дей.
     Власть эта  была признана Петром,  Алешей и  теми,  кто  шел  за  ними,
добровольно и  была  основана на  силе простой разумной мысли,  очищенной от
всяких побочных соображений и потому совершенно бесстрашной, мысли настолько
жизненно правдивой,  то  есть  настолько соответствующей ходу  самой жизни и
стремлениям людей, что она приобретала характер материальной силы.
     После всех жертв,  трудностей,  напряжения сил,  сомнений,  разногласий
Петр,  Алеша,  Мартемьянов видели,  благодаря этому письму,  что  они жили и
работали не зря, и видели перед собой ясную цель и путь к ней.
     Простота и  ясность письма были таковы,  что  всем троим казалось,  что
каждый из  них,  в  сущности,  думал  именно это.  Им  не  хватало какого-то
"чуть-чуть",  чтобы  это  же  самое  выразить.  И  вот  когда  появилось это
"чуть-чуть",  оказалось,  что  все  они думают одно и  то  же  и  спорить им
действительно не о чем.
     Несмотря на  то,  что письмо,  несомненно,  поправляло их  всех (больше
всего Алешу,  но и Петра и тех,  кто стоял за ним),  несмотря на это, каждый
находил в  письме и  то,  что он предлагал.  Не говоря уже о  Петре,  работа
которого была одобрена в самом главном (и который был счастлив, но стеснялся
это показать), и Алеша мог бы сказать, что он предвидел японское наступление
и  выдвинул мысль о создании продовольственных баз в тайге,  а Мартемьянов -
что он как раз ведал в  ревкоме мужицкими делами и был главным организатором
съезда, о важности которого говорилось в письме. А Сеня Кудрявый, мучившийся
в это время вопросом о том,  как быть со стачкой,  не думал,  что решит этот
вопрос именно так, как советовало письмо.
     То,  что люди, сидящие в тюрьме, исходили из их общего жизненного опыта
и в то же время владели этим магическим "чуть-чуть",  то, что эти люди, живя
сами в нечеловеческих условиях, не сердились на глупости и ошибки, а учили и
ободряли и даже гордились теми,  кто работает на воле,  -  все это вызвало в
душе Петра,  Алеши и Филиппа Андреевича глубокое и чистое волнение,  которое
они стеснялись показать друг другу.
     - Н-да,  ничего не возразишь,  -  первый прервал молчание Алеша.  -  И,
знаешь, тут есть та-кие штуки!.. - Он смущенно и растроганно покрутил ежовой
своей головой и сказал: - А ну-ка, еще раз прочтем...
     И  они  прочли письмо еще  раз,  а  потом еще  раз.  И  всякий раз  оно
открывалось им все новыми сторонами. Даже когда они решили "соснуть часок" и
легли в  постель,  они долго еще с  необычайной откровенностью говорили и  о
письме,  и  о  работе.  А  потом каждый еще долго не спал и  думал о  своем,
личном,  которое вдруг тоже  стало таким ясным и  чистым перед их  моральным
взором.
     Уснули они, когда было уже совсем светло.


        "XVII"

     Кто-то толкал Сережу в плечо, он сел на койке. Сеня стоял над ним:
     - Одевайся, орлик мой, живенько...
     Изба полна была горняцкого народа, окружившего Якова Бутова.
     - Что  хотите  устройте -  суньтесь к  начальству с  разговором,  драку
заведите промеж себя, бомбу бросьте, а Прова надо спасти, - говорил Бутов.
     В несколько секунд Сережа был на ногах, готовый на все.
     - А его куда? - спросил Бутов Сеню.
     - К шахте номер один,  -  поспешно подсказал Сережа: он знал, кто такой
Пров. - Сеня, пожалуйста!.. - И он умоляюще посмотрел на Сеню.
     Стояла та  пасмурная,  туманная погода,  которая в  этой  части  страны
всегда приходит в конце весны и в начале лета.
     Едва они  достигли поселка,  как попали в  беспорядочный поток народа -
больше подростков и женщин, - с шумным говором катившийся в тумане куда-то в
глубину поселка.
     - Говорят, уже выпускают...
     - Да то брехня!
     - Приказ японского начальника - всех выпустить...
     - Та еще, мабуть, не начали... - говорили в бегущей толпе.
     Как ни взволнован был Сережа, но, пробегая мимо лавки, он вспомнил, что
купил вчера заплесневшую,  пережившую все войны и  революции плитку шоколада
"Жорж Борман" и забыл сегодня передать больной Наташке.  "Ну, после, после",
- подумал он, нащупав плитку в кармане штанов.
     На  стыке Екатерининской и  Перятинской дорог поток раздвоился.  Группа
шахтеров,  с которой бежал Сережа,  устремилась в тот рукав потока,  который
катился прямо к центру поселка.
     Здесь,   в  узкой  улочке,  движение  стало  затрудненней,  образовался
встречный поток, началась толчея.
     - Оцепление...  Японское оцепление...  Нету  прохода,  говорят  вам!  -
шумели в толпе.
     - А ну, нажми, ребята! - сказал старший, ринувшись плечом вперед.
     Работая плечами и локтями,  не обращая внимания на возмущенные возгласы
женщин,  они  немного продвинулись вперед,  но  попали в  такое коловращение
накатывавшихся и  откатывавшихся людей,  что мгновенно растеряли друг друга.
Более юркий Сережа, однако, не отставал от старшего.
     - Эй, Федя! - закричал тот, завидев сбоку затиснутого женщинами горняка
из своей группы. - Зови всех обратно... Скрозь Чувилихин огород!..
     - Скрозь Чувилихин огород!  Чувилихин огород!  - пронзительно завизжали
женщины, и вся толпа ринулась назад по улице, валя встречных.
     Сережа,  весь потный,  упал, и кто-то приятно наступил на него холодной
босой ногой.  Сережа выругался и,  в отчаянии,  что всех потерял и все будет
без него, побежал в сплошном потоке женщин и ребятишек.
     Двое подростков лет по  тринадцати -  один белесый,  вертлявый,  другой
русый,  с крупными карими глазами -  оба без шапок,  босые, держась за руки,
ловко прошныривали меж бегущих. Сережа все время норовил не отстать от них.
     Перекликаясь с другими ребятами,  и то как комом обрастая ими, то снова
теряя их,  подростки ныряли из улицы в улицу,  пока не вырвались из толпы. И
вдруг,  оглянувшись по  сторонам,  шмыгнули  во  двор  каменного больничного
здания, - группа ребят все-таки увязалась за ними.
     Пробежав двором,  откуда совсем близко видна была торчащая в тумане над
крышами шахтная вышка,  они взлезли на дощатый забор. К забору, во всю длину
его,  примыкал  с  соседнего двора  громадный сарай  с  пологой  односкатной
крышей.  Сережа,  немного отставший от  ребят,  взобрался вслед за  ними  на
забор,  на крышу и,  стуча сапогами,  побежал по крыше прямо на вышку шахты,
выросшую перед самым носом.  Но  белесый парнишка,  верткий,  как  обезьяна,
обернул к нему сердитое лицо и зашипел:
     - Ложись!.. - и очень умело выругался матерно.
     Сережа покорно опустился в мокрую угольную пыль,  покрывавшую крышу, но
успел оглядеться по сторонам и  слева от себя увидел улицу,  в дальней части
которой  шумела  взвихренная толпа  женщин,  задерживаемая линейкой японских
солдат; ближняя часть улицы была пуста.
     Ребята -  их было шестеро -  расположились на животах на краю крыши, то
выглядывая из-за нее,  то пряча головы.  Сережа всполз в  ряд с  ними и тоже
выглянул из-за края крыши.
     Шагах  в   пятнадцати  от  них,   посреди  большого  рудничного  двора,
заваленного угольными отходами,  ржавыми рельсами,  поломанными вагонетками,
возвышалось черное надшахтное здание с  примыкающими к  нему двумя высокими,
на черных столбах,  эстакадами.  В продолговатой пристройке к зданию работал
локомотив,  громко пыхая белым паром,  сразу превращавшимся в  туман;  видно
было, как в вершине здания крутится большое металлическое колесо.
     Во дворе было много японских солдат и  казаков -  верховых и  державших
коней в  поводу.  Но Сережа смотрел на то,  что творилось у выхода из шахты.
Там гуще стояли японские солдаты.  Впереди них выделялось несколько японских
и русских офицеров,  - Лангового среди них не было. Среди офицеров виднелись
два  человека в  грязных горняцких комбинезонах с  откинутыми капюшонами,  в
форменных штейгерских фуражках.  Сережа удивился тому,  что  эти  люди жадно
что-то жевали.
     Японские солдаты и  офицеры и  эти люди смотрели на выход из шахты,  но
выход был обращен не  на Сережу,  а  в  сторону распахнутых ворот,  где тоже
стояли японские солдаты, и Сережа не видел, на что они все смотрят.
     Вдруг где-то внутри надшахтного здания щелкнула остановившаяся клеть, и
одновременно  остановилось колесо  в  вершине  здания.  Из  здания  вывалила
большая партия  мокрых  и  грязных женщин  и  подростков с  бледными лицами.
Колесо  в  вершине снова  завертелось.  Японские солдаты спешно разрознивали
женщин и подростков,  и они поодиночке,  жадно заглатывая воздух,  проходили
мимо японских и русских офицеров и дальше, в ворота.
     Две женщины,  ведшие третью,  начали препираться с солдатом, пытавшимся
их  разнять.  Японский офицер  сделал знак  рукой,  и  женщины потащили свою
подругу.  Она  не  могла уже  передвигать ногами,  и  ее  облепленные грязью
башмаки волочились по земле.
     Щелкнула вторая клеть,  и  опять остановилось колесо,  и  опять хлынула
партия  подростков и  женщин.  Старик  рабочий и  женщина пронесли на  руках
мальчика.
     - Глянь, глянь! Мишка Городовиков... Ай-я-яй!.. - волновались ребята на
крыше.
     Мальчик был без чувств, и его курчавая головка болталась на тонкой шее,
пока его несли через двор.
     Потом пошли партии взрослых шахтеров,  -  их еще более строго разбивали
поодиночке и  пускали  с  большими интервалами.  Шахтеры шли  медленно,  как
каторжники,   с  угрюмо  потупленными  взорами,  с  изнуренными,  ничего  не
выражающими лицами.
     Вдруг один из жующих людей в штейгерской фуражке быстро указал рукой на
проходившего мимо сутулого шахтера, едва передвигавшего ноги.
     - Б...!  Шкура!  -  выругался белесый парнишка и плюнул между зубами. -
Ну, выпустим с тебя кишки!..
     Японский офицер сделал знак  пальцем,  двое солдат схватили шахтера под
руки и поволокли в сторону.
     "Может быть,  это они Прова?" -  испуганно подумал Сережа,  глядя вслед
арестованному и начиная понимать,  что он, Сережа, здесь один и что из плана
освобождения Прова ничего не вышло.
     Чем больше проходило их,  подземных людей,  с измученными однообразными
лицами,  тем  чаще один или  другой штейгер или оба вместе подымали руку,  и
солдаты волокли кого-нибудь в сторону.
     Снова щелкнула клеть, и замолчало колесо, и хлынула партия китайцев. Их
так же  разбили поодиночке,  и  один из японских офицеров со шпорами хлестал
проходящих мимо китайцев плетью по  лицам,  головам,  спинам,  куда попадала
плеть.  Они даже не  пытались увернуться от ударов,  шли грузным приседающим
шагом, волоча ноги.
     Вот выкатилась большая, тесно сгрудившаяся партия шахтеров с накинутыми
на головы мокрыми башлыками из мешков.  Ее тоже стали было разрознивать,  но
она не далась и, вся вместе, бегом бросилась к воротам.
     Штейгер успел  ткнуть  пальцем в  какого-то  рослого парня,  и  солдаты
накинулись на  него,  но  он,  тряхнув  плечами,  свалил  их  и  побежал  за
товарищами.  Раздался резкий свисток,  и еще несколько солдат и все офицеры,
русские и японские,  бросились на яростно отбивавшегося парня; кто-то сорвал
с него башлык, открыв его крупную кудрявую голову.
     - Смотри, Петь, Пров!.. - воскликнул кто-то из ребят.
     - Брательник  твой,   ай-я-яй!..   -  сказал  белесый  парнишка  своему
русоголовому  приятелю,   который  с  бледным  лицом  смотрел  на  то,   что
происходило во дворе.
     "Вот он, Пров... Бедный Пров", - с отчаянием подумал Сережа.
     Человек этот, более четырех суток проведший под землей, бился так умело
и  бешено,  что  низкорослые японские солдаты никак не  могли его скрутить и
стали  бить  его  прикладами.   С  лицом,  залитым  кровью,  он,  как  волк,
отгрызающийся от собак, проволочил на себе солдат и офицеров до самых ворот.
Но тут на него набросилось еще несколько японских солдат,  он сразу осел,  а
солдаты,   слепившиеся  над  ним  в  какую-то  страшную  зеленую  кучу,  еще
продолжали бить его прикладами.
     Сережа, вздрагивая всем телом, беззвучно плакал скупыми, злыми слезами.
То,  что  Сережа испытывал,  было уже  нечеловеческое желание -  сорваться с
крыши и  рвать,  грызть,  терзать эту зеленую страшную кучу.  Но кто-то тихо
говорил ему:  "Нельзя,  терпи,  смотри". Сердце его безумно колотилось, и он
крепко  держался вымазанными углем  руками за  край  крыши,  вздрагивая всем
телом.
     И вдруг со двора взревело:
     - Вам  здесь  чего!..  -  И  громадный казак со  шрамом через обе  губы
кинулся к сараю, потрясая плетью.
     Русоголовый  парнишка,  плакавший  навзрыд,  поднялся  на  коленках  и,
размахнувшись,  пустил  в  казака свинчаткой.  Казак  не  успел  увернуться,
свинчатка звучно шлепнулась во что-то,  но все ребята и Сережа вместе с ними
уже катились с крыши.
     Через некоторое время они очутились среди толпы, встречавшей выпущенных
из-под земли шахтеров,  черные,  мокрые, медленно волочащиеся фигуры которых
со всех сторон облеплены были плачущими и радующимися детьми и женщинами.
     Кто-то сзади схватил Сережу за руку,  он чуть не вскрикнул.  Но это был
Филя, - он был бледен, одни глаза горели на его лице.
     - Серега?  Милый! - Он втащил его во дворик и повел за собой куда-то на
зады. - Полный провал получился, квартирку-то нашу раскрыли, но, слава богу,
посты успели упредить,  все успели уйти...  Сегодня туман, слава богу, народ
валит с  рудника тыщами на  все  четыре стороны,  -  рассказывал Филя тихим,
отдаленным голосом.
     - Ты знаешь, а Прова-то... - Сережа задохнулся.
     - И Сене надо бы уж давно идти, - отдаленным голосом говорил Филя, - да
он уперся; не уйду без Сереги, - у нас вся душа по тебе изболелась...
     - Прова-то японцы убили,  - докончил Сережа кривящимися от горя и злобы
губами.
     Сквозь густые кусты они пробрались в  глубокий овраг,  на  дне которого
туман лежал пластами,  и  долго молча шли вверх по дну оврага,  пока в самой
уже вершине его,  в кустах,  не наткнулись на большую группу шахтеров; среди
них был и Сеня.
     - Ах, братец ты мой!.. - только и мог сказать Сеня.
     - Ну, прощайте, други... - сказал Филя, вдруг заторопившись.
     - Как? Ты остаешься? - Сережа с жалостью взглянул на него.
     - Остаюсь здесь за  главного подпольщика,  -  ответил Филя с  смущенной
улыбкой.
     Сережа,  сунув руку  в  карман,  вытащил расплывшуюся в  бумажке липкую
шоколадку и подал ее Филе в черной ладони.
     - Передай вот это... - начал было он.
     - Нет Наташки-то,  умерла Наташка,  -  торопливо сказал Филя. - Спасибо
тебе, Серега... Спасибо за все, - он не мог говорить и обнял Сережу.
     Сеня отвернулся.
     Так начался великий исход рабочих с Сучанского рудника в партизаны.
     С одной из партий ушел и Яков Бутов,  оставив на руднике жену, шестерых
детей и так и не повидав девочки, родившейся в первый день стачки.


        "XVIII"

     В  течение нескольких дней  и  особенно ночей шахтеры выходили в  села,
окружающие рудники.  Часть  оседала в  Сучанском отряде  в  Перятине,  часть
тянулась в  отряды уссурийского побережья,  часть -  к Бредюку,  который был
выбит  из  Шкотова совместными действиями японских и  американских частей  и
снова сидел в Майхе.
     Но  большинство шахтеров  толпами  валило  в  Скобеевку,  и  в  течение
нескольких суток весь ревком не спал, наспех сколачивая прибывающие группы в
отряды,  рассылая их  в  разные концы  области:  Скобеевка не  в  силах была
прокормить такую массу людей.
     Сеня Кудрявый и Сережа,  душевно сблизившиеся во время стачки,  тоже не
спали в эти страдные дни.
     Держалась все та  же пасмурная погода,  подморашивал дождик,  и  только
иногда перед сумерками чуть сквозил прощальный нежный свет.
     Со  слезами  и  обетами  проводив  на  север  последнюю крупную  партию
шахтеров,  среди  которых у  них  немало  завелось друзей,  Сеня  и  Сережа,
осунувшиеся,  мокрые,  вошли в ревком к Суркову. У него сидел сумрачный Яков
Бутов.
     - С поклоном к тебе,  -  сказал Сеня,  смущенно улыбнувшись Суркову,  -
отпусти парня в отряд к нам: просится, а мы рады б были...
     - Петр Андреевич, пожалуйста!..
     Сурков  вскинул  на  Сережу  усталые и  злые  глаза  и,  махнув  рукой,
согласился.
     В больнице у отца Сережа застал Филиппа Андреевича.
     Еще  со  времени их  работы в  сучанском совете Мартемьянов и  Владимир
Григорьевич  дружили  между  собой.  Дружба  их  основывалась  на  том,  что
Мартемьянов считал Владимира Григорьевича честным человеком и  очень  ученым
человеком,   но  интеллигентом,   которого  надо  воспитывать,   а  Владимир
Григорьевич считал  Мартемьянова самородком из  народных  глубин,  человеком
незаурядного природного ума  и  признавал  за  ним  как  бы  моральное право
воспитывать его, Владимира Григорьевича.
     В  тот  момент,  когда  вошел Сережа,  Мартемьянов как  раз  воспитывал
Владимира Григорьевича,  а  Владимир Григорьевич с  унылым и  сердитым лицом
слушал его.
     - Это вашему брату,  интеллигенту,  все неясно да неизвестно,  а нашему
брату, рабочему, все ясно, все известно, - надувшись, говорил Мартемьянов. -
Ежели бы мы эдак о каждом деле раздумывали, ни одного б не успели сделать!..
     Сережа,  которому вид отца показался противно-унизительным, сухо сказал
о перемене в своей судьбе.
     - Ну что ж, ну что ж!.. - заторопился Владимир Григорьевич.
     Сережа обнял его  и  поцеловал в  небритую табачную щеку.  Все-таки они
очень любили друг друга.
     Лена была где-то в палате.  "И к лучшему",  -  подумал Сережа, не велев
отцу звать ее.
     Все уже было уложено в походную сумку, а Сережа все искал что-то, лазил
под кровать, в сундук, выдвигал и задвигал ящики стола, гардероба. Потный, в
свалявшемся под кроватью пуху, мрачный Сережа остановился посреди комнаты.
     Здесь была спальня отца и матери.  Они спали всегда на разных кроватях.
Теперь  на  материнской,  с  большими проржавевшими шишками по  углам,  спал
Сережа.  Старая  жестяная коробка из-под  монпансье,  украшенная облупленным
изображением малины, стояла на тумбочке у изголовья отца.
     Сережа понял, что тот шаг, который он собирается сделать сейчас, это не
просто поступление в  отряд Гладких,  а  это  огромная перемена во  всей его
жизни, а все, что было до этого, - это была игра.
     С  растроганным недетским чувством он  обошел весь дом.  На всем лежала
печать войны, заброшенности. А Сережа? Лучше ли он стал, хуже?
     Он не зашел проститься с Аксиньей Наумовной, боясь, что разревется.
     У избы Нестера Борисова, где стоял штаб Гладких, сидел, пыхая цигаркой,
зарубщик Никон Кирпичев в брезентовом плаще...
     - А,  Сергей...  Здравствуй,  Сергей! - сказал он, твердо шепелявя, так
что получалось Шергей.  -  Ну-к что ж, очень, как говорится, приятно, зайди,
зайди!  -  сказал он,  выслушав Сережу,  и  кивнул головой в  сторону сеней,
откуда доносились женские смешки и поплевывание шелухи от семечек.
     В  горнице  с  большой  русской  печью  было  много  женщин,   девушек,
ребятишек,  и  все они,  теснясь и  хихикая,  старались заглянуть в  красную
горницу, откуда доносились странные басовитые и теноровые вскрики.
     Сережа,  протиснувшись между женщин и  ребятишек со своим винчестером и
сумкой, заглянул в красную горницу.
     Она  была  вся  в  табачном  дыму.   У  большого  стола  под  образами,
беспорядочно  заставленного бурыми  бутылками,  покачиваясь,  стоял  Гладких
вполуоборот к  Сереже и  ревел что-то,  раздувая вороные усы.  По ту сторону
стола, красный, сидел Нестер Васильевич, - он сидел в необыкновенно странной
позиции, - охватив край стола губами и страшно вытаращив глаза. А в углу под
образами Мартемьянов,  с  совершенно землистым,  мокрым от  слез  лицом,  со
сбившимися на лбу потными редкими волосами, стучал кулаком по столу и кричал
не слушавшему его Нестеру Васильевичу что-то прямо противоположное тому, что
говорил Владимиру Григорьевичу.
     - Уж больно ты все знаешь!  -  кричал Мартемьянов,  весь в слезах. - Уж
больно все тебе ясно!..  Не-ет,  брат,  но  все так светло да  ясно на белом