бы  избежать расспросов,  почему  она  остается здесь,  ей
пришлось выждать  за  станционным сараем,  пока  отойдет  поезд.  Потом  она
расспросила дорогу в деревню Хмельницкую и храбро двинулась в путь.
     Обливаясь потом,  она  перекладывала пальто и  саквояж из  одной руки в
другую;  наконец ей  стало ясно,  что она не  в  состоянии донести обе вещи.
Тогда  с  небрежностью человека,  которому вещи  достаются без  труда,  Лена
выбросила пальто в кусты.
     Дорога шла  тайгой через горы,  лес стоял безмолвен;  никто не  обгонял
Лену,  никто не встречался ей;  слышен был шорох каждого сухого листа.  Лена
перевалила одну гору,  за ней виднелась другая.  Дорогу обступали чудовищные
нагромождения бурелома:  вывороченные с  пластами земли  корни упавших дерев
стояли, как пирамиды.
     Жуть овладевала Леной.  Что,  если она не успеет дойти до деревни и  ей
придется ночевать одной в этом бору? Она убыстряла шаг, бежала, спотыкалась,
падала,  подбирала саквояж и  снова шла,  прерывисто дыша,  держась рукой за
сердце.
     Весенний мутный поток с выступающими из него склизкими валунами с ревом
перегораживал дорогу.  Лена  походила возле,  отыскивая кладку  или  упавшую
тесину;  потом,  как была,  в красных сапожках вступила в ледяную воду. Вода
била выше колен.  Приподняв в дрожащей от напряжения руке саквояж,  Лена все
же выбралась на другой берег и побежала, даже не вылив из сапожков воды.
     И  вдруг за  поворотом дороги оборвался лес,  и  перед Леной раскинулся
просторный,  залитый вечерним солнцем луг  в  яркой  мураве,  подснежниках и
фиалках.  В  дальнем  конце  его  виднелась поскотина в  молодых кустах,  за
кустами выступали тесовые и  соломенные крыши изб  и  колодезные журавли.  И
Лена  едва  удержалась от  слез,  когда над  одной из  крыш увидела поникший
красный флаг.
     Из кустов вышел пожилой крестьянин в войлочной шляпе -  в сопровождении
мальчика-подростка лет  тринадцати.  Крестьянин был опоясан патронташем и  в
руке, как палку, держал ружье.
     - Стойте!  Кто такая будете?  - спокойно спросил он, пощипывая пальцами
козлиную серую бородку.
     Лена растерялась, не зная, как назвать себя.
     - Я иду из города...  Мне нужен штаб или комитет партизан... Там должен
быть мой отец...
     - Отец?  -  недоверчиво переспросил крестьянин.  -  Кто он  будет,  ваш
отец?..
     - Доктор Костенецкий...
     - Владимир Григорьевич?
     - Да, да... - радостно сказала Лена.
     - Ловко!..  -  Лицо крестьянина распустилось в улыбке. - А я и не знал,
что у него дочка есть. Вы, видать, в городу жили? Учились, что ли?
     - Вот-вот...
     - Ловко!..  А  и  вымочились же  вы!  Вода еще больно студена,  как раз
заклечетеешь.  Гриня! Проводи девку до избы, скажи... Да нет, видать, самому
придется. Держи-ка амуницию...
     Он передал мальчику ружье и патронташ.
     - Значит,  ты близко не подпущай, а сдалека кричи: "Стой! Кто идет?" Ты
не  гляди,  что я  вот ее до себя допустил,  потому я  уж видел:  идет девка
одна...  Ежели скажет:  "Свой",  - расспроси и к председателю сведи, а ежели
видишь - беляки, стреляй три раза и беги в кусты, чтоб не поймали... Пойдем,
девка!..
     - У нас тут караул подворно,  -  пояснял он, шагая с Леной в деревню, -
ну,  старшой у меня в отряде в Перятине, а этот еще мал, а бабы к этому делу
не  способны  -   приходится  самому...  Так  вы,  значит,  дочка  Владимира
Григорьевича?  Ловко!..  Да ведь я его хорошо знаю. И то сказать, кто его не
знает...  Он ведь все в  Скобеевке живет.  И  в  штабу работает,  и  больных
лечит...  Степан!  -  окликнул он парня, ладившего борону во дворе. - Беги к
председателю,  скажи,  чтобы в карауле меня заменил,  -  у меня гости: дочка
скобеевского доктора приехала.  А то парнишка мой,  боюсь, по коровам палить
начнет...
     Парень,  отложив борону,  побежал впереди них по улице,  по которой уже
ложились вечерние тени.
     - Вот он,  дворец мой,  - сказал крестьянин, останавливаясь возле одной
избы. - Не побрезгуйте...
     Женщина в повойнике возилась возле печи; из темного угла глянули хмурые
лики образов. Женщина вопросительно подняла голову, задержав в печи ухват.
     - Вот  привел тебе  дочку Владимира Григорьевича,  что  лечил тебя,  не
забыла?..  Ты эти дела бросай,  беги к соседке за самогоном, надо девке ноги
растереть...  Яйца-то  у  нас  еще остались.  Яишенку бы  не  грех.  Садись,
девушка, давай свою хурду...
     - Скажите, я подводу здесь достану? - спросила Лена, садясь на скамью.
     Крестьянин, став на одно колено, стащил с нее сапожки, мокрые чулки.
     - Подводу как не достать...  Добрые сапожки, а пропасть могут. Ну, мы в
них овса насыпем, а к утру смажем, и ловко будет...
     Он выспрашивал городские новости - "много ли силы этой, японцев, идет",
и "можно ли купить что", и "что это за новые деньги Колчак выпустил", и "что
про Советскую Россию слыхать".  Лена,  напрягая память, выкладывала все, что
читала и  слышала,  и  ей  было  стыдно,  что  она  ничего не  может  толком
рассказать ему.
     Дверь в другую половину избы,  с закрытыми ставнями,  была приотворена;
женщина в  темноте однообразно качала  люльку  и  тоненько-тоненько напевала
что-то нерусское.
     - Вот  он,  самогон!  Теперь  у  нас  дело  ловко  пойдет...  -  сказал
крестьянин, принимая от жены бутыль. - Да нет, сама налей...
     Он подставил свои, в коричневых мозолях, ладони.
     Спускались сумерки;  в печи шипела яичница;  Лене покалывало ноги,  жар
поднимался выше  колен,  по  всему телу разливалась истома,  смыкались веки.
Крестьянин,  склонившись перед Леной на коленях,  все растирал и растирал ей
ноги  шершавыми бережными ладонями,  и  Лена уже  сквозь дрему слышала,  как
позвякивает кольцо от люльки и тоненько-тоненько поет женщина:

                Трансваль, Трансваль, страна моя,
                Горишь ты вся в огне...


        "XLVII"

     При свете ночника и лампады они ужинали -  крестьянин, его жена, сноха,
дочь,  вернувшаяся с огорода,  сынишка, снятый с караула, и Лена. Они сидели
вокруг стола  и  ели  из  общей миски деревянными ложками,  подставляя куски
хлеба,  чтобы не  капало на  стол,  -  это походило на  игру.  Лена сидела с
обернутыми  в  тулуп  ногами.   Брякнула  щеколда,   и  маленький  человечек
переступил порог.
     - Здесь,  что ли,  дочка Костенецкого остановилась? - выступая на свет,
спросил он знакомым Лене веселым и тонким голоском.
     - Здесь, здесь, милости просим! - сказал крестьянин.
     Лена так и застыла с ложкой.
     Перед Леной, изумленный не менее ее, стоял маленький горный инженер. Он
был теперь в  черной сатиновой гимнастерке и  пыльных сапогах,  но в  той же
инженерской фуражке, только уже без молотков.
     - Ну,  знаете ли,  бывают номера!..  -  сказал он  тоненько и  покрутил
ежовой своей головой. - Так вы, стало быть, и есть дочка Костенецкого?
     Вся семья, оставив еду, с любопытством смотрела на них.
     - Я  и  есть...  Я  вас тоже не  ожидала здесь встретить,  -  удивленно
приподняв брови, сказала Лена. - Вы так загадочно исчезли...
     - Ага,  стало быть,  раньше видались,  а теперь невзначай встрелись,  -
удовлетворенно сказал крестьянин, снова принимаясь за еду. - Ловко!.. Кушать
с нами...
     - Да я  уж откушал...  Действительно,  ловко!  Сижу я  у  председателя,
прибегает  парень  -   что-то  насчет  караула.   Говорит:   приехала  дочка
скобеевского  доктора.   "Костенецкого?"  -   говорю.  "Костенецкого".  А  о
Костенецком я слыхал, да и о вас кое-что Хлопушкина мне рассказывала...
     - Вы знаете Хлопушкину?!  -  с  радостным изумлением воскликнула Лена и
покраснела.
     - Немного знаю:  это,  видите ли,  жена моя...  Правду сказать,  по  ее
обрисовке не выходило,  что вы должны бы к партизанам приехать, да ведь чего
на свете не бывает...  Но что вы окажетесь той самой барышней, с которой я в
поезде ехал,  -  этого уж я никак не ожидал!..  Ну,  будем знакомы наново...
Алексей Чуркин, - сказал он, протягивая руку.
     - Но вы все-таки инженер или не инженер? - улыбнулась Лена.
     - Такой же инженер,  как вы,  извиняюсь,  паровозный машинист, - весело
поблескивая глазками, отвечал Чуркин.
     - Вот оно что!..  Вы,  стало быть,  инженером переодеты были? - радуясь
своей догадливости, спросил крестьянин.
     Это  показалось ему настолько смешным,  что он  бросил ложку и  залился
хохотом, падая грудью на стол.
     - Вот так инженер!..  Хо-хо-хо!..  -  заливался он.  -  Ну,  инженер!..
Хо-хо-хо!..
     - Тю - на тебя! - сказала жена.
     - Как же вы пропуск достали? - наивно спросила Лена.
     - Ну,  это дело нехитрое: пропуска мы сами делаем... А даму-то помните?
- Чуркин подмигнул Лене.  -  Очень чудная дама.  Помните,  что с  ней стало,
когда стрелять начали?  -  Он тоненько засмеялся. - А офицерик-то!.. Это что
за офицерик? - спросил он как бы невзначай.
     - Один из знакомых Гиммера, - спокойна сказала Лена.
     - Так... - Чуркин постоял в раздумье. - Этот, знаете ли, будет стрелять
и вешать...
     - О,  он будет!  -  убежденно сказала Лена.  -  Вам, значит, Хлопушкина
рассказывала про меня?  -  спросила она с грустью.  - Если бы она знала, как
мне  хотелось  поговорить  с  ней  тогда,   на  выборах!  Ведь  я  обо  всем
догадывалась...  Я ее так искала потом -  и в адресном столе,  и дома - и не
могла найти...
     - Найти ее сейчас хитро, - согласился Чуркин. - А коли б было не хитро,
она бы  уж давно в  тюрьме сидела...  Ну что ж,  значит -  все прекрасно,  -
сказал он,  как бы сделав какой-то внутренний вывод.  -  Завтра, стало быть,
вместе поедем.  Здесь,  кстати,  есть одна скобеевская подвода,  -  говорят,
какой-то  мужик возвращается с  Кангауза.  Я  с  ним пойду сговорюсь,  а  вы
ложитесь,  спите,  -  подыму я вас раненько.  До свидания пока...  Прощайте,
хозяева!
     И, помахав своей плотной, похожей на карасика ручкой, он вышел, оставив
Лену удивленной и внутренне растревоженной.


        "XLVIII"

     Чуркин,  или Алеша Маленький, как его чаще звали (в подпольном комитете
был еще Алеша Большой),  отыскал избу,  в которой,  ему сказали, остановился
возвращавшийся с Кангауза скобеевский крестьянин.  Это была изба зажиточного
крестьянина -  рубленная глаголем,  с  резным крыльцом и коньками.  Высоко в
небе стояла половинка месяца, и изба и улица лежали в серебре.
     Перед самым носом Алеши распахнулись тесовые ворота,  и хозяин выпустил
лошадей в  ночное.  На  передней ехал  парнишка в  белой рубахе.  Жеребенок,
подбрыкивая в  звеня колокольчиком,  боком-боком прошел мимо Алеши,  заржал,
сзади  откликнулась матка.  Алеша  пропустил лошадей и  зашел в  просторный,
обнесенный строениями двор.
     - Скобеевский у вас ночует? - спросил он хозяина, запиравшего ворота.
     - У нас...
     - Мне бы сговориться с ним.
     - Вон он сидит...
     Хозяин кивнул в глубину двора.
     Рослый,  широкой кости черноголовый мужик сидел на краю телеги,  свесив
ноги, приподняв могучие плечи, освещенные месяцем.
     - Здравствуйте, - сказал Алеша.
     - Здравствуй...  -  медленно ответил мужик,  сверкнув белками; жесткая,
как проволока, черная борода обкладывала лицо мужика.
     - В Скобеевку завтра едешь?
     - Завтра...
     - Двоих с собой можешь захватить?
     Мужик каменно смотрел мимо Алеши.
     - Я заплачу, - чуть улыбнулся Алеша.
     - Чего ж платить... Приходите на рассвете...
     - Нам в ревком надо, - сказал Алеша, как бы извиняясь.
     Мужик молчал. Дремучая, каменная сила была в этом мужике.
     - Ты на Кангаузе был? - полюбопытствовал Алеша.
     - Да... Китайского купца отвозил.
     - Не боязно было?
     - Чего ж мне бояться?..
     - А если бы белые захватили?
     - Я в самый поселок не въезжал.
     - А хунхузы могли купца ограбить, - прикидывался наивным Алеша.
     - Что ж...  Они б его грабили, а я б стоял возле да смеялся, - диковато
усмехнулся мужик.
     Некоторое время  Алеша с  интересом рассматривал облитое месяцем мощное
тело мужика.
     - Твоя фамилия-то как? - неожиданно спросил Алеша.
     Мужик помолчал, потом поднял на Алешу глаза, полные дикой печали.
     - Моя фамилия - Казанок... - медленно и спокойно сказал он.


        " * ЧАСТЬ ВТОРАЯ * "


        "I"

     В  то время,  когда Мартемьянов и  Сережа сидели в  Ольге на телеграфе,
провожавший их до перевала крестьянин Иосиф Шпак, по прозвищу Боярин, только
подходил к своей деревушке Ивановке.  Вопреки его предположениям, понудившим
его избрать более длинный обратный путь трактом,  туман в этот день захватил
только побережье. По сю сторону отрогов вечер наступил холодный, прозрачный:
месяц светил так ярко,  что звезды едва проступали, трава на болоте казалась
покрытой инеем и блестела.
     Всю  дорогу  Боярин  мастерил шестилетнему внуку  свистульки на  разные
голоса и  так досадовал на свою опрометчивость в выборе дороги,  что завалил
свистульками чуть ли не полкошелки.
     Занимало его,  впрочем,  другое дело, от которого он было увильнул, сам
назвавшись в  проводники,  а  теперь и  жалел об  этом,  и  боялся,  что ему
все-таки придется вернуться к этому делу. Дело это состояло в том: продавать
или не продавать хуторскому молдавану, Митрию Лозе, единственную лошадь.
     Ее  привел в  восемнадцатом году,  после  разгрома уссурийского фронта,
старший сын Федор,  служивший в  ту пору в  Красной гвардии в артиллерийском
обозе.  Первое время  в  семье ругались от  страха,  что  вот  придут белые,
заберут-де и Федора и лошадь.  Боярин даже просыпался по ночам и,  удивляясь
беспечности сына,  выходил во двор, прислушивался. Но, видно, никому не было
дела до красногвардейской лошади!  Она спокойно и значительно жевала траву в
слаженной для нее наспех вербовой пуньке, - и к этому привыкли. Зимой Боярин
даже подработал на  ней,  нанявшись с  соседом на  возку дров для  волостной
больницы,  -  сосед дал сани и  человека.  А этой весной лошадь уже ходила в
запашке,   хотя  пахать  Боярину  было  почти  нечего.  Теперь  трудно  было
представить себе  жизнь без  лошади.  Мало  того:  лошадь сулила возможность
иной, более богатой и счастливой жизни.
     И все-таки выходило так, что лошадь нужно продать.
     Дочь Боярина,  по бедности засидевшаяся в девках, засидевшаяся до того,
что на деревне ее из жалости начинали звать уже не Дуней,  а Дуняшей,  нашла
наконец жениха. Жених был, правда, неказистый, маленький и после контузии на
германском фронте плохо слышал, но все же не хотел брать жену без приданого:
при большом выборе на девок в  волости он мог найти бесприданницу помоложе и
не рябую.
     Боярин звал,  что,  если ему  упустить случай,  дочь так  и  засохнет в
девках. Вдобавок ко всему она так бесстыдно набивалась к жениху, так обижала
братниных детей  и  ревела по  ночам и  столько об  этом  было  разговоров в
деревне,  что Боярин по-настоящему жалел ее и боялся греха. Однако достатков
у него не было: справить приданое он мог, только продав лошадь.
     Будь он один,  он,  пожалуй,  решился бы на это. Но старуха, а особенно
сноха были против,  а  сыновья ходили теперь в партизанах,  и их нельзя было
спросить,  хотя он  догадывался,  что  младший,  холостой,  сын  тоже был бы
против.
     - Ежели бы Ванька да Федор дома были,  разве бы я пожалел? - говорил он
дочери  с  той  щедростью  в  голосе,  которая  показывала,  что  на  скорое
возвращение сыновей нельзя и рассчитывать.
     "А чего ей?  Успеет еще...  Двадцать пять лет ждала,  и еще подождет, -
бормотал он теперь,  шагая через колдобины и ожесточенно строгая свистульки.
- Да и то мало радости за глухим:  лучше уж век в девках..." Но через минуту
ему представлялись вздрагивающие худые плечи дочери и то,  как она кричит на
всех и роняет горшки, и получалось так, что лошади нельзя не продать.
     "Что ж -  лошадь?  - думал он, обиженно поглядывая по сторонам на сирые
кусты,  на блестящие от месяца калужины.  - Жили без лошади... А она в своем
праве.  Тоже и  старуха:  сама небось как бы взвыла,  коли довелось бы так в
молоды-то лета!..  Да оно и легче:  травы не косить,  хлеб убрать пособят, -
сыновья небось не за одного меня бьются,  -  а там,  глядишь,  на что лучшее
выйдет...  А,  продам! - решал он, принимаясь снова за свистульки. - Лишь бы
только молдавана захватить..."
     Решив так, он начинал рядиться: если уж продавать - так продавать умно,
чтобы и  самому осталось,  и  жениха не  обидеть.  Но деньги падают в  цене,
"сибирок" в  деревнях не  принимают,  -  мужики говорят,  что их печатают на
бумаге,  которой  корейцы  оклеивают  окна,  -  "керенки"  тоже  неизвестно,
удержатся или нет.  "Ежели бы романовки?  А  то мукой взять?..  А  где я  ее
обменяю,  муку?.." Это было так сложно,  что приходилось начинать сначала. И
когда он подходил к деревне,  он все еще не решил вопроса, мучившего его всю
дорогу.
     Стояла  уже  та  спокойная,  усталая  тишина,  которая  наступает после
вечерней суеты; огни давно зажжены; ребята больше не перекликаются на улице,
загоняя  скот;  мужики,  вернувшиеся с  поля  и  давно  разувшиеся,  кончают
ужинать; бабы моют посуду, застилают постели, укладывают ребят; опустошенные
коровы  лижут  влажных  телят  или  задумчиво  пережевывают  жвачку,  вперив
фиолетовые очи во тьму;  усталые лошади перестукают в конюшнях - слышно, как
на  болоте  округло квакают лягушки,  тоненько поют  комары;  пахнет конским
пометом, сыростью, смолой, дымом, оседающей пылью.
     Эти  привычные  мирные  звуки  и   запахи  вызвали  в  Боярине  чувство
неопределенной тоски  и  зависти.  Ему  захотелось  видеть  людей  и  длинно
рассказывать этим  довольным,  счастливым,  ничего не  подозревающим людям о
лошади,  о  молдаване,  о  дочери,  о  том,  как  сам он,  Боярин,  обидно и
несправедливо несчастлив.  Он  свернул к  ближнему двору.  Там горел костер,
бросая  на  дорогу пляшущую тень  от  загорожи,  -  круглые головы ребятишек
маячили перед огнем.
     Это  был двор Никиты Голохвоста,  солдата германской службы,  ходившего
эту весну в  председателях и  сильно пострадавшего от  белых за  отказ сдать
новобранцев  и  казенное  оружие.  Когда  в  деревню  пришла  "карательная",
Голохвост едва успел скрыться от  расправы.  Но  в  то время уже вся волость
стояла под ружьем.  Никита ночью нагрянул в деревню с отрядом. Сонные юнкера
разбежались в  нижнем белье,  а  командира взвода и  двух  отделенных Никита
захватил в  собственном амбаре с  женой.  Отделенных тут  же  застрелили,  а
командира взвода схватили живьем,  связали руки и  поволокли по  деревне,  -
толпа валила за ним и била его чем попало.
     Боярин помнил,  как жена Голохвоста, простоволосая, в разодранной юбке,
за которую цеплялась плачущая девчонка,  бежала сбоку и, тоже плача, крича и
ругаясь самыми оскорбительными для себя словами, плевала офицеру в глаза или
вдруг  впивалась пальцами в  обезумевшее,  окровавленное лицо.  Боярин  тоже
бежал  со  всеми,  также кричал и  бил  офицера и  даже  ухитрился пнуть его
лаптем, когда офицер упал на землю и все бросились его топтать.
     Никита с  женой возили теперь лес  на  новый сруб (другая "карательная"
спалила у  них  избу) и,  как  видно,  припозднились:  жена только еще доила
корову.  Никита стоял возле, держа одной рукой тянувшегося к вымени телка на
веревке,  другой он  хватал его за  мордочку.  Корова тихо мычала и  билась,
поворачивая голову к телку, - жена Голохвоста уговаривала ее.
     - Маятно небось с телком,  -  сказал Боярин,  ощутив за Никиту мягкие и
теплые прикосновения телячьих ноздрей в ладони. - Здравствуйте!..
     - А, Осип... Здорово! - сипло отозвался Голохвост. - Ну, как? Провел?
     - А чего им сделается! - Боярин пренебрежительно махнул рукой.
     Но Голохвост, как видно, думал по-другому.
     - Старик  уж  больно  хороший,  -  сказал он  с  улыбкой,  -  правильно
разъясняет...  Чего там нового слыхать?  Да стой ты,  дьявол!  Васька,  иди,
телка