ал маслом, переложил икрой и съел всю булку и выпил два стакана кофе, а
потом разрезал так же вторую булку,  переложил сыром и выпил еще два стакана
кофе.
     Таточка два  года  назад  окончил гимназию.  Еще  в  гимназии он  начал
заниматься  живописью  и  по  окончании  хотел  поступить  в  художественную
академию.  Однако в академию его не приняли,  сказав, что у него нет никаких
способностей к живописи. Таточка не обиделся на академию, ибо что можно было
и  ожидать от этих законсервированных представителей старого художественного
направления?
     Вернувшись к отцу, он занялся тем, что стал изучать новейшую философию,
выбирая такую,  что помрачнее,  и писать масляными красками какие-то длинные
лица и деревья.
     Однажды он  издал  даже  книгу  стихов,  которую он  в  предисловии сам
охарактеризовал  как  "полубред,   полудействительность,  полубодрствование,
полусон,  жар  избытого  томления и  хмель  зарождающейся жизни,  кипение  и
нежность,  силу и слабость -  непостижимую,  но действительную, странную, но
несомненную, крутящую мысли и сжимающую сердце мистику зачатия...".
     "Какая необыкновенная тишина,  - писал он о собственных стихах, - какая
чуткая сонь, важно-цветистая, торжественно полыхающая пламенем голубизны!.."
     Книжка Таточки была издана на средства отца,  в роскошном переплете,  в
двенадцати пронумерованных и поименованных экземплярах,  -  она была роздана
только  понимающим.   Вокруг  Таточки  образовался  кружок,   с   величайшим
презрением относившийся ко  всякого  рода  человеческой деятельности,  кроме
той, какой он сам занимался.
     Таточка вставал не ранее двенадцати часов дня, обильно завтракал. После
того два-три  часа он  занимался живописью или чтением,  или писал стихи.  К
началу  занятий уже  стояли  возле  на  столике два  раскупоренных ящичка  с
японскими апельсинами и  мандаринами.  Во  время  работы  Таточка  рассеянно
запускал свою белую полную руку в ящики,  - к концу занятий обычно оба ящика
бывали опорожнены.
     Если приходил кто-либо из кружка,  Таточка обедал отдельно от остальных
членов семьи.  После обеда он  спал.  Потом он  гулял немного,  а  вечером с
кем-либо из  кружка шел в  театр,  или на  концерт,  или на  диспут,  или на
литературный суд,  которые устраивались особенно часто  в  женской гимназии.
Возвращался он поздно.
     В течение дня Таточка три-четыре раза переодевался.  Содержание Таточки
обходилось старому Гиммеру дороже  содержания всех  остальных детей,  вместе
взятых.  Но  вокруг Таточки в  семье царила атмосфера угождения,  уважения и
гордости: "Тише, Таточка спит", "Ах, тише, Таточка работает", "Таточке нужны
деньги", "К Таточке нельзя - у него портной".
     По мере того как Таточка взрослел,  он все больше лысел и  полнел,  все
меньше читал и занимался живописью. Если он не был на концерте или в театре,
он попросту сидел в кресле посреди комнаты. В руках его не было ни книги, ни
палитры,  в  глазах и  на  лбу  его не  отпечатлевалось никакой мыслительной
работы,  даже пищеварительные процессы не отражались на его лице, но он и не
спал, - он просто помещался в комнате, как предмет.
     Но к  тому времени,  когда Лена приехала из деревни,  Таточка был еще в
полном расцвете своей деятельности.
     Он  еще  не  кончил  завтракать,  когда  в  столовую ввалилась компания
молодых людей в белых брюках,  в сопровождении худощавой остроносой девицы в
длинном черном платье и черных перчатках до локтей.
     - Виталий,  конечно,  еще только встал!  -  воскликнул один из  молодых
людей.
     - Почему вы не были вчера у Солодовниковых?  - спросила девица в черных
перчатках.  -  Я вас ждала.  Было ужасно весело.  Мы так сумасшествовали,  -
говорила она деревянным голосом.
     Они развязно болтали о  своих делах.  Потом разговор перешел на  тему о
новой картине Таточки, для которой он уже заготовил полотно, и все перешли в
комнату Таточки.
     В  первом часу  вышла к  столу Софья Михайловна.  На  ней  было  синее,
вышитое шелком японское кимоно. Она жаловалась на плохой сон и на мигрень.
     Лена в  новом,  стеснявшем ее белом платьице,  не зная,  что ей делать,
неподвижно сидела  на  стуле,  свесив  ноги  с  ввернутыми внутрь  по-детски
ступнями.  Со все более возникавшим в  ней чувством отчуждения она наблюдала
за тем,  как маленькая и полная Софья Михайловна, с обернутыми вокруг головы
толстыми  искусственными косами,  вытягивая губы  трубочкой,  пила  кофе  из
маленькой чашечки, которую она держала двумя пальцами, отставив мизинец.
     Во время завтрака Софьи Михайловны в  двери из передней постучали,  и в
столовую,  свистя  платьем,  стремительно вошла  длинная,  сухая  женщина  с
желтым, морщинистым лицом, в сильно поношенной шляпке.
     - Ах,  милая Софья Михайловна, наконец-то вы приехали. Мы все здесь так
вас ждали! - заговорила она грудным клохчущим голосом, стремительно бросаясь
к Софье Михайловне и целуя ее в щеку. - Боже, как вы похудели!..
     Она бережно коснулась плеч Софьи Михайловны и  поцеловала ее  в  другую
щеку.
     - Да, мы приехали вчера. Очень мило, что вы пришли, Эдита Адольфовна, -
отвечала Софья Михайловна таким тоном,  который говорил,  что она очень рада
приходу и могла бы еще больше выразить радости, если бы все, что она застала
здесь, не было бы так печально. - Вы знаете, я так устала, - говорила она, -
всю ночь такая мигрень,  и потом эта история с Дюдей... Даша, принесите кофе
Эдите Адольфовне!
     - Да,  ужасная  история...  -  Эдита  Адольфовна  сменила  восторженное
выражение на грустное и соболезнующее.  - Я тоже так была взволнована, когда
услыхала об этом.  У меня должен был быть немецкий в их же классе, но я, как
услыхала об этом, я сказала, что никому не могу доверить бедного мальчика, и
сама  доставила его  на  извозчике...  Семен Яковлевич всегда так  занят,  -
добавила она,  сделав еще более грустное,  соболезнующее лицо,  как бы желая
сказать этим,  что она, конечно, никогда не допустит себя до вмешательства в
семейные дела Гиммеров, но она все, все понимает. - А как он сейчас?
     - Самочувствие хорошее и аппетит.  Но синяк ужасный,  я все-таки велела
лежать ему в постели.
     - Нет,   я  обязательно  посмотрю  сама,  -  решительно  сказала  Эдита
Адольфовна, - вы извините меня, но иначе я не могу быть спокойной...
     И  она,  свистя платьем и стуча своими стоптанными,  как заметила Лена,
каблуками, стремительно вышла из столовой.
     Когда  Эдита Адольфовна ходила или  сидела,  верхняя часть ее  длинного
корпуса подавалась вперед,  а  нижняя отставала немного,  точно  она  всегда
стремилась к чему-то духом, но отставала телом.
     - Да,  синяк ужасный,  -  сказала она, возвращаясь. - Это все Сурков...
Грубый мальчик,  неблагодарный, отец у него неисправимый пьяница, - я была у
них  там,  в  их  слободке,  помните,  когда  мы  обследовали условия  жизни
стипендиатов...  У нас столько дел! Я их не могла разрешить без вас... - Она
энергичным движением раскрыла  черную  сумочку,  достала  носовой  платок  и
записную книжку.  -  Вы  простите,  что я  так сразу начинаю о  делах нашего
общества, но через час у меня французский в женской гимназии.
     - Что вы,  Эдита Адольфовна! Вы знаете, как я всегда волнуюсь этим и не
жалею времени для этого... Выпейте кофе, у вас очень усталый вид.
     - Да,  там у  нас одни неприятности.  Вы  знаете,  мы  еще не приобрели
материи для наших мальчиков, а сезон уже наступил. Нет денег, - перебила она
вопросительный жест  Софьи  Михайловны,  -  к  Солодовниковым неудобно  было
обращаться за  деньгами,  когда  у  них  такое горе  после смерти их  бедной
старушки,  а к Пачульским я обращалась,  -  Эдита Адольфовна, понизив голос,
склонилась к Софье Михайловне,  -  и,  конечно,  как всегда, Тереза Вацлавна
дала понять,  что  они  уже много вносили и  что в  данный момент у  них нет
свободных денег...  Это  -  когда весь город говорит об  этой их  операции с
мукой!..
     - Печально,  очень печально...  - На лице Софьи Михайловны изобразилась
печаль. - Но что же делать, - не нам осуждать людей, пусть их бог судит...
     - Нет,  простите,  Софья Михайловна, я знаю, вы с вашей добротой всегда
всех прощаете.  Но  когда знаешь,  сколько вы  кладете в  это  дело и  сил и
средств, и когда даже я со своим скудным жалованьем, - но я не хочу говорить
о себе, а уж Терезе Вацлавне, тем более с ее прошлым...
     Эдита Адольфовна вдруг запнулась и посмотрела на Лену.
     - Да,  мы сейчас перейдем ко мне и обо всем поговорим,  - сказала Софья
Михайловна. - Леночка, пойди сюда... Познакомься с тетей Эдитой Адольфовной.
     Лена лопаточкой протянула руку.
     - Никогда не подавай руки старшим,  а делай книксен, вот так... - Софья
Михайловна,  захватив пухлыми  ручками полы  кимоно,  показала,  как  делают
книксен. - Когда будешь большой, будешь первая подавать руку мужчинам...
     Она с улыбкой взглянула на Эдиту Адольфовну.
     - Премиленькая девочка, - сказала та, обнажив длинные черные зубы.
     - Так пройдемте ко  мне и  поговорим обо всем...  Леночка!  Ты  пойди в
детскую, поиграй или почитай что-нибудь. Не скучай и будь умницей...
     И,  погладив Лену по головке и запахнув кимоно, Софья Михайловна вместе
с Эдитой Адольфовной пошла на свою половину.


        "XIV"

     Оставшись одна,  Лена долго бродила по комнатам в чаще мебели,  ковров,
занавесей.  Комнаты были большие,  но какие-то неустроенные,  и  неизвестно,
зачем их было так много,  если в  них никто не жил.  Только кабинет Гиммера,
лишенный всяких украшений,  понравился Лене своей массивностью,  простотой и
строгостью.
     Случайно она  открыла дверь в  комнату к  Дюде.  Дюдя  с  неестественно
красным лицом испуганно выдернул руку из-под одеяла.
     - Кто там?.. Пошла вон! - закричал он неистовым голосом.
     Лена в  страхе убежала в детскую и долго сидела на кровати,  с надутыми
губами и остановившимся взглядом.
     Потом она вспомнила, что можно еще сходить на кухню.
     Еще  в  коридорчике она услыхала звон посуды,  веселые женские голоса и
мужской -  стариковский. Она отворила дверь и очутилась в большой полутемной
кухне.  Пахло  супом и  каким-то  жареньем.  Горничная Даша  -  та,  которая
подавала вчера ужинать,  а  сегодня завтракать,  -  и  еще какая-то  пожилая
женщина перетирали посуду. У большой плиты, держа суповую ложку, стоял повар
- бритый  старик  в  очках,   в  белой  шапочке,   со  сходящимися  носом  и
подбородком. Все трое удивленно посмотрели на Лену.
     - Вам что, барышня? - спросила Даша.
     - Мне скучно...  -  откровенно созналась Лена.  -  Какая у  вас большая
кухня!..
     - Вот так барышня,  на кухню к нам пришла,  а? - не то удивленно, не то
насмешливо сказала пожилая женщина.
     - Помогать,  значица,  пришла?  - взглянув на Лену поверх очков, сказал
повар.
     Все трое засмеялись.
     - Почему вы смеетесь? - серьезно спросила Лена.
     - Вы лучше пойдите поиграйте, - сказала Даша, - а не то барыня застанут
вас на кухне и заругаются.
     - А эта дверь куда?
     - А это во двор.
     Лена с  решимостью отчаяния прошла через кухню и  через небольшие сенцы
вышла  на  площадку  наружной  железной лестницы,  уходившей вверх  и  двумя
коленами спускавшейся во двор.
     Двор,   залитый  асфальтом,   походил  на   большой  каменный  колодец,
охваченный  с  трех  сторон  желтыми  стенами  дома  Гиммеров,   обнесенными
железными балюстрадами,  а с четвертой - задней - кирпичной стеной соседнего
дома.
     Ступеньки лестницы были засорены какой-то  шелухой,  обрывками бумажек,
угольной мелочью.  На  перилах балюстрад и  на веревках внизу двора сушилось
белье,  матрацы. Над стенами домов синел кусок неба, и часть кирпичной трубы
над стеной соседнего дома была освещена солнцем.  Но  солнце не проникало во
двор; оттуда тянуло холодом, сыростью и запахом отбросов.
     Двор  был  пустынен,  только в  левом дальнем углу его  в  мусорной яме
копался  мальчик  лет  семи,   казавшийся  с  высоты  совсем  маленьким,   в
голубенькой,   разодранной  на   спине   рубашонке,   босой,   с   вихрастой
грязно-желтой головкой. Он доставал из мусорной ямы жестянки, кости, осколки
бутылок, раскладывал их, - был, видно, сильно занят своим делом.
     Он  был  совершенно  одинок,   этот  босой  мальчик,  на  дне  темного,
сдавленного каменными стенами  колодца,  и  хотя  голоса  мальчика  не  было
слышно,  но  по всем его озабоченным,  самоуглубленным движениям Лена знала,
что он поет про себя какую-то свою одинокую мальчишескую песню, состоящую из
случайного набора слов и лишенную мотива.
     И   ощущение  полного  одиночества  и   безвыходности  ее  собственного
положения в громадном, набитом мебелью и коврами доме, среди чужих, ненужных
и враждебных ей людей,  полного одиночества ее в мире, где не было ни одного
человека,  которому бы она верила и могла вылить свое горе, - ощущение это с
такой  силой  и  мукой  сжало  сердце Лены,  что  ей  захотелось броситься с
площадки в уходящий вниз каменный колодец двора.
     "Мама...  Где  ты,  моя  мама?"  -  подумала она,  впившись ручонками в
железные  перила  лестницы и  не  спуская  глаз  с  одинокого вихрастого,  с
грязно-желтой  головой  мальчика,  который  все  перебирал свои  жестянки  и
стеклышки и неслышно пел свою лишенную мотива песню.
     "Где ты,  моя мама?" -  повторяла Лена, терзая и мучая себя, но в то же
время находя в  этом какое-то наслаждение и  потому желая еще как-то усилить
это терзание и мучение себя.
     Вдруг она вспомнила,  как года четыре назад, еще в Саратове, когда мать
уехала хлопотать за арестованного отца и Лена одна осталась у знакомых, она,
скучая по маме,  написала ей каракулями письмо. Письмо это так и не дошло до
мамы,  потому что Лена бросила его тогда в печную отдушину. Но ей захотелось
теперь написать такое же письмо, как если бы мама была жива.
     Она быстро прошла через кухню, не слыша, как Даша спросила ее о чем-то,
прошла в кабинет Гиммера и,  вырвав из лежащего на письменном столе блокнота
листок и обмакнув перо,  начала писать,  стараясь писать так, как она писала
четыре года назад, как если бы ей было пять лет, а не девять.
     "Мама мне очень скучно, - писала она. - Мама приезжай скорей. Мама меня
никто не любит.  Мама мы приехали вчера а  потом я  мылась в  ванне а  потом
легла спать и  долго не спала думала где ты.  А  потом я встала надела белое
платье а  моего платья нет что ты шила.  А  потом мы завтракали а  Дюдя меня
прогнал.  А потом я видела мальчика во дворе он был совсем один весь грязный
он пел.  Мама мама моя у меня нет никого на свете", - писала она, все больше
и больше растравляя себя, и слезы капали на ее письмо.


        "XV"

     К тому времени,  когда Лена была привезена к Гиммерам,  Семен Яковлевич
Гиммер был очень богатым человеком,  одним из самых богатых людей в  городе.
Он  владел  железными рудниками в  районе города Ольги,  угольной копью  под
станцией Угольной, мукомольными предприятиями на Второй речке.
     Основную цель и смысл своей жизни Гиммер видел в том,  чтобы заниматься
делом.  Под  делом  Гиммер  подразумевал всякое занятие,  которое приносит в
конечном счете большее количество денег,  чем то,  которое вложено в него. А
деньги эти нужны были Гиммеру главным образом для того,  чтобы вкладывать их
в новое дело, которое должно было принести еще больше денег.
     К этому своему положению Гиммер пришел не сразу. Он выбился "в люди" из
семьи мелкого лавочника,  и  путь его  вверх,  даже в  понимании чести самим
Гиммером,  не  всегда был  честным путем.  Особенно сильно разбогател он  на
поставках в  русско-японскую войну.  Но  совесть не  мучила старого Гиммера,
потому что он знал,  что,  если бы он не делал этого,  другие,  более ловкие
люди,  забили и  растоптали бы его,  Гиммера,  и он никогда не выбился бы "в
люди" и не достиг того положения, в котором сейчас находился.
     В  деле  Гиммера работали на  него  тысячи людей,  со  своими жизнями и
интересами,  лишенные всего того, что имел Гиммер. Но то, что люди, лишенные
всего,  работают на  него,  имеющего все,  не  только не  беспокоило старого
Гиммера,  но  служило предметом его  гордости,  потому что  он  считал,  что
выгоднее и почетнее, чтобы люди работали на него, чем если бы он сам работал
на кого-нибудь другого.
     Порядок жизни,  который сложил Гиммера,  состоял в том,  что одни люди,
лишенные всего,  работали на других, имеющих все; иного порядка жизни Гиммер
не  знал и  не задумывался над тем,  что он может быть.  А  если бы сложился
другой  порядок,  Гиммер  не  мог  бы  существовать  в  нем,  как  не  может
существовать рыба, вынутая из воды.
     В  те  времена,  когда Гиммер еще не был так богат,  он непосредственно
сталкивался с жизнями людей, которые работали на него, он еще воспринимал их
как живые,  реальные жизни,  мог сочувствовать им и даже входить иногда в их
интересы - настолько, однако, чтобы от этого не страдали интересы дела. Но к
тому  времени,  когда  Лена  приехала к  Гиммерам,  дело  Гиммера  настолько
разрослось,  что он  уже не мог сам непосредственно соприкасаться с  жизнями
людей,  работающих на  него,  а  этим занимались другие люди -  управляющие,
инженеры,  подрядчики, бухгалтеры, - люди, подчиненные Гиммеру и исполнявшие
его  волю.  Сам  Гиммер  сталкивался теперь  только с  цифровыми выражениями
людских жизней - цифрами рабочих рук, пудов и рублей.
     Если  цифры складывались неблагоприятно для  дела Гиммера,  он  намечал
мероприятия,  способные изменить положение в  нужную  для  дела  сторону.  И
управляющие, инженеры, бухгалтеры и подрядчики направляли соединенные усилия
на то, чтобы привести цифры в более выгодное соотношение.
     Иногда  люди,  работавшие  на  Гиммера,  отказывались подчиниться  этим
мероприятиям и  колебали все  дело.  Тогда  Гиммер  надевал кожаную кепку  и
желтые краги и ехал на места,  чтобы проверить работу управляющих, инженеров
и  подрядчиков и  сменить плохих  и  неспособных управляющих и  инженеров на
хороших и способных.
     Если  сопротивление людей,  работавших на  него,  было слишком велико и
управляющие и  инженеры не  могли  сломить их  волю,  Гиммер заменял русских
рабочих китайскими или обращался к  власти,  чтобы она помогла сохранить его
дело.  И  власть  -  организация людей,  подобных Гиммеру,  то  есть  людей,
владевших такими  же  или  подобными делами,  -  подымала на  помощь Гиммеру
войска,  полицию, газеты, тюрьму, церковь, чувствуя в том, что угрожает делу
Гиммера, угрозу и своим делам.
     Дело Гиммера поглощало почти все его время, не говоря уже о том, что он
был  членом  многих  комитетов,  правлений,  клубов,  обществ,  деятельность
которых он, обладая трезвым, практическим умом человека, вышедшего из низов,
в  тайне души считал бесполезной,  но в которых не мог не состоять,  так как
все люди его положения состояли в  них,  -  и  учреждения эти тоже поглощали
много времени.  Гиммер был  занят все дни с  самого раннего утра до  поздней
ночи и  редко отдыхал.  И  все-таки он всегда был полон жажды деятельности и
искал все новых и новых дел.
     Повсюду,  где  только пахло делом,  можно было  обнаружить его  руку  с
короткими,  литыми пальцами,  тяжелую руку,  никогда не выпускавшую того, за
что  ей  удалось ухватиться,  -  повсюду сияла его  багровая мощная лысина и
звучал смех, похожий на то, как будто Гиммер давится рыбьей костью.
     Для личных своих удобств и развлечений Гиммер требовал очень малого,  -
он остался почти таким же неприхотливым,  каким был в молодости:  не пил, не
играл в карты,  не знал женщин, кроме своей жены, просто одевался, ничего не
читал,  кроме деловых бумаг и торгово-промышленных газет, никогда не болел и
не  нуждался во  врачах.  Но так как он был богатым человеком и  имел семью,
которая должна была жить так,  как живут все семьи богатых людей,  -  Гиммер
помогал своей семье делать в