж еще сосал
грудь матери. Лук у него не ладился.
     - Какой ты мужчина,  - журила его девочка, - все валится у тебя из рук,
как у русского...
     - Да,  да,  нехорошо быть  таким растяпой,  -  сказал Сарл,  просовывая
голову  в   амбарчик,   оттуда  повеяло  на   него  запахом  сушеной  травы,
употребляемой как подстилка для обуви.  -  Ты,  наверно, не знаешь даже, что
это за птица лазит по шиповнику?.. Вот она, видишь?
     - Нет, я знаю - это свиристель, - угрюмо сказал мальчик.
     - Ого!.. Нет, ты далеко пойдешь, - утешил его Сарл.
     Но  вдруг  вспомнил про  хунхузов и  про  русского с  двумя  лошадьми и
глубоко вздохнул.
     Когда он подходил к фанзе,  зверье было уже убрано, - собаки с рычанием
лизали черную от  крови землю и  растаскивали сизые потроха.  Люди больше не
смеялись.  Вадеди,  расширив глаза и  мигая,  растопырив пурпурные от костра
пальцы,  тихо говорил.  Остальные внимательно слушали. Сарл сбоку заглянул в
фанзу в решетчатое отверстие двери.
     Робкая и хрупкая,  как девочка,  жена его Янсели,  из рода Кимунка, - с
раскрыленными тонкими  черными бровями,  с  серьгой в  носу,  вся  унизанная
бусами,  игравшими в  косом,  разрубленном на  квадратики солнечном луче,  -
сидела на корточках,  раздвинув острые колени,  и,  напевая,  мерно колыхала
ребенка в  колыске,  похожей на детские салазки.  Ребенок,  с оплывшим книзу
личиком и пухлыми губками, окутанный покрывалом, крепко притянутым к колыске
кожаными ремешками,  так что голова ребенка прижата была к  кедровой спинке,
безмятежно спал.
     - ...Ба-а-ба... Ба-а-ба... - нежно и жалобно пела женщина.
     Над лесом багровое садилось солнце;  по небу стлались червонные полосы;
скала Инза-лаза вздымалась над окутанной тенями падью,  как пурпурный шатер;
пахло черемухой и  древним чадом пропекаемого на  углях мяса.  У  опадающего
костра сидели люди с вогнутыми носами и усеченными затылками,  и один из них
говорил:
     - Нет, я верю в сны... Охеза-Хариус чуть не лишился жизни за то, что не
верил в сны...
     Вдруг тонкий,  пронзительный и  беспомощный крик донесся из-за черемух.
Люди  подняли  головы.  Собаки,  не  проявляя беспокойства,  продолжали свою
возню. Крик повторился и слышен был уже по всему поселку.
     Это плакал только что народившийся ребенок Вадеди.
     С черемух,  изнемогая от тяжести, сыпалась желтая плодоносная пыльца, и
люди,  поднявшие головы, чувствовали себя неотъемлемой частью этого единого,
могучего и неосмысленного плодотворения.
     Сарл  стоял  у  входа  в  жилище,   не  решаясь  войти,   и  о  древним
благоговением слушал плач чужого ребенка и полный любви и жалобы голос своей
подруги:
     - ...Ба-а-ба... Ба-а-ба...


        "VII"

     Мартемьянов и  Сережа провели ночь  перед выступлением отряда Гладких в
хоромах старовера Поносова.
     Сережа проснулся оттого,  что кто-то,  выходя из горницы, оглушительно,
как показалось во сне, хлопнул дверью.
     Еще не светало,  -  окна были свинцовыми от тумана. Со двора доносились
смутная возня,  далекий,  несердитый голос  Гладких,  -  он  кого-то  ругал.
Мартемьянова в горнице не было.
     "Что же  случилось?  -  подумал Сережа.  -  Да,  пора выступать...  Да,
приехала Лена!" - вспомнил он, садясь на койке.
     Он быстро оделся и вышел на крыльцо.
     На улице уже чуть развидняло. Сережу охватил бодрящий холодок. В тумане
у темных строений копошились люди: вытряхивали шинели, свертывали скатки. Из
сараев  выводили вьючных  лошадей.  Мешковатый и  грузный партизан слезал  с
чердака,  цепляясь задом  за  перекладины лестницы и  громко  зевая.  Сережа
улыбнулся, узнав Бусырю, над которым партизаны потешались вчера на пасеке.
     - Э,  уже собираются,  -  послышался у  ворот звучный и приятный Сереже
тенорок.
     Сын Боярина,  Федор Шпак, в перетянутой патронташем шинели, с сумкой за
спиной и винтовкой на ремне, прихрамывая, вошел в ворота.
     - Здорово,   полковник!   -  весело  сказал  он  плечистому  партизану,
счищавшему грязь с копыта у лошади.
     - Здравствуй, анафема без ноги, - сдержанно ответил тот.
     - А  я думал,  вы спите еще,  ан,  выходит,  сам мало не проспал...  Не
знаешь, в какой меня взвод определили?
     - Гладких придет,  скажет...  Тпрру-у,  брюхатый!..  Он тебе скажет,  -
повторил плечистый партизан, обивая копыто.
     Из  черной,   растворенной  настежь  двери  сарая  напротив  доносились
знакомые голоса: один - спокойный, строгий и грустноватый - Сережа сперва не
узнал, другой же - по-детски картавый и дерзкий - он различил бы из сотни.
     - Как это так -  не дашь?  -  грустно и строго говорил первый голос.  -
Отряд пеший, а ты на лошади?
     - Они мне не указь, - презрительно отвечал Семка Казанок. - Они, мозет,
своих жалели, а я свою из дому привель...
     - За это спасибо... Она и останется за тобой, мы только навьючим ее...
     "Да ведь это Кудрявый!" - узнал Сережа первый голос.
     - А я не дозволяю!.. - запальчиво ответил Семка.
     - Ну, этого не может быть, чтобы ты не дозволил... - Кудрявый высунулся
из сарая и,  мельком взглянув на Сережу, крикнул в туман: - Быков!.. Патроны
лучше на Казанкова: этот подюжее, а на Гнедка - сухари!..
     Сережа,  повеселев оттого,  что так унизили Казанка,  вернулся в сенцы,
нащупал в  темноте бочку и  берестяной туесок на  ней и,  выйдя на  крыльцо,
умылся,  перегнувшись через перила,  набирая полный рот  воды и  мужественно
фыркая.
     Туман  редел  и  золотился,  когда  отряд  -  двести с  лишним человек,
построившихся по четверо в ряд, с винтовками на ремнях, с Кудрявым и Гладких
во главе и  двадцатью вьючными лошадьми в  арьергарде,  -  тронулся,  шоркая
сапогами, по Ольгинскому тракту, провожаемый лаем староверских собак.
     Голосистый  Шпак,   шедший,  прихрамывая,  в  передней  колонне,  завел
"Трансвааль" -  песню,  которую в  эти страдные дни певали не только во всех
отрядах,  но даже на вечерках,  даже малые ребята.  Отряд стройно подхватил.
Сережа,  шагавший с Мартемьяновым вне рядов,  тоже подтянул звенящим альтом,
слыша и  выделяя свой голос в общем хоре.  Над ними раскрылось звонкое небо,
ударило жаркое  пыльное солнце,  горные  отроги  взялись нежным  паром,  как
конские крестцы.
     Вспомнив  подслушанный  им   разговор  в   сарае,   Сережа   оглянулся:
мелкокопытный,  с  серебряными ноздрями  конек  в  яблоках  -  собственность
Казанка - шел позади серых колыхающихся колонн навьюченным. Вел его, однако,
не сам Казанок,  а  Бусыря,  тяжело ступавший медвежеватыми толстыми ногами,
видать,  сильно  потевший под  сдвинутым на  затылок  малахаем.  Казанок шел
рядом,  склонив набок белую головку в