-  спокойно сказал черноволосый парень с  лицом,
тронутым оспой.
     - Народ? Какой такой народ? Русский народ?
     - Разный, какой есть. Шахтеры.
     - Большевики, что ли?
     Парень промолчал.
     - То-то вот,  а ты говоришь -  народ.  Ты еще молод,  да-с! А я-то знаю
русский народ.  Никогда он  не  пойдет на такое дело,  если не натолкнут его
злые люди.
     Ланговой, искоса взглянув на управляющего, поморщился.
     - Вот я вижу среди вас Соловьева, Анания, - продолжал управляющий своим
хрипло-певучим голосом,  -  и диву даюсь:  русский человек, старый солдат...
Поди-ка сюда поближе, Соловьев!
     Управляющий поманил пальцем.  Старик,  похожий на Сократа,  протискался
вперед, стал рядом с черноволосым парнем и кашлянул, прикрыв рот фуражкой.
     - Скажи вот ты мне,  Соловьев,  ты же меня хорошо знаешь:  помнишь - ты
просил у меня теса на сарайчик, и ведь я тебе не отказал, и ты знаешь, что я
всегда  готов  пойти  навстречу всякой нужде  и  вместе с  вами  разделяю то
тяжелое бремя,  те,  что ли,  лишения,  временные лишения...  -  Управляющий
запутался  в  придаточных.  -  Вот,  например,  я  послал  телеграмму самому
министру и  скоро ожидаю денег для вас и  продовольствия,  и мы могли бы обо
всем прекрасно договориться.  Так скажи же ты мне,  как же ты, старый, умный
человек,  поддался на уговоры этих людей,  у которых нет ни бога в душе,  ни
дома,   ни  родины,  ни...  встал  на  путь  преступления,  государственного
преступления, и во вред себе! Как все это получилось?
     - Да ведь наше дело,  как все,  Николай Никандрович!  - зачастил старик
неожиданно-веселой   скороговоркой,   и   его   лицо,   испещренное  черными
морщинками, засветилось хитростью. - Все - значит, и мы. Мы - значит, и все.
Так ведь оно...  А тесу,  не спорю,  вы мне отпустили, верно, и за это я вам
вполне благодарен.  Уж что верно, то верно, - сказал он и оглянулся на своих
товарищей, как бы за сочувствием.
     Никто  из  них  не  отозвался,  только по  каменному лицу  приземистого
пожилого рабочего пробежала мгновенная тонкая усмешечка, относившаяся скорее
не к старику, а к управляющему.
     - Ты  хочешь сказать,  что  поступил по  своей воле?  Так,  что  ли?  -
допытывался управляющий.
     - Да  ведь человек по  своей воле не  живет,  Николай Никандрович.  Раз
пришло - значит, так, а раз по-другому - значит, по-другому. А до смерти мне
уж недолго,  да мы,  шахтеры,  правду сказать, с издетства ее не боимся. Так
ведь оно...
     - А  вы  вот  что,  господин управляющий,  -  блестя выпуклыми глазами,
сказал вдруг худой рабочий низким резким голосом,  -  вы нас про то, кто нас
послал,  да  по  своей ли  воле пошли,  вы  нас про то не спрашивайте.  Дело
известное: послали нас рабочие, - не нас, так других...
     - Правильно,  - поддержал его черноволосый парень с оспинами, - и на то
есть у вас письмо. А вы нам ответ скажите.
     - Про что ж  я  и говорю!  -  сказал старик,  хитро и бодренько оглядев
сидящих перед ним господ.
     - Как твоя фамилия? Твоя, твоя! - вдруг закричал Маркевич, перегнувшись
через ручку кресла и ткнув пальцем в черноволосого парня.
     - Городовиков, - сказал парень с достоинством.
     - На какой шахте работаешь?
     - На третьей.
     - А твоя? - Маркевич ткнул пальцем в худого рабочего.
     Тот  назвал  себя.  Маркевич опрашивал каждого  и  заносил  в  записную
книжку.  Когда  он  дошел  до  паренька с  непослушными стальными волосами и
наивным суровым выражением лица,  Ланговой не  удержался и  поднял  голову и
тотчас же опустил: этого лица он решительно не должен был видеть.
     - Разрешите отлучиться,  господин полковник?  - многозначительно сказал
Маркевич и встал.
     Ланговой махнул рукой.  Рабочие переглянулись,  и  лица  их  потемнели.
Маркевич,  усмехаясь,  шел  прямо  на  них.  Рабочие,  чтобы пропустить его,
отодвинулись в сторону, прижавшись друг к другу.
     - Так...  Ну что ж,  господа, - грустно сказал управляющий, - я дал вам
возможность одуматься,  но...  -  он развел руками:  -  Конечно, вы могли бы
взять обратно эту...  эту бумагу,  -  он  полированными ногтями оттолкнул по
столу письмо,  -  да, взять ее обратно и передать своим товарищам, что, если
они станут на работу...
     - Бумагу мы взять не можем,  -  покорно,  но твердо сказал черноволосый
парень с оспинами на лице, - не мы ее писали.
     - Подумайте, к чему это приведет, господа!
     - Довольно!  -  вдруг сказал Ланговой звенящим голосом и  длинной белой
своей ладонью тихо стукнул по столу. - Они ждут, чтобы с ними поступили, как
со всеми бунтовщиками и изменниками. Так пусть пеняют на себя!
     - Это будет ваш ответ? - тихо спросил парень с оспинами.
     Никто  не  ответил  ему.  Рабочие,  подталкивая друг  друга,  вышли  из
кабинета.


        "XII"

     Денщик  в  прихожей раздувал сапогом  самовар и  тоненько пел  какую-то
заунывную песню без слов.
     Ланговой,  сбросив ему на руки фуражку,  перчатки,  прошел к себе.  Как
ненавидел он свою холостяцкую запущенную квартиру,  пахнущую грязным бельем,
ваксой, умывальником!
     На  столе лежала неразобранная,  скопившаяся за неделю почта -  газеты,
письма.  Все это были казенные письма из штаба,  донесения, сводки. Никто не
беспокоился лично о Ланговом,  не спрашивал о его здоровье,  настроении.  Не
было на свете ни одной живой души, которая помнила бы о нем. Вениамин, Дюдя,
друзья детства, юности?.. Мираж, мираж!
     Если бы он хотя бы изредка мог ждать письма от Лены!  Хотя бы письма! С
каким бы  трепетным волнением он  распечатывал их,  чего бы только он не мог
совершить на свете ради единой строки ее письма! Но...
     Машинально он  стал разбирать почту,  привычно угадывая по  конвертам и
бандеролям,  что надо, а что не надо читать. Он вскрыл тяжелый, с сургучными
печатями пакет от командования корпусом.
     "Начальникам  военных   отрядов,   действующих  в   районах  восстания.
Приказываю неуклонно..."
     Ланговой побежал глазами по  строчкам,  не  вдумываясь вначале в  смысл
того, что читал.
     "...При занятии селений,  захваченных разбойниками, требовать выдачи их
главарей и  вожаков;  если  этого не  произойдет,  а  достоверные сведения о
наличии таковых имеются, - расстреливать десятого.
     Деревни и  села,  население которых встретит правительственные войска с
оружием, сжигать; взрослое мужское население расстреливать поголовно.
     Как общее руководство, помнить: на население, явно или тайно помогающее
разбойникам,  должно смотреть как на врагов и расправляться беспощадно, а их
имуществом возмещать убытки той  части населения,  которая стоит на  стороне
правительства..."
     "Так,  так!.." Брезгливыми,  методическими движениями он изорвал приказ
на мелкие клочки и бросил в пепельницу.
     Машинально он  распечатывал одну за другой газеты и  быстро проглядывал
их.
     "Приамурские известия".  26  мая.  Хабаровск.  "...В  Зею приехали семь
японских инженеров для  покупки  приисков по  реке  Селемдже,  принадлежащих
Франжоли.  По  словам "Голоса тайги",  японские инженеры знают  округ лучше,
пожалуй,  чем наше министерство торговли и промышленности.  Оказывается, что
Н.А.Франжоли им  ничего не  писал о  продаже приисков,  и  когда он им начал
рассказывать о состоянии своих приисков, то они просто ему сказали: "Это нам
все известно..."
     "Забайкальская новь".  20 мая.  Чита. Обращение забайкальского епископа
Мелетия. "...Доблестные войска дружественно верной Японии целый год помогают
возрождению нашей государственности.  Они  уже  обильно обагрили нашу  землю
своею  кровью  и  в  настоящее  время  совместно с  нашими  верными  воинами
приступили  к   полному   очищению  нашего   Забайкалья  от   большевистских
разбойничьих банд, грабящих и убивающих мирное население..."
     "Дальневосточное   обозрение".   28   мая.   Обращение   представителей
всероссийского  совета  съездов  торговли  и   промышленности  к  начальнику
японской дипломатической миссии: "...Японцы с таким удивительным мужеством и
самоотверженностью борются с  большевиками,  охраняя законность и порядок на
русской земле.  Нам известны в  высшей степени доброжелательные и корректные
отношения японских войск к  частным русским жителям.  Наконец,  нам известно
ваше,  вашей миссии,  прекрасное и  чуткое отношение к России и трогательное
понимание ее  теперешних нужд.  Благородная политика Японии  вселяет  в  нас
уверенность, что все трудности..."
     "Наше дело". Иркутск. "...16 мая в Чите происходило совещание русских и
японских  торгово-промышленных и  финансовых организаций.  В  совещании этом
приняли   участие  представители  торгово-промышленной  палаты,   русских  и
японских  торгово-промышленных предприятий и  банков,  представители атамана
Семенова  и  военные  представители Японии.  На  совещании  было  достигнуто
соглашение  о  переходе  на  иену  и  об  организации  торгово-промышленного
товарищества на акционерных началах. В вышеназванное акционерное предприятие
вступили русские и японские торгово-промышленные круги,  некоторые русские и
японские банки.  Кроме того,  непосредственно в  качестве акционеров в  этом
предприятии принимают участие атаман и  целый  ряд  видных военных чинов при
штабе атамана Семенова..."
     Ланговой отбросил газеты и  некоторое время постоял,  глядя перед собой
блестящими невидящими глазами.
     "И  вот за  это мы  отдаем свою кровь,  лучшие силы молодости,  любовь,
счастье!.." - думал он с грустью и злобой.
     И снова он увидел перед собой Лену, как она стояла перед ним в гостиной
тогда, в самый счастливый день его жизни.
     - А  чем вы  можете проверить,  что вы  проливали свою кровь не зря?  -
спрашивала она своим милым протяжным голосом.
     "Боже мой,  боже мой!  Как все это непоправимо!"  -  вдруг подумал он с
отчаянием.  В тяжелом волнении он зашагал по комнате. Да, он сделал какую-то
решающую ошибку в своей жизни, но где, когда и в чем ошибка, и что он должен
был делать, если не это?
     Он остановился у окна.  Багровый закат стоял за хребтом. На фоне заката
видны  были  суровые  темные  очертания хвойного леса,  ломаные линии  скал,
выпуклости гор,  похожие на спины уснувших допотопных животных. Все это было
такое холодное,  древнее.  Такой закат видели закованные в  броню и кольчугу
могучие казацкие старшины во время их непреклонного и  страшного движения на
Восток и дед Лангового, огибавший на утлом паруснике угрюмый остров Сахалин.
Когда-то  это  были  любимые герои  его  юности.  Мираж,  мираж!..  Позор  и
бесчестье, ужасная и жалкая роль палача - вот что досталось ему.
     Усилием воли он сдерживал себя,  но горло ему перехватывало,  и  что-то
беспрерывно дрожало в нижней части его лица.
     Красноватый сумрак разливался по комнате.  Денщик за стеной все еще пел
свою заунывную песню. Кто-то тихо-тихо постучал в дверь.
     - Да!.. - Ланговой обернулся.
     Маленькая фигурка в  темной накидке скользнула из-за двери,  притворила
дверь за собой и остановилась.
     - Вы?.. - Ланговой подался назад и уперся ладонями в подоконник.
     Белое лицо в  таких же белых кудрях плыло на него.  Он сделал несколько
шагов навстречу ей, он весь дрожал.
     Она  снизу вверх,  доверчиво,  точно они  знали уже  все друг о  друге,
смотрела на него.
     - Зачем вы...  -  начал было он,  но  она быстро подняла свою маленькую
гибкую, бескостную руку и приложила пальцы к его губам.
     - Он сегодня всю ночь не будет дома,  - сказала она с тихим смехом, - я
смогу остаться с тобой долго, долго... Ой, милый мой! - И она вдруг, охватив
его шею своими гибкими и  неожиданно сильными руками,  прижалась к нему всем
телом.
     Внезапная бешеная сила ударила Ланговому в голову.  Одно мгновение -  и
он  отшвырнул бы  от себя это маленькое,  страшное тельце и  затоптал бы его
ногами,  но  вместо  того  он  подхватил его  на  руки  и  стал  осыпать его
исступленными поцелуями...


        "XIII"

     Сеню Кудрявого и Сережу поместили в избе у Фили,  далеко от поселка,  в
лесу.
     Изба была маленькая,  из двух комнат и кухоньки.  В одной комнатке жили
Сеня,  Сережа и  Филя с  двумя мальчиками,  а  в другой лежала в бреду дочка
Фили,  Наташка.  Ее мать,  некрасивая,  рано постаревшая от труда и  невзгод
женщина,  с  кроткими  синими  глазами,  безропотно  обслуживала и  семью  и
постояльцев в ухаживала за дочкой, просиживая ночи у ее постели.
     Семья Фили была маленьким трудовым союзом, где каждый работал, как мог,
и заботился обо всех остальных.  Даже самый младший член семьи, восьмилетний
мальчик Коська,  застенчивый и веснушчатый,  как его отец, носил воду, рубил
дрова,  мыл и перетирал посуду. И ни разу Сережа не слышал, чтобы кто-нибудь
из них попрекнул друг друга,  пожаловался на жизнь.  Как ни трудна была она,
эта их жизнь,  особенно теперь,  -  во всем, что они делали и говорили, была
какая-то внутренняя слаженность и теплота.
     Каждое утро Сережа тихо входил в комнатку,  где лежала больная Наташка,
и с серьезным лицом и смеющимися глазами протягивал ей конфету или пряник.
     Золотоволосая девочка с  приплюснутым темечком,  с  тоненькими длинными
руками,  - она любила просовывать их в дырки в одеяле и играть с руками, как
с куклами,  - ждала его, страстно поблескивая маленькими глазками, - она вся
горела.
     - Видал, какии злыи куклы? Ух, злы-ыи!.. - Она с удивлением поглядывала
то на Сережу,  то на свои поплясывающие в дырках бледные руки.  - Уходишь?..
Умру.  Не веришь?  Ну,  смотри...  Раз!  -  говорила она с мрачным блеском в
глазах. - Два!..
     - Ой,  и дурочка же ты,  золотенькая ты моя! - пугалась мать, с кроткой
улыбкой  взглядывая на  Сережу,  совестясь за  дочь.  -  Идите,  идите,  вам
нужно...
     В ту ночь под рудником,  когда Сережа впервые услышал о стачке, все его
существо снова опалила жажда подвига.
     Люди,  с  которыми он  соприкоснулся в  первую же ночь,  -  Яков Бутов,
двоюродный брат  его  Андрей Бутов,  Семен  Городовиков,  чудом спасшийся от
ареста, когда схватили на улице всю рабочую делегацию, отец его, тоже Семен,
могучий сивоусый шахтер,  которого,  чтобы отличить от  сына,  звали "старый
Городовиков",  даже Филя - показались ему титанами. Это были люди подземного
труда,  который всегда  казался Сереже величественным и  страшным,  -  и  не
рядовые среди них,  а вожаки,  главари стачки. Долго он не мог избавиться от
смущения,  что они как-то сразу,  естественно и  просто,  приняли его в свою
среду.
     И вот перед Сережей очутился" гектограф, совсем такой же, как у Ванды в
Скобеевке.  А  потом он  должен был пойти туда-то,  сказать:  "Бабка просила
ниток",  -  и получить сверток, который надо было отнести туда-то и сказать:
"Не купите ли табачку?"  Или пойти туда-то,  там будет Андрюша,  и  прийти и
рассказать,  что он передаст.  Или просто повертеться в лавках,  столовках и
рассказать, о чем говорят люди и как настроены.
     Сережа,   бродя  по   улицам,   испытывал  смешанное  чувство  жалости,
благоговения и ужаса,  когда представлял себе,  что где-то у него под ногами
тысячи людей сидят без пищи, в темноте и сырости.
     Люди,  круг которых все расширялся по мере расширения поля деятельности
Сережи,  уже не казались ему такими необыкновенными.  Нет, люди были разные,
но обыкновенные. Наиболее бросающимися в глаза качествами лучших из них были
- немногословие,  точность,  простота,  естественность в  обращении  друг  с
другом,  какая-то органическая веселость, не шумная, спокойная, и абсолютное
бесстрашие.  Немало он видел вокруг себя людей неумных, слабых, несдержанных
и  просто пьяниц,  хвастунов.  Но  и  они были сильны теперь какой-то  общей
связью со всеми, которой соединила их жизнь.
     Первым и главным человеком на руднике,  -  это Сережа видел по всему, -
был Сеня Кудрявый.
     Никто не избирал Сеню, никто не назначал его на эту роль. Да и где была
та сила,  которая могла назначить человека первым и главным среди двенадцати
тысяч забастовавших рабочих?  Он сам стал первым и главным среди них.  Может
быть,  он  умел  незаметно выпятить личные свои достоинства и  подчеркнуть в
других людях  их  слабости,  выступал среди  этих  людей в  качестве учителя
жизни?
     Нет,  Сеня  явно не  стремился утвердить себя среди людей и  никогда не
оценивал  людей  по  тому,  насколько их  личные  качества  совпадают с  его
собственными. И вообще никаких черт властности в Сене не было. Он брал людей
такими,  какими сложила их  жизнь,  в  многообразии их привычек,  слабостей,
достоинств и всем умел найти место, и сам был среди людей всегда на виду, со
всеми  своими  слабостями  и  достоинствами,   никем  не  умел  и  не  хотел
"казаться".
     В  чем же был секрет того,  что окружающие люди слушались его и  верили
ему, как собственной совести?
     Такие вопросы смутно возникали в  Сережиной голове,  и  хотя он  не мог
дать на них ответа,  он все больше привязывался к  Сене и незаметно для себя
подражал ему во всем.


        "XIV"

     Под  вечер  четвертого дня  стачки  Сережа и  Филя  оказались в  районе
железнодорожной станции.
     - Глянь,  Серега,  а ведь нам отсюда не выйти!  - тревожно сказал Филя,
увидев вдруг, что весь район станции оцеплен японцами.
     Сережа тоже увидел японцев и  обратил внимание на  то,  что,  кроме них
двоих, никого уже не было на улице.
     - Пойдем-ка обратно,  у  свояка на чердаке пересидим.  Оттуда и станцию
видать, - заторопился Филя - и вдруг, схватив Сережу за руку, потащил его за
собой в ближайшую калитку.
     - Ты что? Что? - испуганно спрашивал Сережа.
     - Беляки едут!
     Невысокий редкий заборчик отделял их  от улицы,  -  спрятаться было уже
некуда,  -  и оба,  замерши, смотрели, как слева по улице приближается к ним
группа офицеров на лошадях, сопровождаемая казаками.
     Офицеры,   весело  переговариваясь,   поравнялись  с  калиткой.  Сережа
взглянул на  молча  едущего  впереди на  мохнатом гнедом  жеребце худощавого
стройного офицера с  холеным и  сильным по выражению загорелым лицом и вдруг
узнал в нем того молодого человека,  которого он несколько раз видел у Лены,
последний раз - в день своего отъезда к отцу. Сережа знал, что фамилия этого
человека Ланговой, и несколько раз слышал эту фамилию на руднике, но никогда
не связывал их в одно.  А теперь он узнал его, и сердце Сережи пронзилось до
боли ощущением невозможной,  преступной,  порочащей Лену близости ее к этому
человеку, близости, мгновенно протянувшейся из прошлого в сегодняшний день.
     Офицеры, казаки проехали.
     - Жируют, сволочи! - сказал Филя. - Идем к свояку.
     Из  окна  чердака видны были некрашеные деревянные строения станции,  -
возле одного из них стояли две пролетки и  много верховых лошадей,  -  видны
были пересекающиеся линии путей;  одна из  них уходила в  сторону Кангауза и
исчезала в лесистом распадке.  Вдоль по открытому перрону вытянулись шеренги
японских солдат и спешенных казаков в синих шароварах с лампасами, с шашками
наголо.   Перед   шеренгами  стояли  кучками  и   прохаживались  японские  и
колчаковские офицеры.
     - Ждут кого-то,  -  чугунным голосом сказал Филин свояк,  дыша махоркой
из-за Сережиной спины.
     Жесткая щетина его бороды проникала через Сережину рубашку,  но  Сережа
ничего не  чувствовал,  всем существом устремившись к  тому,  что предстояло
сейчас увидеть.
     Над лесом в  распадке закурился белый дымок;  донесся протяжный свисток
"кукушки".  Из распадка вынырнули два паровозика,  за ними зеленый служебный
вагон,   и   потянулся  длинный  состав  красных  вагончиков,   перемежаемых
платформами,  на  которых виднелись жерла и  щитки орудий,  снарядные ящики,
японская прислуга при них.
     - Японцы едут...  Пропало наше дело,  Серега!  -  надтреснутым голоском
сказал Филя и,  всхлипнув,  закрыл лицо руками,  но тут же отнял руки,  не в
силах оторваться от окна.
     Поезд,  замедляя ход, подошел к станции.