рил он,  -  мы, знаешь, Сарла встрели тут под перевалом, он нас к себе
звал,  да  нам бы  и  нужно.  Мы  бы  там у  Горячего ключа отвернули -  там
недалечко, а вы бы своей дорогой...
     - За чем же дело стало?  Я тебе как начальству и лошадь могу дать...  А
вот и мок комиссар!  - вдруг воскликнул Гладких, указав рукой на выходившего
из сада невысокого,  сухощавого и  сутулого человека,  с наганом у пояса,  в
унтах,   неловко  шагавшего  к  омшанику.  -  Комиссара  ко  мне  приставили
рудничники мои,  -  пояснил Гладких насмешливо: он намекал на то, что сам он
охотник,   а  командует  отрядом,  в  котором  больше  половины  тетюхинских
рудокопов.
     - Ты чего же без шапки до ветру ходишь,  чахотка?  -  зычно закричал он
"комиссару".  -  Знакомьтесь:  Кудрявый Сеня,  председатель нашего отрядного
совету...  А  это  почти что наш самый главный:  Мартемьянов Филипп Андреев,
коли не запамятовал...
     - А, Мартемьянов! - хрипло и грустно сказал Кудрявый, протягивая тонкую
руку. - Когда-то на съездах встречались.
     - Как же!.. - улыбнулся Мартемьянов.
     - Только  я  его  за  главного  не  признаю...   -  насмешливо  говорил
Гладких...  - И ревкомов никаких не признаю: какие там ревкомы?! А это вот -
малец. Сергеем звать. Это настоящий парень будет!..
     Сережа на  мгновение увидел прямо  перед собой впалое лицо  Кудрявого с
большими чахоточными глазами.  Голова у  него  действительно была  кудрявой,
только кольца на ней были редки и казались мокрыми.
     - Видал,  какой командир-то у нас?  - тихо сказал Кудрявый, улыбнувшись
Сереже,  и его запавшие глаза так умно и весело сверкнули, что Сережа понял,
что  этот  человек,  вопреки первому впечатлению,  вовсе не  был  грустным и
обиженным.  - Ну, мы справились там, - Кудрявый обернулся к Гладких, - вьюки
готовы,  ребята винтовки чистят...  Ты,  я слышал, насчет рудничников все, а
зря:  рудничники все по местам,  а  вот твоих вай-фудинцев что-то не видать.
Твои-то по медовой части больше...
     И  он с лукавой усмешкой кивнул в ту сторону,  откуда доносились дикие,
все возрастающие крики.
     - Положим,  там и твоих тетюхинцев немало... Накась вот шапку надень, а
то  бродишь по  сыру,  еще сдохнешь!  -  с  грубой нежностью сказал Гладких,
нахлобучивая на  него свою барсучью папаху.  -  Да что они на самом деле?  -
насторожился он.
     В  саду  послышался новый взрыв хохота,  потом из  общего гама вырвался
чей-то  пискливый  голос:   "Подымай!..   Подымай-ай!"  -  и  вдруг  могучая
нестройная песня, как будто подымали что-то тяжелое, потрясла окрестности.
     Она все возрастала и наливалась, прерываемая радостным визгом, потом из
сада появилась темная кишащая колонна людей,  -  они  что-то  несли вдоль по
главной широкой пасечной аллее.
     Дочь старовера,  не обращая больше внимания на отца,  выбежала к самому
столу,  но  отец поймал ее за руку и  снова впихнул в  омшаник.  Колонна все
приближалась,  - теперь видно было, что несут человека. Впереди, гримасничая
и  юродствуя,  выплясывал какой-то  ловкий  и  верткий белоголовый парень  в
заломленной набекрень военной американской шапочке пирожком.
     - Да это ж Казанок! - сказал Мартемьянов. - Как он до вас попал?
     - Пакет от Суркова привозил... О, он тут отличался, как Ольгу брали. До
чего парень бедовый -  в огонь и в воду,  и пуля его не берет!..  Эй, что за
базар? - зычно крикнул Гладких, выпрямляясь и расправляя усы.
     "Ишь  как  кривляется",  -  подумал  Сережа,  наблюдая  с  неприязнью и
завистью  за  ловкими  коленцами  Казанка,  резкими  движениями его  тонких,
девичьих рук.
     Колонна подвалила к омшанику.  Несли большеголового неуклюжего человека
с толстыми ногами,  свисавшими, как окорока, с плеч несших его людей. Он был
в  ватных  шароварах,  распахнутом на  груди  овчинном  полушубке,  шапке  с
раскинутыми ушами,  -  она сползла ему на затылок,  виден был сальный низкий
лоб человека, темный волос его головы.
     Он держал обеими руками громадный радужный ломоть сотового меда и жадно
кусал его,  он жевал и  глотал его вместе с  воском,  все его мясистое лицо,
сплошь поросшее темным редким,  недлинным волосом,  было в меду.  Сладчайший
мед  был на  ресницах его маленьких,  бессмысленно-хитрых глазок,  мед,  как
смола,  катился по его грязным огрубелым пальцам,  мед -  пахучие, дымящиеся
хлопья меда!  - капал на шерсть его полушубка, на головы несших его людей. И
весь  он  -  со  своей  неуклюжей  округлой  ухваткой,  бессмысленно-хитрым,
счастливым выражением своего  заросшего темным  волосом  лица  -  походил на
опьяневшего  от  меда,  пресыщенного медвежонка,  на  счастливого и  глупого
медвежьего пестуна.
     Его со всех сторон облепили люди в ичигах,  армяках, мятых футрованках,
солдатских фуфайках,  гимнастерках,  опоясанных патронташами,  - они хватали
его  за  полы  полушубка,  толкали в  зад,  бросали вверх  шапки,  некоторые
забегали вперед и с лицемерным раболепием кланялись ему, сопровождая поклоны
неприличными жестами.
     - Федор Евсеич!.. Бусыря!.. Что будет угодно вашей милости?.. Вы-ста да
мы-ста,  Федор  Евсеич!..  -  кричали  они  и  скалили зубы,  и  дружный рев
сопутствовал каждому их движению.
     Они откровенно издевались над ним,  но он, как видно, не понимал этого,
важно и  глупо улыбался,  иногда у  него появлялись потуги даже на некоторую
лихость:  он делал рукой привольно-неуклюжий жест и,  истекая медом,  хрипло
мычал:
     - О-о, знай наших!.. О-о, здорово!..
     Дочь  старовера,  выбежавшая все-таки  из  омшаника,  прыскала  в  угол
платочка;  Мартемьянов,  дрожа всем телом,  мелко смеялся и  кашлял,  отирая
слезы;  Кудрявый, в нахлобученной на уши барсучьей папахе, грустно улыбался;
Гладких спокойно выжидал, - его орлиные глаза мужественно и весело блестели;
Сережа не смеялся только потому, что озабочен был присутствием Казанка.
     - Ну,  будет,  - спокойно сказал Гладких. - Будет, будет! - повторил он
насмешливо и грозно.
     Он  шагнул к  Бусыре,  с  силой выбил у  него мед из рук ударом тыльной
стороны ладони и,  схватив его за отвороты полушубка, стащил на землю. Люди,
несшие Бусырю, попадали вслед за ним.
     - Куча мала! - взвизгнул знакомый уже, истошный, пискливый голос; груда
здоровых, жарких, пахнущих потом тел закопошилась на земле.
     - Таких  правов  теперь нету  -  драться...  -  обиженно сказал Бусыря,
потирая зашибленную руку.
     - Я тебе покажу права!.. - Гладких свирепо замахнулся на него.
     - Брось,  зачем ты  это?  -  недовольно вмешался Кудрявый,  взяв его за
плечо.
     Гладких опустил руку.
     - Я же нарочно, вот чахотка!
     "Все-таки он слушается его", - мельком подумал Сережа.
     В это время Казанок,  с криком тянувший Бусырю за полу, узнал Сережу и,
сделав ему знак рукой,  пошел прямо к нему своей мелкой небрежной походочкой
вразвалку.
     - Здравсьтвуй,  баринок!  -  сказал  он,  неуловимо,  по-детски смягчая
слова. - Ты как сюда попаль?
     - Будет, будет! По местам, живо! - кричал Гладких.
     - Лазаешь тут...  халява!  -  шипел старовер,  видно,  на  дочь;  дверь
омшаника сердито захлопнулась.
     - Выборы по деревням проводили на съезд, - сухо ответил Сережа. - А ты?
     - Что ж я?..  Я человек маленький,  -  Казанок дерзко сощурился, - куда
пошлют,  туда и еду, плякать обо мне некому... За мной только бабы скуцяють,
- добавил он,  насмешливо скривив тонкие  губы.  -  "Семка,  вези  пакет"  -
везу...  Гладких к  себе  в  отряд зовет -  пойду...  А  что  мне  -  цыплят
высизивать? Папы-мамы у меня нету, а тут народ боевой - оторви да брось...
     Он говорил, ни на секунду не задумываясь над своими словами и не только
не заботясь о том,  как они будут приняты,  но,  видно, не сомневаясь в том,
что все,  что он  скажет,  будет именно то,  что нужно.  В  то же время он с
удовольствием и неприязнью разглядывал грубые Сережины сапоги, его узенький,
с  короткими рукавами френчик,  его смуглое и тонкое лицо с большими черными
глазами в жестких ресницах.  Он обратил внимание даже на то,  что Сережа без
фуражки  и,   поискав  глазами  (фуражка  лежала  на  скамье),  с  особенным
удовольствием  задержался  на  этой  фуражке  с  острыми  полями  и  следами
гимназического герба.
     - Ты что ж -  ученье совсем бросиль?  - спросил он, якобы между прочим:
он знал, что Сереже будет неприятно теперь напоминание об его ученье.
     - Ну, пустяки какие, - ответил Сережа, махнув рукой.
     - Выходит, в мужики приписалься?
     - Понимай как  хочешь...  А  как  твой отец поживает?  -  вдруг спросил
Сережа,  быстро взглянув на Казанка. - Вы ведь теперь только мясом торгуете,
- лошадьми, говорят, запретили?
     "Скушай-ка вот это!" - подумал он с тихим злорадством.
     Но Казанок сделал вид, что не расслышал его.
     - Ребята,  куда вы?..  Меня обоздите!..  Прощай,  баринок,  -  небрежно
сказал он Сереже.
     И,  склонив набок свою  белую,  тонко выточенную мальчишескую головку в
американской шапочке, не торопясь пошел вслед за партизанами.
     "Не понравилось небось",  -  подумал Сережа,  косясь на дочь старовера.
Она, до половины высунувшись из омшаника, смотрела вслед Казанку с веселым и
кокетливым любопытством.
     - Филипп Андреич, нам на телеграф пора, - сердито сказал Сережа.
     - Да-да,  сейчас пойдем...  -  Мартемьянов взялся за  шапку.  -  Оно  и
главное, что интервенты, - говорил он Кудрявому, забрасывая на спину вещевой
мешок.  -  И  не  так американцы,  как японцы...  Главное дело,  тут рядом -
пригонят крейсера, высадят десант...
     - Да ты манатки здесь оставь,  - вмешался Гладких. - Завтра вместе ведь
выступаем?..
     "Завтра я буду с ним в одном отряде,  -  думал Сережа,  угрюмо шагая за
Мартемьяновым вниз по туманной,  темнеющей улице. - И как его не раскусят до
сих пор?"
     Семка Казанок был  приемным сыном известного на  весь уезд скобеевского
барышника и  мясоторговца,  жившего через два дома от больницы,  где работал
Сережин  отец.   Барышничество,   впрочем,   было  запрещено  теперь  особым
постановлением ревкома.
     Неприязнь Сережи к  Казанку восходила к  тем  временам,  когда  Сережа,
возвращаясь из города домой на летние каникулы,  совлекал с себя ненавистную
гимназическую форму,  на все лето забрасывал под кровать ботинки со шнурками
и,  - как жеребенок, выпущенный после долгой зимы из темной конюшни, жадно и
весело кидается на  свежую весеннюю травку,  -  набрасывался на первобытные,
плотские деревенские радости... Какие набеги совершал он тогда с мальчишками
на гудливые шершневые гнезда, какие глазастые караси водились под ветлами на
Парашкином пруду,  как загорала у Сережи его поросшая золотистым пухом шея с
выпуклым,  еще детским позвонком на загривке, как отрастали и бурели за лето
его черно-карие, курчавившиеся за ушами волосы!..
     В то время он начинал уже отвыкать от своих сверстников, - его тянуло к
взрослым парням:  они  привлекали его  своей  грубой,  независимой,  веселой
жизнью,  работой до ночи,  плясками до утра, полуночными вылазками к девкам.
Он чувствовал,  что они тоже всегда рады его видеть,  любят его за простоту,
веселье,  за то,  что он умеет "складно и чудно" рассказывать. Дорого бы дал
он  в  то время за дружбу с  Казанком!..  Этот стройный,  белоголовый парень
особенно и  безотчетно нравился ему  своими дерзкими пустыми глазами,  своей
манерой  говорить,  по-детски  смягчая  слова,  а  главное  -  тем,  что  он
единственный на  селе  пользовался неписаным,  но  всеми  признанным  правом
презирать людей, презирать все то, что люди считают дорогим и важным.
     Сережа не задумывался над тем,  откуда Казанок,  сам не приученный ни к
какому делу,  получил это  право презирать людей,  весь недолгий век которых
зиждился  на  тяжелом,   могущественном  и  нищенском  труде,   -  это  даже
противоречило тому отношению к людям,  в духе которого Сережа был воспитан с
детства,  -  но он видел,  что Казанок был первым из первых в гульбе, любви,
поножовщине, - и это притягивало его к Казанку.
     Но  дружбы у  них  не  вышло...  Для  Сережи она мыслима была только на
началах равенства.  А Казанок не только не хотел признавать Сережу,  он явно
отрицал его,  он  отрицал его  больше даже,  чем  других,  -  его наивность,
молодость,  длинные большеватые руки и гимназическую фуражку; он признавал и
любил только себя.  "Если ты  хочешь,  чтобы я  обращал на  тебя  внимание и
слушал  твои  глупые,  скучные  сказки,  ты  должен  признавать  меня  таким
единственным,  неповторимым,  каким я сам признаю себя...  Да, да, ты должен
унижаться передо мной", - говорили его светлые дерзкие глаза. И вся гордость
Сережи вставала на  дыбы.  И  чем сильнее влекло его к  Казанку,  тем дальше
отталкивался он от него,  платя ему за непризнание деланным пренебрежением и
гордостью,  и  так из лета в лето тянулась их вражда,  непонятная им самим и
скрытая от других.
     Она вновь проснулась в Сереже.
     "Воображает тоже,  -  думал он,  угрюмо шагая за Мартемьяновым. - А она
смотрела ему вслед... Ну, и черт с ней!"


        "VI"

     Единственный в  Ольге телеграфист,  из расстриженных дьяконов,  сонный,
аляповатого письма мужчина с  мускулистыми лопатками,  выстукивал Скобеевку.
Скобеевка не отвечала.
     Сережа,  уставший от  ходьбы и  обилия впечатлений,  сидел  на  скамье,
откинувшись к стенке,  подложив кисти рук под колена,  - ему хотелось спать.
Он  чувствовал толчки крови  в  кистях,  слышал однообразный стук  аппарата,
перед ним  проплывали лица  Казанка,  Боярина,  белые ноги дочери старовера.
Иногда в  этот призрачный мир врывались голоса Крынкина и Мартемьянова.  Они
спорили о чем-то важном,  даже не спорили,  а вместе,  не слушая друг друга,
ругали кого-то третьего.  Сережа смутно понимал,  что речь идет о подпольном
областном  комитете,  взявшем  какую-то  неправильную линию  в  партизанском
движении: об этом много говорил еще Сурков в Скобеевке.
     - Какие  глупости!  -  басил  Крынкин.  -  Как  это  можно развертывать
движение, не организуя гражданской власти?..
     - Я говорю:  вопрос с деньгами возьмите, - сердито урчал Мартемьянов. -
Какие мужику деньги брать - сибирки или керенки? Нужен мужику закон или нет,
я спрашиваю?..
     Сережа мучительно размыкал веки  и  вдруг  замечал дрожащую желтую руку
телеграфиста,  круглую тень от лампы,  бродящую по полу.  "Так... так-так...
так..." - однообразно выстукивал аппарат.
     - Конечно,   они  не  связывают  это...  -  басил  Крынкин,  не  слушая
Мартемьянова.
     "Не связывают?  -  думал Сережа, задремывая и путая склоняющиеся к нему
лица Казанка и Боярина. - Но разве можно их связать... Да, связать их?.."
     Аппарат в  это время примолк.  Сережа снова открыл глаза:  телеграфист,
приняв с  аппарата руку,  безразлично смотрел вверх.  И вдруг новый,  чужой,
короткий металлический стук прозвучал в комнате.
     - Есть Скобеевка, - равнодушно сказал телеграфист.
     - Ага!.. Ну, пущай Суркова позовут. - Мартемьянов слез с подоконника.
     Аппарат продолжал стучать. Белая лента, извиваясь, поползла по столу.
     - Предревкома  Сурков  у  аппарата,  -  не  глядя  на  ленту,  произнес
телеграфист: он ловил на слух.
     - Ну,  ну,  -  заволновался Мартемьянов. - Скажи ему: Мартемьянов, мол,
замревкома, слушает... Пущай выкладывает свои новости, или что там у них.
     Телеграфист стал передавать.
     - "С месяц как приехал Чуркин...  из областкома,  - тягуче заговорил он
через минуту. - Настаивает проведении... старых директив..."
     Мартемьянов и Крынкин переглянулись.
     - "На Сучанском руднике... Сосредоточение японских войск..."
     - Я так и думал, - хмуро сказал Крынкин.
     - "Под рудником...  новые стычки...  Осложнение хунхузами... Собирается
корейский съезд...  Под Шкотовом бои с американскими,  японскими войсками...
Подробнее нельзя по аппарату... Срочно возвращайтесь..."
     Сережа,  закрыв глаза,  слушал медлительный голос телеграфиста, и мысль
его бежала по проводам над дикими,  стынущими в  ночи хребтами,  над темными
безднами долин с  вкрапленными в них кое-где мигающими огнями деревень,  над
всей огромной мятежной,  бодрствующей страной, где бродит теперь поднявшийся
с  логова зверь и  чадные костры кочевников льют в небо оранжево-сизые дымы.
Где-то,  за триста с лишним верст,  в такой же комнатке так же склонился над
аппаратом телеграфист,  и Сурков,  сунув в карманы руки,  покачиваясь слегка
своим квадратным туловищем, диктует эти слова.
     Сережа  видел  темные  скобеевские улицы  с  бодрствующими часовыми  на
перекрестках,  деревянные корпуса больницы со светящимися окнами.  Высокий и
все еще стройный отец,  в белом халате,  со свернутой набок черной бородкой,
стоит  над  раненым и  щупает пульс.  А  рядом склонилась сиделка и  смотрит
соболезнующим взглядом то на отца, то на раненого. "Какая это сиделка? Может
быть,  Фрося?"  -  думал  Сережа,  вызывая в  памяти  ее  большое,  статное,
подвижное тело,  и  ласковое чувственное тепло разливалось по его жилам.  За
время похода он почти забыл о  ней,  а  между тем в  последние недели он так
часто переглядывался с ней, и ее тонкие и знающие вдовьи губы так беспокоили
его, что он перестал спать по ночам.
     - "...Передай  Сереже,  -  говорил  телеграфист равнодушным голосом,  -
приехала его сестра..."
     - Что?.. - Сережа вскочил.
     - Сестра твоя приехала, - обернувшись, сказал Мартемьянов.
     Крынкин тоже внимательно посмотрел на Сережу.
     - Сестра? Лена! Когда приехала?..
     - А ну спроси, правда, - сказал Мартемьянов.
     Телеграфист,  недовольно подобрав губы, затрещал ручкой аппарата: он не
одобрял частных разговоров по  прямому проводу.  Несколько секунд было тихо.
Потом снова чуждо, бесстрастно затрещал аппарат:
     - "Вместе с Чуркиным приехала", - отчетливо сказал телеграфист.
     - Значит, она уже месяц в Скобеевке?!
     Сережа быстро зашагал по комнате. Сонное состояние сразу покинуло его.
     "Лена?  -  думал он взволнованно.  - Как это могло случиться?.." Он все
еще  не  мог поверить в  это.  Сестра была точно неотделима от  гиммеровской
гостиной,  в которой он видел ее в последний раз год назад, перед отъездом в
деревню.
     Она стояла перед ним,  опустив вдоль платья голые тонкие руки, и молча,
и  грустно,  и,  как  всегда,  немного удивленно смотрела на  него  большими
темными  влажными глазами;  сквозившая из-за  гардины пыльная золотая полоса
била ей в висок, и темно-русые ее прямые волосы, казалось, шевелились.
     Сережу всегда смущала обстановка гиммеровского дома: мохнатые и пыльные
ковры,  положенные как  бы  для  того,  чтобы спотыкаться о  них,  уродливые
золоченые кресла,  круглые столики, шифоньерки, заставленные разнообразной -
помесь  Кавказа  и  Японии  -  экзотической дрянью,  которую  от  неловкости
хотелось с  грохотом ронять на пол.  А в это утро еще стоял рядом с сестрой,
учтиво отвернувшись к этажерке,  чужой и неприятный Сереже молодой человек -
Всеволод Ланговой.  Ланговой был в белом костюме; на согнутой руке он держал
шляпу:  он  ожидал Лену,  чтобы вместе идти  на  утренний концерт,  даваемый
проездом в Японию какой-то столичной знаменитостью.  И,  не сказав сестре на
прощание хороших,  настоящих слов,  Сережа  с  стесненным сердцем  вышел  из
гостиной.
     Лена нагнала его в передней и,  крепко обвив руками шею, стала целовать
его в губы,  глаза,  щеки,  -  в глазах ее стояли слезы,  - он не успевал ей
отвечать.
     - Ты меня все-таки не забывай, Сережа... Сереженька!..
     Но он уже шагал по тротуару,  боясь оглянуться,  держа в руке выцветшую
гимназическую фуражку,  унося с  собой грустную и  злую  память о  солнечной
пыльной  полоске,  бередившей его  своей  лживой  красотой,  прозрачностью и
жалобностью.
     "Неужели она теперь в Скобеевке?  Бродит по комнатам?  -  думал Сережа,
шагая по скрипящим половицам.  -  Но ведь там стоят теперь кровати Суркова и
Мартемьянов