Свет закатного солнца лежал на
крышах  вагонов  и   на  стволах  и   щитках  орудий.   Японские  офицеры  и
офицеры-колчаковцы,  придерживая кобуры,  шашки, бежали к служебному вагону,
проволочившемуся дальше перрона.  Из вагона,  приподняв за эфес саблю, чтобы
не  задеть ступенек,  сошел,  не сгибаясь в  туловище,  седоголовый японский
офицер; за ним выскакивали другие.
     Офицер-колчаковец,  в  котором  Сережа  признал  Лангового,  рапортовал
что-то  седоголовому японцу,  тот,  скучая,  кивал  головой,  другие  стояли
поодаль, держа руки у козырьков. Седоголовый японец, за ним Ланговой, за ним
остальные пошли по перрону вдоль шеренг.
     И  вдруг  до  слуха  Сережи  донесся  пронзительный одинокий старческий
голос, похожий на крик ночной птицы; голос тотчас же был заглушен слившимися
вместе стенящим теноровым "банзай" и протяжным низким "ура".
     Офицеры двинулись к  лошадям и  пролеткам.  Послышались звуки  команды.
Шеренги  солдат  очищали  перрон.   Почти  одновременно  открылись  двери  у
вагончиков,  и вдоль всего состава посыпались,  как горох, японские солдаты,
сразу  заполнившие  все   расположение  станций  мельканием  лиц,   фуражек,
бряцанием оружия, снованием и говором.
     Сережа с побелевшими губами оторвался от окна, увидел налившееся темной
силой щетинистое лицо Филиного свояка и мокрое от слез веснушчатое лицо Фили
и, судорожно обняв Филю, прижался щекой к его плечу.


        "XV"

     Комитет  заседал ночью  в  Филиной избе.  Мальчишек положили на  кухне.
Оконца были завешены ряднами,  рваными одеялами. Иногда из соседней комнатки
доносились стоны больной девочки, и все невольно покашивались на дверь.
     Сережа,  примостившись в  полутемном углу,  на  табуретке,  серьезно  и
испытующе оглядывал каждого вновь  входящего,  точно отыскивая на  его  лице
ответ на мучивший Сережу вопрос о судьбе стачки.
     Сеня, пожелтевший, осунувшийся, - все эти дни он почти не ел и не спал,
- сидел  за  столом,  поджав  под  себя  ногу,  как  портной,  и  вполголоса
разговаривал с Яковом Бутовым.
     - А  сколько вооружить можно  все-таки?  -  спрашивал Сеня,  блестя  на
Бутова большими темно-серыми глазами.
     - Трудно сказать,  такие штуки скрывают.  По памяти прикидываем,  кто с
германского  фронта  принес,   кто  с  Красной  гвардии,  кто  раньше  имел,
охотничал, - думаем, ружьев с двести имеется, - отвечал Бутов.
     - Скажи вот  что еще,  -  Сеня откинулся к  стенке и  привычным жестом,
который возникал у него,  когда он решал что-нибудь трудное, провел рукой по
редким кольцам волос: - Народ с рудника бежит все?
     - Много,  -  неодобрительно сказал Бутов.  -  А теперь,  как узнали про
японцев, еще больше побегут.
     - Это хорошо, - неожиданно сказал Сеня. - Это очень хорошо!
     Бутов удивленно посмотрел на него.
     - Как твой новорожденный?  -  вдруг весь осветившись в улыбке,  спросил
Сеня.
     - Да ведь я еще не видал,  говорят -  девочка,  -  сконфузился Бутов. -
Через пятые уста узнаю. Говорят - такая же, как у всех людей: по правилам, -
Бутов улыбнулся в усы.
     Сеня снова откинулся к  стенке и  посидел так  некоторое время,  закрыв
глаза.  Приезд японцев понудил его  принять решение о  стачке,  которое,  он
знал,  не будет хорошо встречено сейчас комитетом.  И  он невольно оттягивал
начало заседания в  тайной надежде,  что  вот-вот  будет  ответ  на  письмо,
посланное с нарочным в Скобеевку. Но нарочный не приходил.
     - Начнем,  товарищи, - решительно сказал Сеня, выпростав поджатую ногу,
и  лицо его  приняло обычное -  спокойное,  грустноватое -  выражение.  Все,
смолкнув,  придвинулись ближе  к  столу;  только  Сережа остался в  углу  на
табурете.
     План Сени сводился к тому, чтобы немедленно начать переброску рабочих с
рудника в восставшие села,  переброску всех, кто способен носить оружие. И в
первый   момент   самая   возможность   такого   выхода   показалась   людям
оскорбительной: им предлагалось в тяжелую минуту спасти сильных, в том числе
и себя,  а всю тяжесть последствий того дела, которое они начали, переложить
на плечи слабых, прежде всего - детей и женщин.
     Некоторое время все неловко и угрюмо молчали.
     - Я  вот что в  толк не возьму,  -  сказал наконец младший Городовиков,
глядя на Сеню своими твердыми глазами. - В сопки? Хорошо. Да всех в сопки не
уведешь. А как же с остальными будет?
     - А  так  же  будет,  как было бы  с  нами со  всеми,  -  стараясь быть
спокойным,  но,  видимо, волнуясь, отвечал Сеня. - Пока сила есть, бастовать
будут. А силы не станет, сдадутся и примут на себя все муки...
     - Они же завтра сдадутся,  коли мы у них самый хребет вынем!  -  с едва
сдерживаемым возмущением сказал младший Городовиков.
     - А по-твоему,  лучше сдаться послезавтра,  да всем,  да с переломанным
хребтом? Неужто ж так выгоднее?
     - Значит,  выгоднее обмануть народ?  Так я тебя понимаю?  -  подрагивая
губами, спрашивал Городовиков.
     - Обмануть?  И  что  ты,  братец ты  мой,  слова мне говоришь такие?  -
удивленно и устало сказал Сеня.  -  Ты мне дельное говори. Точно мы забираем
людей в сады райские!  Еще день промедления -  и мы лучшую силу нашу истинно
загубим, в руки врага безоружную предадим ее.
     Городовиков замолчал,  раздираемый на части противоположными доводами и
чувствами,  бушевавшими в  его душе.  И Сене было тоже так тяжело -  лучше в
гроб лечь.
     - А  как с  теми,  что под землей сидят?  -  угрюмо спросил Яков Бутов,
покосившись на отца и сына Городовиковых. Все знали, что в шахте Э 1 остался
под землей с  дядей-забойщиком самый маленький Городовиков,  но ни отец,  ни
брат сейчас не говорили об этом.
     - И с семьями как? - сочувственно и робко спросил Филя.
     - Как  с  теми,  что  под землей сидят?  -  переспросил Сеня.  -  Когда
выпустят их из-под земли, - а не смогут не выпустить их, - это уж будут люди
невиданной закалки:  не люди,  а кремни. Эти все в сопках будут, поручусь за
то. А семьи - это дело тяжелое очень... - Сеня остановился и некоторое время
молча и грустно глядел в стол.  - Да разве у всех нас нет семей? Разве семьи
партизан-мужиков не так же маются?
     - А чем вы людей оружите?  Тех,  что в сопки пойдут?  Оружия в сопках у
вас нет, - вынув изо рта трубку, вмешался старый Городовиков.
     Возникали все  новые доводы против Сени.  Доводы были так  убедительны,
что, когда говорил кто-нибудь против Сени, Сереже казалось, что уж во всяком
случае правильно, а когда говорил Сеня, казалось, что все-таки прав Сеня.
     Филя,  Яков Бутов и  старший Городовиков постепенно вышли из спора;  не
мог выйти только Семен Городовиков.
     - Вот,  доколе ты про эсеров и анархистов молчал,  я еще думал,  просто
жалость да  гордость говорят в  тебе,  -  жестковато выговаривал Сеня,  -  а
теперь я  вижу,  сколь у тебя в голове самой вредной дурости и от кого она в
тебе. Ты сам себя раскрыл, кого ты боишься!
     - Не  в  том  дело,  что  я  их  боюсь,  -  с  обидой в  голосе говорил
Городовиков,  - а в том, что они на рабочем горе капитал себе наживают, а мы
вроде трусов выйдем перед ними...
     - А ты сумей все разъяснить рабочему человеку!  Да и не поверю я, чтобы
рабочий человек обвинил в трусости более смелого товарища своего,  коли он в
сопки пойдет биться насмерть! Рабочие последнее отдадут нам, вот это вернее!
     - Правильно!  -  воскликнул Филя.  -  Ты пойми:  надо, - обратился он к
Городовикову,  приложив руку к слабой своей груди. - Тебе понятно это? Надо.
Об чем нам спорить теперь?
     - Я знаю,  что надо,  и разве я не сделаю так,  как надо? Душа болит! -
вдруг сказал Городовиков.
     - Душа у  всех болит,  да мы не душу свою ублагоустраиваем,  а думаем о
пользе дела, - сердито сказал Яков Бутов своим простуженным голосом.
     - Уж ты сейчас не нападай на него,  уж раз пришли к одному, что уж тут!
- облегченно сказал Сеня.  -  Дело-то  ведь и  впрямь трудное;  дело,  можно
сказать, совестливое, - говорил он, радостно поблескивая глазами на младшего
Городовикова.
     "Какие люди! - думал Сережа, сидя в полутемном углу, забытый всеми. - И
как я  рад,  что они пришли к  общему мнению!  Да,  уметь забыть все личное,
отдать всего себя, всю душу..."
     Он не успел назвать словом,  чему он хотел отдать всю душу,  как кто-то
осторожно постучал в  окно.  Все  смолкли,  и  слышно стало,  как  застонала
девочка в соседней комнате. Филя выскочил в сенцы и вернулся в сопровождении
Андрея Бутова.
     Сеня,  взволнованный,  поднялся из-за стола и протянул руку за письмом.
Пальцы у него дрожали. Андрей Бутов полез рукой в карман пиджака. Вдруг лицо
Сени покрылось бледностью, глаза закатились, и он, как мешок, осел на стол и
табуретку и пополз на пол.
     - А-а! - в ужасе закричал Сережа, бросаясь к Сене.
     Младший Городовиков подхватил Сеню под руки.
     - Ты что ж кричишь?  А еще старый подпольщик,  -  сквозь сивые свои усы
спокойно говорил старик Городовиков Сереже,  опрыскивая лицо  Сени  водой из
кувшина.  -  Устал человек. Легко ли за всех болеть, думать? Возьми-ка его с
Семой под спинку, а ты, Яша, за ноги. Вот так, вот так... на коечку его...
     Яков  Бутов  распечатал письмо  и  молча  проглядел.  Суровое лицо  его
посветлело.
     - Что? Что? - спрашивали вокруг.
     - Сурков и Чуркин пишут: "Выбросьте лозунг... перехода... рабочих... на
сторону партизан,  -  читал Бутов почти по складам. - Организуйте переброску
людей,  динамита,  оружия,  какое  есть.  Бросайте лучшие силы.  На  руднике
оставьте  только  самое   необходимое  для   руководства.   Братский  привет
героическим рабочим Сучана от..."


        "XVI"

     Красноармейцы,   бежавшие  из  плена,   принесли  в   Скобеевку  письмо
областного  комитета  и  какой-то  небольшой  мягкий  сверток,  перевязанный
синенькой, загрязнившейся в дороге тесемкой.
     - Кто вам это передал?  - расспрашивал Алеша, пока старший красноармеец
выпарывал из  ватника  письмо,  а  Филипп  Андреевич негнущимися шахтерскими
пальцами развязывал сверток.
     - Женщина передала,  светленькая такая,  - отвечал красноармеец, словно
угадав тайный смысл вопросов Алеши. - И умненькая такая! "Письмо, говорит, и
сверток дала вам одна барышня незнакомая,  передать при случае в  село отцу,
священнику. Попомните это, говорит, ежели влопаетесь..."
     - Ай-я-яй,  это ж чулки,  да теплые какие!  - воскликнул Мартемьянов, в
обеих руках протягивая Петру и Алеше пару толстых шерстяных носков.
     Петр молча распечатал поданный ему  красноармейцем желтый конвертик.  В
конверте было два небольших письма - одно обыкновенное, от Сони, другое - из
одних цифр, выписанных столбиками.
     Петр, пробежав глазами письмо от Сони, прочел его вслух:

                                Милый папа!
     Не  могу сказать Вам,  как бесконечно волнуемся мы  о  Вас всех,  волею
Божьей осужденных жить  среди  этих  людей,  потерявших Бога  и  не  имеющих
сердца.  В гимназии у нас все благополучно, я учусь хорошо, но ах, зачем это
ученье,  когда я разлучена со всеми Вами и с милым Алешенькой,  коему я буду
верной по гроб жизни моей!
     Папа!  Дядя Володя велел написать Вам, чтобы Вы не рвали бумаги военных
займов, потому что, он говорит, скоро-скоро все повернется на старое и будут
платить по всем бумагам, и велел мне списать все номера, какие еще в силе, и
я Вам их все посылаю.
     А еще целую я маму, дядю Андреича, брата Петеньку, а у Вас целую руку и
прошу благословения. И еще прошу передать Алешеньке с его ревматизмом носки,
носки американские.  Американцы очень ухаживают за  нами,  но  все  подружки
говорят,  что  они  люди  неверные,  а  больше можно  верить японцам,  коих,
говорят, скоро прибудет очень много.
     Бросаю  писать,  потому что  большая гроза  идет  с  запада,  вон  даже
солдатики бегут.
     Остаюсь любящая и  безутешная,  но  не хочу роптать,  ибо Христос после
всех его мучений пребывает среди нас и утешает нас, грешных. Аминь.
                                                                  Ваша Соня.

     Все время,  пока Петр с  серьезным выражением лица читал это письмо,  в
комнате хохот стоял: смеялся Алеша, тронутый заботами Сони, смеялся и кашлял
Мартемьянов,  понявший,  что дядя Андреич,  которому Соня слала поцелуй, это
есть он  -  Филипп Андреевич,  смеялись все красноармейцы.  Но только Петр и
Алеша понимали неуловимый юмор и всю серьезность этого письма,  в котором ни
одно  слово  не  было  написано зря  и  которое  вмещало кучу  самых  важных
политических и личных новостей.
     По письму ясно было,  что всех их помнят, волнуются о них, и что все, а
особенно Соня,  хотят попасть сюда.  В "гимназии" было все благополучно,  то
есть новых провалов в комитете не было,  и Соня "училась хорошо", то есть не
была открыта, и можно было придерживаться старого пути связи с комитетом.
     Но  главных новостей было  три:  "американцы люди  неверные" и  "больше
можно верить японцам",  которых "скоро прибудет очень много",  означало, что
надо ожидать -  и ожидать в ближайшем времени - большого количества японских
войск, переброске которых не будут препятствовать американцы. "Большая гроза
идет  с  запада,  вон  даже  солдатики бегут" -  означало,  что  наступление
советских войск  развивается успешно,  и  Колчак отступает.  А  упоминание о
"дяде  Володе" -  наиболее крупном работнике из  сидящих в  тюрьме,  который
"велел списать все  номера бумаг,  какие  еще  в  силе",  то  есть  которому
принадлежало  второе  зашифрованное  письмо,   -  и  последнее  утешительное
замечание письма,  что  "Христос (кличка  другого  крупного работника) после
всех его мучений пребывает среди нас и утешает нас,  грешных", то есть бежал
из  тюрьмы и  руководит работой,  -  эти  места письма говорили о  том,  что
комитет восстановил связи с тюрьмой.
     В письме Сони была еще такая странная приписка:
     "Папа! Если будет оказия, пришли мне свою "Ж.ж." Бр. Здесь нигде нет, а
мне надо к экзаменам".
     Эту  приписку Петр  не  огласил.  Эта  приписка была ответом на  письмо
Петра,  сообщавшего Соне  список  книг,  которыми он  может  располагать (он
пользовался библиотекой Владимира Григорьевича).  Приписка означала,  что из
книг,  которыми он  мог  располагать,  ключом к  новому шифру  взята  "Жизнь
животных" Брэма.
     Петр и Алеша,  нещадно куря,  расшифровывали письмо до глубокой ночи, а
Мартемьянов,  в одежде и сапогах, то засыпал на своей койке, то просыпался и
спрашивал - "скоро ли", а ему все говорили - "да разденься ты, ради бога", -
и он опять засыпал в одежде и сапогах.  Часа в три он заснул крепким детским
сном, но скоро его разбудили.
     Окно было распахнуто,  сырой ночной воздух вползал в  наполненную дымом
комнату.  Алеша и  Петр  с  воспаленными,  отсутствующими глазами стояли над
Мартемьяновым, торжественно и благоговейно держа в руках листки.
     - Готово?  -  испуганно вытаращив со  сна синеватые простодушные глаза,
вскрикнул Филипп Андреевич и снял с койки кривые, в грязных сапогах, ноги.
     - Да,  брат, есть над чем подумать! - то ли смущенно, то ли с некоторым
удивлением и даже восхищением говорил Алеша.
     Они сели на койку,  против Мартемьянова,  и,  заглядывая в  листки друг
другу,  по  очереди,  как  они  записывали,  прочли вслух  письмо работников
областного комитета, сидящих в тюрьме.
     Вот что было в этом письме:

                             Дорогие товарищи!
     Трудно по неполным данным ответить на ваши вопросы. Но нам кажется, что
товарищи,  работающие среди восставших крестьян,  с некоторыми существенными
поправками, делают то, что надо.
     Три   наиболее   серьезных   обстоятельства  могут   определить  судьбу
восстания.
     Первое.  Японцы будут наступать,  и все без изъятия державы не будут им
мешать. Они уже наступают.
     Второе.  После годичной поддержки самых мощных стран мира и  напряжения
всех сил и  средств наступление белой армии Сибири провалилось.  Белая армия
отступает за Урал, а Красная наступает.
     Третье.  Сибирский мужик возненавидел белых,  боится двойного ярма  под
японским игом и дерется отчаянно.
     Какое или  какие из  этих  трех  обстоятельств окажутся в  конце концов
решающими?  Гадать не  стоит.  По  мы  были бы последними дураками (больше -
преступниками),  если  бы,  боясь  первого,  не  сделали  все  возможное для
развития и победы второго и третьего.
     А это значит:
     всеми  силами  подымать  вооруженную борьбу  мужиков  под  руководством
рабочих, давать ей жизненные лозунги, организовать ее - с тем, чтобы довести
ее  до  всеобщего  вооруженного восстания трудящихся Сибири,  когда  Красная
Армия войдет в Сибирь.
     всеми  силами  разрушать транспорт и  весь  аппарат белого  господства,
аппарат военный, промышленный и пр.
     Это - главное.
     Правильно  поэтому  поступают  товарищи,  работающие  среди  восставших
крестьян,  когда тут же  решают вопрос о  земле.  Пусть-ка  господа японские
генералы поворачивают все на старый лад!
     Правильно  поступают эти  товарищи,  работая  среди  восточных народов,
провозглашая их равенство с русскими.  Мужики,  конечно,  будут ворчать,  но
пойдут на  соглашения,  понимая,  какая  это  для  них  поддержка в  драке с
японцами.
     Тысячу раз правильно,  что создали центр не только военный,  а  по всем
мужицким делам, - это в объяснении не нуждается. И тысячу раз правильно, что
созывают повстанческий съезд всех народов, с которым даже опоздали. Его надо
успеть провести до того, как японцы нажмут.
     Съезд должен сказать всем,  всем, всем: вот за что и вот против кого мы
стоим,  вот что мы  уже сделали и  что еще сделаем,  если победим.  Пусть-ка
господа японские генералы поворачивают потом все назад!
     Неправильно поступают товарищи,  в  течение  нескольких месяцев топчась
вокруг рудника,  пытаясь захватить его.  Разве вы  удержите рудник?  Проще и
быстрее взорвать подъемники на перевалах и  до конца войны прекратить доступ
угля в город:  эти подъемники американские,  восстанавливать их придется уже
нам самим.
     А  рабочим рудника предложите бросить работу и  примкнуть к восставшим.
Это  будет  надежная опора  движения,  особенно тогда,  когда  японцы сильно
нажмут.
     Крупные или мелкие отряды?  Вопрос праздный.  Там, где нужны и возможны
крупные,  там предпочтительнее крупные,  а там, где нужнее мелкие, там нужны
мелкие. Кажется, это и называется партизанскими действиями?
     Но  учтите:  если  японцы  начнут  занимать села,  крупные отряды  себя
изживут:  их  трудно спрятать и  прокормить.  Очень  советуем вам  сейчас же
сделать запасы продовольствия в глубокой тайге.
     И  еще:  когда японцы нажмут,  а они обязательно нажмут,  мужики начнут
прятаться.  Это не должно вас разочаровать:  мужики вернутся снова. Японские
политики  всегда  были  несколько  глуповаты.   По   глупости  их,   правда,
превосходил русский царь. Но теперь, когда русского царя мы с божьей помощью
похоронили,  глупее японских политиков уже нет.  Они наверняка просчитаются.
Вы это объясните мужикам.  Они люди с головой,  они поймут, и это придаст им
бодрости.
     Это письмо выражает наше общее мнение.  Других мнений у  нас нет.  И мы
думаем, что вам тоже не о чем спорить. Работаете вы все, в общем, хорошо. Мы
здесь на отдыхе завидуем вам и гордимся вами.
     Братский привет всем!

     Некоторое время Петр,  Алеша и Филипп Андреевич сидели молча,  не глядя
друг на друга.
     Ни  один  король,  царь,  президент или  какой-либо другой руководитель
современного буржуазного  государства  и  никакой  папа,  банкир  или  закон
никогда не  имели  и  не  могли иметь такой власти над  своими подчиненными,
какую  небольшая группа  людей,  сидящих за  толстыми каменными стенами,  за
семью замками,  за сонмом часовых и надзирателей,  - имела на Петра, Алешу и
Мартемьянова,  а  через них на десятки и  сотни,  а  через этих на десятки и
сотни тысяч восставших лю