в ухо к дверям.
     Из передней доносился шум спора, отдельные фразы.
     - Люди без  куска хлеба сидят...  Сам за  кусок хлеба работаешь,  где у
тебя совесть?
     И   в   разноголосый  гомон  все  время  вплетался  строго-просительный
старческий голос лакея:
     - Уходите, господа хорошие, честью прошу, не велено принимать...
     Голоса  все  возрастали,   потом  все  покрыл  сиплый,   злобный  голос
шепелявого:
     - А  ну  его  к  черту,  барского холуя!  Садись,  ребята,  будем здесь
дожидаться.
     Этот голос прозвучал уже на какой-то самой высокой точке напряжения. На
короткое  мгновение  водворилась  тишина.   Потом   послышался  звук   резко
распахнутой двери, и вдруг на весь дом загремел голос старого Гиммера:
     - Вон!..
     - Папа! - вскрикнула Лиза и распахнула дверь.
     Трое  незнакомых людей  стояли,  отпрянув  к  выходным  дверям,  словно
ощетинившись. Лакей с раскрытым ртом держал руки так, точно хотел поддержать
какой-то падающий предмет. А на том месте, где раньше стоял лакей, стоял сам
старый Гиммер в  одной  жилетке,  чуть  присев на  своих медвежьих ногах,  с
багровым лицом и лысиной, указывая рукой на дверь.
     Лена почувствовала, как сердце у нее на мгновение перестало биться. Она
не  понимала слов,  которые кричал Гиммер,  только слышала рев  его голоса и
видела, что Гиммер ужасен.
     - В полицию!.. Проучу!.. - ревел Гиммер.
     В  это  время раздался сильный стук во  входную дверь -  лакей бросился
отворять;  в  переднюю  ввалился  дворник  с  бляхой,  несколько городовых и
околоточный надзиратель в белых перчатках.
     Лиза,  вскрикнув,  захлопнула дверь в  столовую.  Адочка заплакала;  но
Лена,  повинуясь сама не зная чему,  вновь распахнула дверь и  с окаменевшим
лицом остановилась на пороге.
     Она  видела,  как  дворник и  городовые крутили руки  незнакомым людям,
вырывавшимся и  что-то  злобно кричавшим,  видела,  как  околоточный рукой в
белой перчатке ударил паренька с редкими кольцами волос по его большим серым
глазам,  слышала  продолжающийся  рев  старого  Гиммера  и  тяжелое  дыхание
борющихся людей.
     Незнакомые люди  были  вытолкнуты на  лестницу городовыми и  дворником;
ушел и околоточный,  почтительно козырнув старому Гиммеру.  Гиммер,  постояв
немного, повернул к Лене свое все еще багровое лицо и, не узнав ее, прошел к
себе, хлопая всеми дверьми.
     В передней остались только Лена и старый лакей Гиммера.
     - Ведь говоришь людям человечьим языком,  -  словно извиняясь в чем-то,
сказал лакей, - просил же их: уходите, господа хорошие, а оно - вон оно...
     Он махнул рукой и, склонив голову, вышел вслед за Гиммером.


        "XXII"

     С  объявлением войны Вениамин,  средний сын Гиммеров,  уехал на  фронт.
Уехал на фронт и Всеволод Ланговой. Вскоре и Дюдя, который сидел по два года
в  каждом классе и все не мог кончить училище,  поступил добровольно в школу
прапорщиков и тоже уехал на фронт.
     На фронт должен был попасть и Таточка, но стараниями и деньгами отца он
был пристроен в  каком-то  военном учреждении,  тут же,  в  городе;  в  этом
учреждении Таточка ничего не делал, а только носил военную форму.
     Многие молодые люди  из  других богатых семей города также либо ушли на
фронт, либо пристроились в тыловых учреждениях.
     К  обычным разговорам на  званых обедах и  ужинах присоединились теперь
разговоры об  успехах  русских  армий,  о  немецких  зверствах,  о  здоровье
сыновей, о ранениях и наградах. Изредка читались письма с фронта.
     По  письмам было известно,  что Вениамин,  служивший в  каком-то штабе,
повышается в  чинах,  а  Всеволод Ланговой,  командовавший в  том же корпусе
пехотной частью, ранен, награжден крестом и тоже произведен в следующий чин.
Оба отказались использовать предоставленный им  отпуск,  и  в  городе о  них
говорили как о героях.
     В пятнадцатом году приехал в отпуск Дюдя,  который не был ранен, не был
ничем награжден и никуда не произведен, но которого в городе тоже чествовали
как  героя.  Почти все время своего пребывания в  отпуску Дюдя был мертвецки
пьян,  истратил много отцовских денег,  и через месяц после его отъезда была
уволена другая горничная, нанятая вместо Ульяши.
     Война  плохо  отразилась  на  делах  Гиммера.  Не  хватало  забойщиков,
зарубщиков,  бурильщиков, механиков, и цифры пудов и рублей складывались все
более неблагоприятно для дела.
     В конце концов лакей, похожий на Достоевского, уложил в чемодан Гиммера
необыкновенно блестящий черный фрак  и  черные ботинки с  острыми носами,  и
Гиммер выехал в  Петроград.  Предприятия Гиммера были признаны в  Петрограде
работающими  на  оборону,  и  по  возвращении Гиммера  его  добродушное лицо
украсило собой все газеты города.
     Война  породила соблазн более  легкой  наживы.  Гиммер  крепился дольше
всех,  но однажды, крякнув и обтерев лысину, - как спущенный с цепи медведь,
ринулся черт знает в какие операции, давя всех своими медвежьими ступнями.
     В кабинет Гиммера, в контору и на квартиру зашмыгали бойкие толстенькие
люди с портфелями,  в коротких клетчатых брючках,  со стремительной речью, -
раньше их не пускали и на порог.
     На званых обедах и  ужинах Гиммера появились китайские купцы в шелковых
халатах,  похожих на  сутаны ксендзов.  Посещения их  доставляли невероятные
мучения Софье Михайловне.  Это  были чистые,  вежливые,  упитанные люди,  но
Софья Михайловна не переносила китайцев,  и после их ухода комнаты тщательно
проветривались и опрыскивались из пульверизаторов.
     Новые дела  требовали новой траты сил.  Кроме того,  к  числу обществ и
комитетов,  в  которых  состоял  Гиммер,  прибавились общества  и  комитеты,
связанные с войной.  Гиммер обрюзг от недосыпания;  он даже доходил до того,
что  выходил к  столу небритым.  Но  в  глазах его  всегда стояло чертовское
пронзительное сияние,  и он чаще,  чем обычно, шутил и давился рыбьей костью
на разные лады.
     К шестнадцати годам Лена была уже стройной, с большой темно-русой косой
и  большими темно-серыми  глазами,  красивой и  знающей,  что  она  красива,
девушкой.  Печать  детскости,  которую придавали ей  тонкие руки,  удивленно
приподнятые  брови,   неожиданно  зверушечьи  жесты  или   взгляды,   только
прибавляла ей прелести.  Она уже привыкла к  тому,  что в  театре и на улице
мужчины смотрят на нее,  оценивают каждое ее движение,  линии ног и тела. И,
робея от этих взглядов и принимая от робости все более неприступный вид, она
в  то  же  время не  могла уже обходиться без таких взглядов и  сама ждала и
вызывала их.
     В сущности,  она была уже вполне сформировавшейся взрослой девушкой. За
два года она сделала такой скачок,  что ей  самой странно было,  как это она
еще два года назад была такая маленькая и  ничего не  знала.  Правда,  она и
теперь плохо помнила таблицу умножения.  Но зато она знала, например, о том,
что сын купца Шура Солодовников, которого прочили Лизе в женихи, крал у отца
деньги и  играл на бегах и однажды был уличен в подделке векселя,  и,  чтобы
замять  это  дело,  старику Солодовникову пришлось изрядно потратиться;  что
Тереза  Вацлавна  Пачульская,   о  прошлом  которой  намекала  как-то  Эдита
Адольфовна,  была  шантанной певицей,  а  теперь  тратила  десятки тысяч  на
наряды,  и била по лицу свою горничную, и имела, несмотря на свои сорок семь
лет,  несколько любовников,  в  том числе одного черного-пречерного студента
Восточного  института,  деятельного участника  кружка  Таточки.  Лена  знала
теперь,  что  частенько,  после  театра  или  литературного суда  в  женской
гимназии над  Норой  Ибсена,  Таточка  с  компанией едет  в  ресторан или  в
публичный дом и  потому так поздно возвращается и поздно встает;  что лучший
друг Таточки, Борис Сычев, мечтавший о "прекрасной даме" и "жаждавший чуда",
заразил нехорошей болезнью свою невесту,  мечтавшую о "юноше бледном" и тоже
"жаждавшую  чуда";   что   в   семье  ювелира  Грибакина  дети   родятся  от
промышленника Герца, а в семье промышленника Герца - от ювелира Грибакина, и
что   весь  город  знает  об   этом,   кроме  самих  детей;   что  богатство
полуграмотного золотопромышленника Тимофея  Ивановича  Скутарева началось  с
того,  что он убил сонными четырех своих товарищей - старателей, - и что ему
за  это ничего не было;  что владелец конного завода Станислав Бамбулевич до
смерти засек мальчишку-пастуха за  порчу породистой лошади и  что ему за это
ничего  не  было;  что  рыбопромышленник  Карл  Паспарне  и  Кo  так  хорошо
застраховал свои суда,  что приложил все усилия к тому, чтобы их потопить, в
результате чего утонули шестьдесят четыре рыбака,  и  ему  за  это ничего не
было;  что  на  глухих  рудниках  акционерного общества "Серебро -  свинец",
значительная доля  паев  которого  принадлежит  вице-губернатору и  епископу
сахалинскому  и  камчатскому,  работают  под  охраной  полиции  арестанты  и
каторжники;  что купец Вайнштейн содержит в китайском квартале опиекурильню,
которую любой может видеть на Пекинской улице, но всеми подразумевается, что
опиекурильни не существует.
     И Лена начинала смутно догадываться теперь,  что все, о чем говорили за
столом,  в  гостиной и  кружках эти  люди  и  люди,  лепящиеся вокруг них  и
пресмыкающиеся перед ними, - о родине, о человечестве, о красоте, о любви, о
милосердии, о доброте, о боге, о счастье, - все это они плохо знают и во все
это плохо верят,  а  хорошо знают и верят они в то,  что они должны вкусно и
сладко  есть,   пить  много  хорошего  вина,   нарядно  и  тепло  одеваться,
наслаждаться красивыми и  хорошо одетыми женщинами,  не  затрачивая никакого
труда на то, чтобы все это у них было.
     Лена стала взрослой и знала теперь, что книги пишутся вовсе не о любви,
а для того,  чтобы показать, как люди мучаются. И они мучались перед глазами
Лены  -  от  нищеты  и  тяжелого  труда,  от  неудовлетворенной любви  и  от
пресыщения в любви,  от измены и вероломства друзей,  от рождения детей и от
смерти близких,  от  оскорбленного самолюбия,  от ревности,  от зависти,  от
разлада со средой,  от подчинения среде, от краха карьеры, от имущественного
разорения,  от неверия в бога, от веры в бога, от столкновения убеждений, от
физического безобразия,  от старости, от скупости, от свища в мочевом пузыре
и  от сотен и тысяч других болезней.  И по книгам выходило так,  что никто в
этом не виноват и что выхода из этого никакого нет.
     Да, Лена стала совсем взрослой, и ей скучно стало жить. На нее все чаще
находили припадки тоски;  от  звуков музыки ей хотелось плакать;  опостылели
вечера, встречи и разговоры с людьми. Она страдала от бессонницы. И когда ей
давали порошки веронала, она сама не зная почему, складывала их в коробочку,
чтобы их скопилось побольше.


        "XXIII"

     В канун пасхи в женской гимназии была назначена торжественная литургия.
Ученицы младших классов по нескольку раз в  день заглядывали в рекреационный
зал,  где те самые столяры,  плотники и декораторы, которые обычно сооружали
сцену  и  украшали зал  под  спектакли и  вечера,  возводили теперь алтарь и
развешивали иконы к предстоящему богослужению.
     В  то время как в  семье Гиммеров шли спешные приготовления к участию в
торжественной   литургии,    примеривались   новые   платья,    и    Адочка,
перепробовавшая уже несколько пар чулок,  капризничая, отталкивала горничную
голой ногой в  грудь и  заставляла примерять все новую и  новую пару,  -  на
половине прислуги тоже шли  приготовления к  заутрене и  к  свячению пасох и
куличей в кладбищенской церкви, что в Куперовской пади. В эту церковь всегда
ходила прислуга Гиммеров,  потому что это была церковь для простого народа и
там сестра горничной Даши пела в хоре.
     Лена,   находившаяся  в   одном  из   своих  обычных  теперь  состояний
беспокойства и  раздражения,  тоже  было  начала примерять новое платье,  но
вдруг расстроилась,  сказалась больной и  осталась мрачно лежать на кровати,
когда вся женская половина семьи Гиммеров отбыла в гимназию.
     Когда смолк шум  голосов в  передней,  Лена в  лихорадочном возбуждении
надела одно из своих самых простых платьев,  шубку и неожиданно появилась на
половине прислуги в тот самый момент,  как горничные,  судомойки,  истопник,
повар и  подповар и  их  жены,  одетые во  все  лучшее,  что у  них было,  с
завязанными в  платки куличами и  пасхами в руках,  готовились отправиться к
заутрене.
     - Вы разве не ушли, барышня? - удивленно спросила Даша.
     - Нет, я с вами пойду, - сказала Лена, покраснев.
     - С нами? Вот так Леночка!.. - протянула пожилая судомойка.
     - Мы с ней на хоры пойдем, - одобрительно сказал старик-повар. - Я буду
басом петь, а она дискантом...
     - А барыня заругаются, - все еще не соглашалась Даша.
     - А она не узнает.  А если узнает, скажу, что вы не брали, а я пошла, -
настаивала Лена.
     Шла самая скучная часть богослужения - чтение Деяний апостолов.
     Толпы валили в церковь и выкатывались обратно;  паперть, церковный двор
и  примыкавшая к  нему опушка кладбища пестрели народом.  От  самых ворот до
паперти двумя рядами сидели калеки и  нищие,  просившие милостыню на  разные
лады;  за ними и вперемежку с ними белели женские платки, узелки с пасхами и
куличами.  Парни и  девушки с  вербами в  руках гонялись в  темноте друг  за
другом,  прыгая через  могилы,  хватаясь за  кресты и  памятники;  в  гомоне
выделялся веселый визг девчат; мелькали светлые платья, огни от папирос.
     С  темного  огромного кладбища веяло  мощным  запахом  оттаявшей земли,
вербы и  весенних почек.  И  надо  всем этим оживлением раскинулось темное и
теплое небо.
     Лена,  держась за повара,  с  трудом протискалась в притвор,  в котором
двигалось два  потока входящих и  выходящих людей.  Поток  входящих увлек  с
собой и  прислугу Гиммеров,  а повар,  Даша и Лена по лестничке поднялись на
хоры.
     Запах множества скучившихся и  потеющих людей,  запахи ладана,  тающего
воска и коптящих фитилей здесь, на хорах, были особенно невыносимы.
     Кто-то  длинный,  как жердь,  в  очках,  блестя конусообразной лысиной,
быстро  и  монотонно читал  Деяния апостолов за  столиком перед  плащаницей,
вынесенной на середину церкви; во влажном тумане мерцали оклады и ризы икон.
В толпе,  кишевшей внизу,  молились только старики и старухи, большинство же
или  стояло  молча,  переступая с  ноги  на  ногу,  отирая  потные лбы,  или
перешептывалось.   Под  самыми  же  хорами,   ближе  к  выходу,  происходило
непрестанное круговращение людей,  сталкивавшихся друг с другом, сердившихся
друг на друга за толчки и наступание на ноги.
     На  хорах  тоже  не  было  никакого  молитвенного  настроения.   Певчие
переговаривались между собой или,  подавшись в темную глубину хоров,  курили
папиросы.  Тут же в  темноте парни тискали девушек,  слышно было заглушенное
прысканье в  ладони,  и  иногда до  Лены доносились даже дурные слова.  Лена
испуганно жалась к  повару,  который неодобрительно косился на  всех  поверх
очков.
     За столиком перед плащаницей беспрерывно менялись люди, читавшие Деяния
апостолов.  Лене стало скучно от их разнообразно-монотонных голосов и  дурно
от  духоты  и  запахов;  настроение радостного оживления и  ожидания чего-то
покинуло ее;  она уже начинала жалеть,  что пришла сюда,  но не могла уйти -
боялась одна возвращаться домой по глухой окраине.
     Наконец чтение кончилось.  Хор выдвинулся к  перилам.  Вышел похожий на
черного лохматого пса священнослужитель и прогудел что-то, и хор начал петь.
Но это был любительский хор,  и у него не больно-то ладилось.  Маленький,  с
испитым лицом и испуганными глазками регент в сердцах драл себя за волосишки
и стучал камертоном.
     - Тише, звери... - чуть не плача, шипел он на басов.
     Старик-повар,   только  и   пришедший  сюда  из-за   пения,   ворчал  и
отплевывался.
     - Чего из полуношницы исделали!  - говорил он, обращаясь за сочувствием
к Лене.
     Лена,  от  все возраставшей духоты едва не  валившаяся с  ног,  шепнула
Даше,  чтобы  та  искала  ее  у  церковных ворот,  спустилась по  лестнице и
протискалась во  двор.  Тут  ее  снова  обдало весенними запахами и  говором
людей.  Вспомнив, что она захватила с собой в сумочке медяков, Лена пошла по
ряду оделять нищих.
     С тем особенным любопытством,  которое было у нее ко всему болезненному
и  уродливому,  она  всматривалась в  выставленные напоказ  обнаженные язвы,
культяпки, обрубки, вслушивалась в гнусавые, хриплые голоса.
     "Вот они -  убоги и нищи,  -  думала она,  - и им уже ничего, ничего не
нужно, кроме этих медяков!.."
     Ей все время хотелось заговорить с кем-нибудь из них,  но она не знала,
с чего начать, и стеснялась людей, стоявших возле.
     У  самых ворот,  прислонившись к  каменной ограде,  опершись на  палку,
склонив большую голову,  с лицом,  спрятавшимся, как в гнезде, в шапке седых
волос и  в  седой бороде,  стоял нищий в лаптях,  с котомкой за плечами.  Он
стоял молча, не подымая головы. Людей возле него не было.
     Лена дала ему серебряный гривенник.
     - Спаси  тебя  господи на  долгие  лета,  -  тихо  сказал старик и,  не
крестясь, спрятал гривенник за пазуху.
     - Вы откуда, дедушка? - робко спросила Лена.
     Он ответил не сразу, а точно подумав немного:
     - Мы-то  откуда?..  Мы-то  в  боге  живем...  А  бог,  он  повсюду,  он
повезде...   -  И  он  взглянул  на  Лену  глубоко  спрятанными,  маленькими
блестящими глазками.
     У Лены занялось дыхание.
     - Давно вы так... - Лена не знала: "живете? ходите?" - ходите?..
     Нищий снова подумал:
     - А как себя помню, так и хожу...
     Лена помолчала, не зная, о чем еще опросить.
     - Где же вы ночевать...  -  "предполагаете?  собираетесь?"... - будете?
Здесь?..
     - Не-ет,  здесь не будем... - со вздохом сказал старик. - Здесь сторожа
не допустют,  а  то,  бывает,  деньги отберут...  Ночевать -  за Семеновским
базаром, там будем ночевать...
     Лена слышала уже, что нищие живут где-то за Семеновским базаром.
     - Там вас не обижают?
     - За Семеновским-то?.. - Нищий подумал, опершись на клюку. - Не-ет, там
не обидют,  кому ж  там обидеть?  Хоть я  там и  не был,  да кому ж  обидеть
там-то?
     - Ну да,  там все... - "нищие? бедные?" - ...бездомные... Они не станут
обижать, - убежденно сказала Лена.
     - Не станут?  -  переспросил старик. - Вот и я говорю... А здесь что ж,
здесь,  бывает,  деньги отберут. Летось вот... Округ церкви пошли, - перебил
он себя.
     Из церкви повалила толпа,  послышались звуки нарастающего пения,  и  на
паперти в блестящих, отливающих при свете факелов облачениях показались попы
и дьяконы, несшие в руках какие-то тяжелые и мерцающие предметы. Потом попов
не  стало  видно  из-за  нахлынувшей на  них  людской черноты,  а  тяжелые и
мерцающие предметы в  волнах пения  поплыли вокруг церкви.  Через  некоторое
время они  выплыли с  другой стороны,  снова видны стали на  паперти попы  в
сверкающих облачениях,  они еще попели и  потолкались в  притворе,  и  снова
толпа повалила в церковь.
     Некоторое  время  стояла  удивительная тишина,  или,  может  быть,  так
казалось. Нищий, опершись на палку, не возобновлял начатого рассказа, и Лена
больше не  спрашивала его.  Она  чувствовала себя как  во  сне  и  не  могла
определить, сколько времени длится ее сон.
     Очнулась она  тогда,  когда  раздался медный  тяжелый удар,  не  в  лад
бренькнули тонкие колокола,  снова  наплыл еще  более густой и  тяжелый гул,
залились,  застонали,  заакали  медные,  будто  стеклянные  горла,  и  звон,
пахучий,  теплый и торжественный, поплыл волнами над пестрой кишащей толпой,
над кладбищем, над слободкой.
     - Христос  воскрес...  -  спокойно сказал  нищий,  замигав глазами,  не
крестясь.
     - Воистину воскрес,  -  быстро прошептала Лена,  удивленно и  испуганно
глядя на нищего.
     Веселая,  оживленная толпа