трацию.
     Бутов был природным вожаком, которые всегда таятся в рабочей среде, как
искры в  кремне.  Достаточно ему  было  увидеть эту  демонстрацию с  трупами
вместо  знамен  впереди,  чтобы  понять,  что  теперь уже  никак  невозможно
выполнить приказ Суркова,  а  надо возглавить стачку и  развернуть ее во всю
силу.
     Когда демонстрация,  сопровождаемая казаками,  подвалила к  шахте Э  5,
половина рабочих была уже  наверху,  и  Бутов,  окруженный толпой,  сидел на
бревнах посреди двора и  распределял делегации по шахтам,  еще не затронутым
стачкой, - чтобы шахты примыкали к бастующим.
     Толпа демонстрантов,  слившись с  рабочими пятой шахты,  заполнила весь
двор.  Бутов поднялся на  бревнах.  Казаки,  оттиснутые со двора,  сдерживая
приплясывающих коней,  переругивались с задними рядами, не решаясь пустить в
ход плети.  Осмелевшие поселковые мальчишки проныривали под брюхами у коней.
Стая голубей,  вспугнутых толпой,  кружилась над вершиной копра,  где у  них
были гнезда. Бутов поднял свои черные руки. Наступила тишина.
     - Товарищи!  С чего пошли все беды наши?  -  спросил Яков Бутов.  - А с
того они пошли,  беды наши,  что ни на земле, ни даже под землей не дают нам
жить и работать по своей воле и разуму.  За что погибли товарищи наши?  - Он
указал пальцем на покрытые рогожами трупы Николаева и Короткого, покоившиеся
на носилках у его ног.  -  За что пухнут с голоду дети наши? За что замучили
Игната Саенко и  других,  несть им числа?  За что гибнут в сопках партизаны,
прекрасные герои наши?  -  спрашивал он,  поводя над  толпой своими могучими
усами.
     Толпа грозно молчала.  Все смотрели на  него.  У  Максима Пужного глаза
горели,  как у  кошки.  На  лице у  Фили,  стоявшего у  самых носилок,  было
выражение наивной торжественности.
     - А  за  то,  что не  сами мы  установили эту власть,  -  сказал Бутов,
погрозив пальцем в  пространство,  -  а  чужие штыки посадили ее на шею нам.
Дозвольте же  наперво заявить этим господам,  что  никто из  нас  не  станет
работать, доколе хоть один солдат чужой державы останется на земле нашей!..
     Только  он  сказал  это,  над  толпой  точно  разорвалось что-то.  Люди
исступленно,  яростно хлопали в ладоши, кричали "ура", "правильно", вздымали
кулаки, фуражки.
     С  высоты  бревен  Бутову видны  были  серые  крыши  поселка и  пыльная
Екатериновская  дорога,   -  она  шла  мимо  шахты  Э  5.  Он  вдруг  увидел
показавшуюся вдали из поселка колчаковскую пехоту.  И в это же время рядом в
лесу  протяжно  загудел  гудок:   шахта  Э   7  извещала  о  том,   что  она
присоединяется к бастующим.
     Собрание приветствовало гудок новым взрывом криков и аплодисментов.
     - Кто за эти требования, товарищи, подыми руки! - командовал Бутов.
     Все подняли руки. Народу было уже не менее трех тысяч.
     - Можно добавить?  -  угрожающе спросил Максим Пужный.  -  Два слова от
анархистов! - кричал он.
     - А теперь,  товарищи,  -  не слушая его,  продолжал Бутов, - рудничный
комитет призывает всех к  спокойствию и  предлагает всем по домам разойтись.
Подставлять свою грудь под  пули расчету нам нет!  Расходись все поодиночке,
держись кустов.  Каждый держи  связь  со  своим  шахтным комитетом.  Шахтные
комитеты - держи связь с рудничным комитетом... - Он снова поднял над толпой
черные свои руки и потряс ими.  -  Держи дисциплину,  товарищи! - крикнул он
помолодевшим голосом.
     Собрание,  как вышедшее из берегов озеро,  сначала медленно,  потом все
быстрей и быстрей растекалось во все стороны; отдельные его струи видны были
уже  далеко  в  кустах.  Одиночные фигуры казаков то  появлялись на  людской
волне, то исчезали, уносимые течением.
     Вахмистр с усами,  не хуже, чем у Якова Бутова, и еще несколько казаков
пробились наконец к бревнам, где стоял Бутов, но его уже и в помине не было.
Сторож рудничного двора,  безбородый, сморщенный инвалид с деревянной ногой,
сидел на бревнах и облизывал цигарку.
     - Куда он пошел,  не видел? - взняв плеть, сдерживая косящуюся на плеть
лошадь, грозно спросил вахмистр.
     Сторож искоса взглянул на  вахмистра и  выпустил два-три неопределенных
старческих кашля,  а может быть,  и смешка: смерть давно уже не была страшна
старику.
     Шахта Э 8 гудела в лесу о том, что она присоединяется к стачке.


        "IX"

     После  поражения белых  частей  под  Шкотовом и  провала наступления на
Перятино Ланговой уже не мог обманывать себя в том, что ему удастся удержать
рудник без  поддержки японских войск.  И  по  мере того как  беспомощность и
униженность его  положения становились все  наглядней для него,  рушился тот
моральный  стержень,   который  поддерживал  его   в   состоянии  внутренней
собранности, независимости и деятельности.
     Зевая  от  тоски  и  скуки,  он  просиживал долгие  бесплодные вечера у
управляющего,  в  ленивой и  презрительной усмешкой принимая ухаживания дам;
играл в карты и много пил, заглушая всякую возможность работы мысли.
     И  всюду,  где бы  он ни появлялся,  он встречал жену Маркевича,  молча
преследовавшую его  своим голубым,  пустым,  порочным взглядом.  Этим  своим
взглядом, улыбками, скрытными и в то же время какими-то по-детски и низменно
откровенными,  прикосновениями рук, всегда неожиданными, мягкими, кошачьими,
она  сразу  устанавливала свои  особые  и  очень  интимные  отношения  не  с
Ланговым, а с кем-то жестоким и слабым и опустившимся внутри него.
     Этому второму она  как  бы  говорила о  том,  что  с  ней все можно.  И
Ланговой  чувствовал,   как  между  ним  и  этой  женщиной  исчезают  всякие
установленные жизнью преграды.
     Когда поднялась четвертая шахта, Ланговой находился не на руднике, а на
позициях на Перятинской дороге,  где в  ожидании наступления партизан рылись
окопы и блиндажи.
     Ланговой тотчас же выехал на рудник.
     Его  встретила всеобщая растерянность.  Шахты  одна  за  другой бросали
работу.  Управляющий поминутно звонил в  штаб,  взволнованным голосом просил
принять меры.  Маркевич,  дергаясь лицом и  плечами,  говорил о том,  что он
давно  предупреждал,  а  теперь умывает руки,  и  Ланговой вдруг понял,  что
Маркевич боится.
     Ланговой послал усиленные наряды на шахты,  еще не захваченные стачкой,
с распоряжением никого не пропускать в шахты и не выпускать из них.
     В  четыре часа  прогудел гудок  вечерней смены,  но  никто не  стал  на
работу.
     Большинство  шахт  пустовало,   работали  только  водоотливные  насосы.
Рабочие первой и  второй шахт,  расположенных в  самом поселке,  и девятой и
десятой,  находившихся под японской охраной,  не  успели подняться на-гора и
бастовали под землей.
     Шахта Э  1,  в  которой работал Яков Бутов,  была самой старой и  самой
крупной на руднике.  В ней работало до полутора тысяч человек,  из них свыше
трехсот китайцев.
     Председателем шахтного  комитета здесь  был  Пров  Саенко,  однофамилец
замученного Пташки,  бесстрашный,  веселый, в осенних кудрях парень, уличный
вожак и озорник, любимец поселковых девушек.
     О положении дел веселый Пров,  работавший под землей, узнал по телефону
от администрации,  когда перестала работать клеть и выяснилось, что штейгеры
и  десятники,  за исключением двух-трех,  находившихся в дальних выработках,
выбрались на-гора.
     Оставшихся штейгеров хотели было тоже выпустить по лестнице,  не желая,
чтобы в шахте оставались хозяйские уши.  Но Пров, нехорошо и весело подрожав
ноздрями, сказал:
     - Пущай-ка с нами посидят...
     И  штейгеров заперли  в  конюшню для  слепых  подземных лошадей,  велев
аккуратно ухаживать за ничем не виноватой скотиной.
     В  большом скоплении людей всегда есть немало трусов и еще больше людей
неясных,  поведение которых зависит от  того,  кто  берет верх.  Но  старики
шахтеры,  когда они не наверху,  а  под землей,  обладают особенным чувством
дисциплины и  дружбы,  похожие в  этом отношении на  старых моряков во время
аврала.
     Только в  первые минуты возникла паника в более отдаленных выработках и
постояла толчея возле подземного рудничного двора,  где обосновался теперь в
конторке забастовочный комитет. Но не прошло и получаса, как создалась такая
обстановка, когда не только бегать зря, но даже задавать вслух относящиеся к
событию вопросы было уже неудобно.
     Рабочие  со  всех  выработок были  стянуты в  ближние штреки.  Китайцев
решили не неволить и собрали их на митинг, - китайцы примкнули к стачке.
     Через некоторое время по всем штрекам, как в детской игре в телефон, из
уст в уста пошел опрос:  у кого есть часы.  Опрос установил, что ни у одного
из полутора тысяч шахтеров часов не было.
     Но если ни у  кого из горняков не было часов,  то у многих обнаружились
карты.  Когда Пров пошел по штрекам проведать людей, уже во всех местах, где
висели   или   стояли   горящие   лампы,   образовались   кружки.   Молодежь
группировалась  больше   вокруг   откатчиц,   веселыми  шутками  встречавших
кудрявого Прова.
     - Только смотрите у меня!.. - Пров погрозил золотисто-черным пальцем со
стальным колечком.
     - Это ты у нас ходок,  Пров Алексеич, а это что ж за народ, - зелень! -
бодренько сказала старуха Чувилиха, лет тридцать уже работавшая по шахтам.
     - Под землей-то грех, бабушка! - отшутился Пров при общем смехе.
     В чуть освещенном мокром тупичке человек до тридцати молодых шахтеров и
шахтерок, наладив на расчески и гребешки папиросную бумагу, играли "Барыню",
и парень и девушка,  похожие на водолазов,  полуприсев,  чтобы не стукнуться
головами  о  крепление,   оттаптывали  ее,   "Барыню",  тяжелыми  горняцкими
башмаками.
     - ...И лежит она,  та Атланида,  на дне морском -  улицы, церкви, бани,
кабаки, а поверх ее вода. Соленая, - дребезжал в кромешной тьме стариковский
тенорок.
     - А люди? - спросил Пров, приподняв свою лампу.
     - Люди! Сказано, на дне морском! - отвечал кто-то из слушателей.
     - Ну,  это  как  сказать,  это  никому  не  известно,  -  поправил  его
рассказчик,  покосившись на подошедшего,  - это еще никому не известно, чего
оно там на дне морском, - продребезжал он своим тенорком.
     - А  оно  без людей еще интересней,  -  сказал кто-то,  -  стоят башни,
дворцы царские,  замки,  - он имел в виду замки, - а округ них рыбы плавают.
Большие... акулы, сомы... - таинственно говорил он.
     - В  море сомы?  Сам  ты  сом!  -  сказал Пров.  -  Давайте лучше песню
сыграем. Хорошую. Из тех, что не полагается...
     Старик-рассказчик,  видавший виды,  с  готовностью кхекнул в  бородку и
затянул "Замучен тяжелой неволей",  но Пров нашел,  что до этой песни еще не
дошло.  Он  завел  "Вставай,  подымайся,  рабочий  народ".  Соседние  группы
примкнули к ним, и песня покатилась по штрекам.
     Тысяча с  лишним людей,  рассевшихся звездообразно под землей на  общем
протяжении в  два километра,  не могла петь в  лад.  Песня перекатывалась из
одного штрека в  другой,  возвращалась обратно;  ее  накатывавшиеся волны  с
грохотом сшибались с встречными, - казалось, это сама земля гудит.
     Но  там,  на  земле,  не  было слышно этой песни.  Слушали песню только
китайцы, молча сидевшие в темном штреке на корточках друг против друга.


        "X"

     Вокруг шахт,  забастовавших под землей, собрались толпы женщин и детей.
Женщины осыпали солдат насмешками и  бранью и  чуть не  плевали им  в  лицо.
Дети,  что постарше,  кидались камнями,  а те, что поменьше, плакали. Казаки
разгоняли толпы плетьми, но толпы собирались снова, с каждым разом становясь
смелее.
     У  шахты Э  2  женщины стащили с  лошади отбившегося от  своих казака и
сняли с него штаны и сапоги.
     Часам к  пяти  забастовали железнодорожники,  рабочие подвесной дороги,
рабочие коксовой печи и электрической станции.
     Ланговому сообщили из  конторы  управления,  что  пришли  представители
стачечного комитета и управляющий просит принять участие в переговорах.
     Он поехал в сопровождении Маркевича, адъютанта и эскорта казаков.
     Не  слышно  было  ни  привычного жужжания вагонеток подвесной дороги  и
грохота  сгружаемого  и  нагружаемого  угля  и  маневрирующих  составов,  ни
посвиста "кукушек" на станции.  С горы виден был весь поселок,  дальний край
которого под сопками был уже в тени,  а ближняя, большая, часть еще освещена
солнцем.  Там и здесь виднелись пестрые кучки женщин,  то разбегавшиеся,  то
возникавшие вновь.  По улицам маячили конные с желтыми околышами фуражек.  В
прозрачном воздухе стоял слитный гомон женских и детских голосов.
     Едва Ланговой и  сопровождавшие его офицеры и казаки свернули на улицу,
идущую мимо шахты Э 1, дорогу им перегородила толпа женщин и детей. Казаки и
солдаты,  охранявшие шахту,  завидев  начальство,  снова  кинулись разгонять
толпу,  но  она,  в  состоянии крайнего  исступления,  не  обращала  на  них
внимания. Женщины садились или ложились на землю и пронзительно визжали.
     Ланговой,  стиснув зубы, пришпорил жеребца и карьером помчался прямо на
толпу.  Маркевич,  адъютант  и  казаки  ринулись за  ним.  Толпа  раздалась.
Несколько секунд  они  мчались  в  окружавшем их  сплошном визге  и  свисте,
осыпаемые камнями,  щепками,  комьями  земли  и  конским  пометом.  Ланговой
почувствовал, как что-то вскользь задело его повыше виска, и фуражка слетела
с  его головы,  но  он не остановился,  понимая,  что каждая минута задержки
поставит его в еще более смешное положение.
     Через  минуту его  догнал адъютант и  подал  фуражку.  Ланговой,  боясь
встретиться глазами с  Маркевичем,  вырвал фуражку из рук адъютанта и  снова
дал шпоры жеребцу.
     Несколько человек рабочих сидело в приемной.  При виде офицеров все они
встали.  Ланговой,  бледный,  с  подрагивающими  губами,  прошел  в  кабинет
управляющего.
     - Наконец-то! Здравствуйте, мой дорогой! - Управляющий, тряся кадыком и
задыхаясь,  вышел к  нему из-за стола,  протянув свои отечные руки.  -  Вот,
изволите ли видеть-с,  - начал было он хрипло-певучим, как у старой цыганки,
голосом.
     Ланговой,  не замечая его, круто обернулся к адъютанту и срывающимся на
визг голосом закричал:
     - О  чем  вы  думали?  Вам  что было приказано?  Вызовите мне командира
первого батальона!..  Мерзавцы!..  -  сказал он,  нервными движениями снимая
перчатки, и быстро зашагал по комнате.
     - Тише,  ради бога,  тише!  -  говорил управляющий,  косясь на двери. -
Садитесь,  господа. Я думаю, мы должны вначале сами обсудить положение. Вот,
изволите ли видеть-с, документ...
     Он  двумя пальцами взял  со  стола лист  бумаги,  наполовину исписанный
фиолетовыми чернилами, и протянул Ланговому.
     - Командир первого батальона у телефона, - сказал адъютант.
     - Я  поручил вам,  господин капитан,  заботу  о  порядке в  поселке,  -
заговорил Ланговой в  трубку тонким и  резким фальцетом,  -  но,  видно,  не
только ваши  солдаты,  а  и  вы  сами боитесь женщин!  Приказываю немедленно
прекратить безобразия!  Неповинующихся арестовывать,  кто бы они ни были. Вы
поняли меня? - Ланговой со звоном повесил трубку. - Мерзавцы! - снова сказал
он.
     Некоторое время он  походил по комнате,  потом взял из рук управляющего
бумагу и прочел ее при общем молчании.
     Стачечный комитет извещал о том, что он не считает возможным предъявить
требования и  вступить в  переговоры,  пока  рабочих четырех шахт насильно и
бесчеловечно задерживают под землей.
     "Если же управление и  командование не внемлют голосу рассудка,  -  так
кончалось  письмо,  -  и  подвергнут  репрессиям  посланцев  наших,  рядовых
тружеников-шахтеров, то мы напоминаем, что нас, тружеников, на руднике более
двенадцати тысяч и нам не останется ничего, кроме беспощадной мести".
     - Что вы на это скажете? А?
     Управляющий покачал головой,  и  его обрюзгшее,  в коричневых складках,
лицо со свисающим кадыком приняло обиженное дамское выражение.
     Ланговой брезгливым движением отбросил письмо.
     - Не вы у меня должны спрашивать,  Николай,  Никандрович, - сказал он с
холодным раздражением, - забастовка у вас, а не у меня!
     - Помилуйте,  Всеволод Георгиевич,  это же  дело государственное!  Вот,
изволите  ли  видеть-с,  я  послал  телеграммы Михал  Михалычу  и  господину
министру в Омск, где я прошу выслать немедленно задолженность по жалованью и
транспорт с продовольствием,  как единственный,  по моему убеждению,  способ
безболезненно ликвидировать все это...  Если же  вам угодно знать мое мнение
касательно этих  четырех  шахт,  -  пониженным голосом  сказал  управляющий,
покосившись на письмо стачечного комитета,  - я думаю, их действительно надо
выпустить и  начать договариваться,  в  расчете на благоприятный ответ Михал
Михалыча.
     - Вот как! - Ланговой удивленно посмотрел на него.
     - Поймите мое  положение,  -  сказал управляющий,  приложив руку повыше
живота.  -  Народ озлоблен,  два месяца без жалованья, продовольствия нет, в
бараках тиф.  Я  не  против репрессий,  но,  господа,  как только они бросят
работу у  насосов,  шахты будут затоплены!  Еще  несколько дней  стачки -  и
коксовая печь выйдет из строя на несколько месяцев.  А  в какое положение мы
ставим город,  дорогу?  Я  уж не говорю о  том,  что у этих людей припрятано
оружие,  динамит -  это господину Маркевичу лучше меня известно.  С отчаяния
они на все пойдут.
     - Ваше мнение, господин поручик? - спросил Ланговой.
     Маркевич жалобно сморщился.
     - Что ж мое мнение?  По-моему, господин управляющий прав. Ведь сил-то у
вас нет?  -  сказал он плачущим голосом,  искоса взглянув на Лангового,  и в
круглых  желтоватых  глазах  его   зажглись  огоньки  хамского  торжества  и
удовольствия.  -  Посмотрите,  какой  порядок  у  капитана  Мимура!  Никаких
переговоров, никаких демонстраций, бабы боятся даже близко подойти. Политика
сильной руки! По-моему, надо японцев вызвать, они заставят людей работать! -
сказал он, с нескрываемой уже издевкой глядя на Лангового.
     Кровь прихлынула к  лицу Лангового,  и  на виске его забилась тоненькая
жилка.
     - Господин  поручик,  происхождения которого я  не  имею  чести  знать,
забывает, что мы в России, а не в Японии... - холодно сказал он.
     - Воля  ваша,  -  сказал управляющий,  -  а  этих представителей я  еще
попробую уломать.  Будьте  добры,  дорогой мой,  пригласите-ка  их  сюда,  -
обратился он к адъютанту.
     Адъютант распахнул дверь:
     - Па-жалте!..


        "XI"

     За все время пребывания на руднике Ланговой не промолвил и двух слов ни
с одним из двенадцати с лишним тысяч людей, живших и работавших вокруг него,
даже не пригляделся ни к кому из них.
     И  вот  они вошли,  пять человек,  подталкивая друг друга,  держа перед
собой  фуражки,  видимо  робея.  Впереди шел  парень  в  синей  косоворотке,
черноволосый, с открытым, тронутым оспой лицом и твердыми серыми глазами. За
ним -  двое пожилых:  один -  лет уже за сорок,  приземистый и, должно быть,
силач;  другой -  помоложе него,  худой,  с  поблескивающими на  впалом лице
выпуклыми глазами,  -  оба  в  тяжелых сапогах и  потертых черных  пиджаках.
Четвертый был уже совсем старик,  с  черепом Сократа,  с  курчавой бородой и
мелкими-мелкими,  черными от  угля,  морщинками на  лице.  А  пятый -  почти
мальчик.  Жесткие стальные волосы  торчали на  его  голове во  все  стороны,
выражение лица было светлое и суровое.
     При виде этого юношеского светлого и сурового выражения что-то дрогнуло
в  нижней  части  лица  Лангового,  и  он  отвел  взгляд:  внутренний  голос
подсказывал ему, что сюда он не должен смотреть.
     Рабочие вошли и  остановились возле двери и  во все время разговора уже
не отходили от нее.
     - Ну-с,   так...   -   Управляющий  своими   отечными  пальцами  сделал
неопределенное движение.  -  А главные ваши что ж?  Боятся?  Заварили кашу и
послали вас расхлебывать, а сами боятся?
     Рабочие молчали.
     - Кто вас послал?
     - Кто?  Народ послал,