амого отрога большой
плодовый сад  -  гордость Владимира Григорьевича Костенецкого:  сад этот был
разбит и  посажен им  по  специально выписанному из Германии руководству для
садоводов-любителей.
     Они вошли в полутемный коридорчик,  деливший дом пополам. Дверь в конце
коридора  была  открыта;   виден  был  угол  русской  печи;  тянуло  запахом
всяческого варева и жаренья.  Простоволосая,  худая,  чисто одетая старуха в
белом переднике, с засученными рукавами, высунулась в дверь.
     - Пришли? - радушно сказала она. - И то заждались. Сейчас подаю...
     - Я подсоблю тебе, Аксинья Наумовна!
     Алеша Маленький, подмигнув Сене, побежал на кухню. В просторной угловой
комнате,  с  громадным буфетом  у  стены,  стоял  застланный клеенкой  стол,
накрытый на семь человек.
     Высокий и  чудаковатый старик в  сапогах,  со  свернутой набок черной с
проседью бородкой,  которую  он  каким-то  беспокойным движением то  и  дело
захватывал горстью,  ходил  по  комнате нетвердой,  ревматической походкой и
оживленно говорил что-то  двум  сидевшим на  стульях горнякам в  брезентовых
блузах.
     - ...Это такой народ,  вокруг пальца обведут...  - простуженным голосом
сказал горняк с пышными русыми усами в тот момент, как Сурков и Сеня вошли в
комнату.
     Другой горняк, с веснушчатым лицом и жидкими серыми волосиками, завидев
Суркова,  робко привстал,  теребя в руках фуражку, но, покосившись на своего
развалившегося на стуле товарища, снова сел на краешек стула.
     - Какой народ? - спросил Сурков.
     - Владимир Григорьевич о сходе вот рассказывает...
     Сурков, не дослушав, прихрамывая, прошел в соседнюю комнату.
     - Вон вы живете как!..  -  Сеня оглядел приборы в  две тарелки,  вилки,
ножи,  металлические ложки,  стеклянные солонки -  предметы,  от  которых он
давно уже отвык.  -  По-буржуйски живете,  -  шутливо говорил он хрипловатым
смеющимся голосом, здороваясь со всеми за руку.
     - Остатки прежней роскоши,  так сказать...  Костенецкий,  - назвал себя
старик со свернутой набок бородкой и по-совиному поглядел на Сеню.
     - Вот и хорошо... А я, в аккурат, с сыном вашим познакомился...
     - Но-о,  Сережу видели?  - вдруг по-детски рассияв, воскликнул Владимир
Григорьевич. - И что? Как он чувствует себя, этот юноша?
     - Здорово  чувствует,   по-моему.   Мы  с  ним  прямо,  можно  сказать,
подружили...
     - А  кончился сход?  -  спросил Сурков,  с  мылом и  полотенцем в руках
появляясь в дверях из соседней комнаты.
     - Как же, как же... - торопливо сказал Владимир Григорьевич.
     - Как выборы?
     - Да я вот рассказывал товарищам...  -  Владимир Григорьевич беспокойно
схватился за бороду.  -  Благополучно,  в общем...  Список наш почти целиком
прошел,  но  Казанка  они  все-таки  вставили и  выбрали небольшим,  правда,
большинством...
     - Как же вы допустили? - холодно спросил Сурков.
     - Позвольте,  как же не допустить, если барышничество он оставил, и сын
у  него в  партизанах,  и  он  бесплатно снабжает партизан мясом?  -  сказал
Владимир  Григорьевич,   не   замечая  того,   что  он   приводит  те  самые
доказательства о  необходимости выбрать Казанка,  которые на сходе приводили
ему сторонники Казанка и которые на сходе он яростно опровергал.
     - Сдали, значит? - усмехнулся Сурков.
     - Сдал?  -  покраснев носом,  сердито сказал Владимир Григорьевич.  - Я
считаю неуместным это замечание.  Я  сделал все,  что мог...  -  Он обиженно
отвернулся к окну.
     - Какой Казанок это? - спросил Сеня, вспомнив просьбу Гладких.
     - Местный кулак,  барышник,  -  резко  сказал Сурков,  -  а  теперь вот
делегат повстанческого съезда. Очень хорошо...
     - А я скажу, товарищ Сурков, его, и правда, трудно было не допустить, -
вставил горняк с пышными усами.  - Я его очень даже знаю и все село их знаю.
Первый он человек у  них.  В  старое время у кого скорей всего мужик подмогу
находил?  У Казанка. Он, понятно, наживался на том, да разве они понимают? И
перед начальством он первый был заступник.  Приставов он, правду сказать, не
терпел...
     - Достойный человек, что говорить... - фыркнул Сурков.
     - Сын его в  отряде у нас,  -  сказал Сеня.  -  Очень отличался...  Его
полюбили у нас. А я, по совести, хотя и не знал, как отец его, а все доверия
к нему не было. Но Гладких горой за него, просит, чтоб совсем в отряде у нас
оставили...
     - Отличался,  говоришь?  -  переспросил Сурков.  - Ну-ну... Он приемный
сын, говорят? Пускай остается. Умыться хочешь?
     Дверь из коридора распахнулась,  и  Алеша Маленький,  тоненький голосок
которого слышен был  еще в  коридоре,  вошел в  комнату с  дымящейся суповой
миской в руках. За ним шла Аксинья Наумовна с хлебом и какими-то салатами.
     - Еще прибор, Аксинья Наумовна, гость у нас, - сказал Сурков, проходя с
Сеней на кухню.
     - Да ведь Леночки-то нету! - крикнула она вслед.


        "XXVI"

     Горняка  с  пышными усами  звали  Яков  Бутов.  Он  был  из  тех  новых
руководителей,  которые  выдвинулись уже  после  переворота.  Сеня,  знавший
некоторых  старых  руководителей на  Сучанском  руднике,  часть  из  которых
погибла,  часть сидела в тюрьме,  а часть возглавляла партизанское движение,
совсем не знал Якова Бутова.
     Обсасывая намокшие в  супе  усы  и  раздувая щеки,  Бутов рассказывал о
грубом  обращении  японской  охраны  с  рабочими,  о  новой  волне  арестов,
связанной с  назначением нового  начальника гарнизона,  о  продовольственном
кризисе.  Подвоза из  деревень не было,  город не в  состоянии был обслужить
рудник. Кое-какие запасы продуктов сохранились еще в рудничных столовках, но
и  эти  запасы иссякали:  рабочие ходили в  столовки семьями.  Три месяца не
выдавалась заработная плата,  а вчера пришла только за один месяц сибирками,
вдвое упавшими в цене.  На руднике поднялось такое возмущение,  что Бутов не
мог поручиться за то, что он не застанет рудник уже не работающим.
     Яков Бутов не был сторонником немедленной стачки.  Он считал, что лучше
было бы  оттянуть выступление рабочих до  того,  как  партизаны начнут новое
наступление на  рудник.  Но  так  как  все на  руднике требовали немедленной
стачки,  и  в  отдельных  шахтах  вспыхивали  самочинные забастовки,  и  вся
многотысячная  масса   давила   на   рудничный  комитет,   обвиняя   его   в
бездеятельности,  трусости,  а наиболее горячие даже в предательстве, и всем
этим  пользовались левые  эсеры  и  анархисты,  то  Яков  Бутов так  освещал
положение дел на руднике, что получалось, что нужно или немедленно наступать
на рудник, или, если это даже невозможно, немедленно объявить стачку.
     - Ишь   куда  гнет!..   -   раздувая  свои  широкие  волосатые  ноздри,
посверкивая глазками,  говорил Алеша Маленький.  -  До  сих пор мы,  грешные
люди, думали, что надо идти в голове массы, учить ее, коли нужно, сдерживать
ее.  А у вас на руднике считают, видать, что надо плестись в заду у массы...
В слабости своей расписываетесь, товарищи...
     - А я скажу, товарищ Чуркин, что, ежели в кабинетах сидеть да не знать,
чего масса требует,  это тоже никакая политика...  - с раздражением на Алешу
Маленького отвечал Яков Бутов.
     - Знамо дело,  в кабинетах,  -  беззлобно соглашался Алеша Маленький. -
"Они  там  пируют,  карманы набивают",  -  чисто  вы  об  областном комитете
мыслите... Шутники вы все там. Еще полтарелочки, Аксинья Наумовна...
     Сурков,  не вмешиваясь в спор, сосредоточенно и жадно ел, похоже было -
он и не слушает их.  Но Сеня, зная о разногласиях Суркова с Алешей Маленьким
и  о том,  что Сурков не согласен также с Яковом Бутовым,  догадывался,  что
Сурков молчит для  того,  чтобы сначала Бутов и  Алеша Маленький побили друг
друга, - чтобы потом самому побить и Бутова и Алешу Маленького.
     Во время обеда в  столовую несколько раз заходили партизаны и посыльные
из штаба с различными делами.  Сурков,  отрываясь от еды, подписывал бумаги,
отдавал устные распоряжения.  Пришел командир Новолитовской роты,  и  Сурков
распорядился, чтобы завтра чуть свет рота выступила против хунхузов.
     Обед возглавляла Аксинья Наумовна.  Она давно уже не  получала никакого
жалованья,  но не хотела уходить от Костенецких и обслуживала теперь чуть ли
не весь ревком.
     Сколько  раз  во   время  обедов  за   этим  столом  обсуждались  планы
наступлений,  ниспровергался тот или иной член ревкома,  - иной раз спорщики
до  того  воспламенялись,  что  стучали  кулаками  по  столу,  хватались  за
револьверы,  -  Аксинья Наумовна никогда и  ни  во  что не  вмешивалась.  Ее
спокойные смуглые  худые  руки  сновали над  столом,  резали  хлеб,  крошили
огурцы,  разливали суп и правым и виноватым. Иногда какой-либо член ревкома,
не  понятый всеми и  никем уже не слушаемый,  обращался к  ней с  горестными
объяснениями своей позиции.
     - А ты кушай,  кушай,  - радушно говорила она, - давай-ка вот я тебе от
косточки...
     Однако она  вовсе не  была беспристрастна.  У  нее были свои любимчики.
Выбрав  среди  обедающих  самого  ледащего  и  робкого,   она  окружала  его
исключительным вниманием.  Счастливцу перепадали лучшие  куски,  тарелка его
наливалась до краев, каждое желание его угадывалось.
     На  этот раз предметом забот Аксиньи Наумовны был горняк с  веснушчатым
лицом и жидкими серыми волосиками. Он действительно чувствовал себя неважно.
Вилка  и  нож  не  слушались его.  Он  казался себе  неожиданно большим,  не
умещающимся за  этим столом.  Ему казалось,  что он задевает всех и  вот-вот
опрокинет что-нибудь. Он весь раскраснелся, волосики его вспотели. Иногда он
вспоминал,  что он  как-никак представитель рудничного комитета,  и  пытался
возразить что-то своему товарищу и издавал какой-то неопределенный звук,  но
тотчас же им овладевала такая робость, что он уже рад был тому, что звук его
не услышан никем.
     Сеня,  сидевший против него и сразу его полюбивший,  - чтобы подбодрить
его, обращался к нему со всеми своими замечаниями по поводу дел на руднике.
     Но  весь этот спор за  столом был совсем не  то,  что нужно было Сене и
чего  он  ожидал,  когда входил с  отрядом в  Скобеевку.  К  тому настроению
подъема,   с  которым  они,  распевая  "Трансвааль",  входили  в  Скобеевку,
примешивалось еще радостное ожидание чего-то  приятного и  важного лично для
Сени.  Он  не отдавал себе отчета в  том,  что это такое,  но и  теперь,  за
столом,  он ждал этого,  и  когда он ловил себя на этом,  мотив "Трансвааля"
снова радостно возникал в нем.
     Владимир Григорьевич,  обиженный Сурковым,  суховато расспросив Сеню  о
Сереже, молчал до конца обеда, сердито жуя передними зубами.
     Владимир Григорьевич был  обижен тем,  что  Сурков не  хотел  понимать,
насколько он,  Владимир Григорьевич,  честно выполнил свой долг, выступая на
сходе против Казанка, с которым до революции они работали вместе в кредитном
товариществе и  которому в  те  времена  Владимир Григорьевич часто  должал.
Кроме того,  Владимир Григорьевич был  недоволен позицией Алеши Маленького и
стоял на той точке зрения, что нельзя угашать энтузиазма масс.
     Однако  часть  своего  радостного  ожидания  Сеня  распространял  и  на
Владимира Григорьевича и иногда участливо спрашивал его:  много ли раненых в
больнице и часто ли обращается за помощью местное население.
     - Немного...  Бывает наплыв...  - жуя передними зубами, сердито отвечал
Владимир Григорьевич.
     - Ну,  уж как хотите,  дорогие товарищи,  а  только масса требует!..  -
говорил Бутов, вконец обозленный Алешей Маленьким.
     - Масса требует!  -  вдруг сказал Сурков,  вздымая из-под бугров на лбу
свои холодноватые и  злые глаза.  -  Масса требует!..  Не доказывает ли это,
какая у  нас  хорошая масса и  какие мы  плохие руководители?  -  сказал он,
объединяя под  словом  "мы"  и  Якова  Бутова и  Алешу  Маленького.  -  Сами
судите...   Один   сдерживанье  масс   объявляет  чуть   ли   не   партийной
добродетелью...
     - Ничего похожего... - тоненько сказал Алеша Маленький.
     - ...а другой готов подставить под удар основной костяк движения, чтобы
сначала был  разгромлен этот  рабочий костяк,  а  потом и  все  движение,  и
считает почему-то, что он выполняет требование масс. Уж лучше бы нам, право,
помолчать о массах...
     - Правильно,  вот правильно!  -  надтреснутым голоском воскликнул вдруг
горняк с жидкими волосиками и покраснел до слез.
     - Ну,  чего правильно-то?  - недовольно протянул Бутов. - Поглядим, что
на руднике споешь...  И неужто ты, товарищ Сурков, считаешь, мы не понимаем,
что нужно! Да трудно нам... Попробовали бы вот сами поговорили!..
     - А я так и думаю сделать,  -  спокойно сказал Сурков.  -  Почему бы, к
примеру, Сене не пойти? Как ты смотришь? - обратился он к Сене.
     - А отряд как?..  -  растерялся Сеня.  -  Да надо если, пойду. Много ли
только сделаю? Мне ведь хорониться придется - узнают меня там...
     - Да,  уж  там теперь бережно надо:  полковник Ланговой чисто метет!  -
усмехнулся Бутов.
     - Если б со мной еще парня какого толкового,  -  размышлял Сеня, - чтоб
мог свободно и по столовкам походить, и в квартиры заглянуть.
     - Парня толкового?..  А Мартемьянов с Сережей когда придут?  -  спросил
Сурков.
     - А верно ведь!  -  воскликнул Сеня,  обрадовавшись возможности пойти с
Сережей. - Не сегодня-завтра придут...
     - И прекрасно...
     - Это другой разговор, это я понимаю! - обрадовался и Бутов.
     - У меня на квартирке можно стать...  - шепотом через стол говорил Сене
горняк с жиденькими волосиками.  -  Квартирка моя под самой под тайгой и без
подозрения...  Только вот девчонка у меня Наташка,  больная она... - добавил
он с застенчивой и жалостливой улыбкой.
     - Не стеснит она нас, лишь бы мы ее... - ответно улыбался Сеня.
     - А вы как?  -  спрашивал Сурков Владимира Григорьевича.  - Ничего, что
Сережа пойдет?
     - Он   человек  вполне  самостоятельный,   -   сухо   ответил  Владимир
Григорьевич.
     - Да вы уж не обиделись ли?  А может, огорчились, что Казанок прошел? -
Сурков чуть заметно улыбнулся.  -  Стоит ли?..  А где Елена Владимировна?  -
вдруг спросил он.
     - Гуляет, наверно, она сегодня не дежурная...
     Сеня, услышав это имя, быстро поднял голову и взглянул на Суркова.
     - Кто такая Елена Владимировна?
     - Сережина сестра... - отвернувшись от Сени, сказал Сурков...
     "Что с  ним?" -  подумал Сеня,  с удивлением замечая,  что лицо Суркова
вдруг по-мальчишески густо покраснело. "Вон оно что!.. - вдруг подумал он. -
Вон оно что..."
     И мотив "Трансвааля" снова зазвучал в Сене.


        "XXVII"

     Семка Казанок,  простившись у школы с Кудрявым,  шел по улице, знакомой
ему до каждой травинки.
     Кучки  людей  у  ворот при  его  приближении начинали перешептываться и
поворачивались к  нему.  Встречные здоровались с  ним с различными оттенками
уважения и заискивания. Иногда он сам подходил к знакомым парням и девчатам,
обменивался новостями, ловя на лицах девчат выражение застенчивой покорности
и  робости,  на  лицах парней -  угодливости,  недоброжелательства,  поисков
дружеского  расположения.   Самые  смелые  размашисто  здоровались  с   ним,
выказывая перед другими свое панибратство, но и в их глазах он замечал то же
выражение покорности, недоброжелательства и подчинения ему.
     И то, что все эти люди были тем самым противопоставлены ему, то, что он
был одинок среди этих людей и  как бы стоял над ними,  не только не пугало и
не огорчало Семку,  а наоборот - именно это и составляло главный интерес его
жизни и  двигало всеми его  поступками.  Вне  такого отношения людей к  нему
жизнь теряла для  него  всякую цену  и  смысл.  Он  всегда ощущал в  себе ту
внутреннюю силу презрения к  людям и  к  человеческой жизни,  силу,  которая
могла толкнуть его  на  что угодно,  даже на  уничтожение себя,  лишь бы  не
сравняться с другими людьми и не дать им восторжествовать над ним.
     Двор старого Казанка находился неподалеку от больницы. Двор был обнесен
высоким,  в два человеческих роста,  сплошным забором, над которым выступали
только  железная крыша  большого жилого здания и  деревянные крыши  служб  и
сараев.  В былые времена ворота были всегда на запоре,  двор был полон злых,
некормленых  псов.   Теперь  в  главном  доме  жили  партизаны,   собак  они
перестреляли на шапки, ворота были распахнуты настежь.
     Когда  Семка  вошел  во  двор,  в  глаза  ему  бросилась картина общего
беспорядка.  Снятая с передка телега валялась у самых ворот,  двор был давно
не метен,  засорен щенками и отбросами пищи. На крыльце главного дома сидело
несколько партизан. Один, прищурив глаз от дыма цигарки, которую он держал в
углу рта,  играл на гармони.  Неподалеку от крыльца партизан в потной рубахе
колол дрова,  высоко взмахивая колуном.  Под длинным навесом,  отбрасывавшим
тень во  двор,  двое партизан снимали шкуру с  громадного мускулистого быка,
подвешенного за ноги под стропила. Со шкуры капала кровь, руки партизан были
в крови, и земля под быком тоже была залита кровью.
     Весь этот беспорядок на дворе,  то,  что чужие люди хозяйничают в доме,
то,  что партизан колет отцовы дрова,  а другие свежуют лучшего голландского
производителя "Гартвига" из отцова стада, - все это очень развеселило Семку.
     - Неплехо, вижу, зивете, - сказал он весело. - Здравствуйте, хозяева!..
     И он небрежно покрутил тонкой, девичьей своей ручкой.
     - Гляди-ка - Семка...
     - Ходи-ко к нам на крылечко!..
     - Что под Ольгой слыхать?
     - Некогда мне,  -  я целовек подневольный... Помыться бы только да вшей
вытряхнуть...
     И он, склонив набок свою белую головку и волоча плеть, небрежной мелкой
походочкой, вразвалку, прошел на задний двор. Со времени восстания отец, сам
предложивший свой  дом  партизанам,  жил  на  заднем  дворе  в  старой избе,
поставленной в год переселения, около тридцати лет назад.
     Окна  в  избе  были  закрыты,  но  оттуда доносился гомон многих людей.
Мачеха,  прямая и строгая,  как монашка,  сидела на завалинке.  Рядом с ней,
опершись на клюку,  сидела нищенка в черном платке и пыльной черной ряске. У
ног нищенки лежал мешок с  подаянием.  У  нищенки было загорелое морщинистое
лицо, исполненное святости. Она говорила то самое, что испокон веков говорят
все святые нищенки,  -  что ей было видение,  что наш грешный и суетный свет
кончается.
     Мачеха,  уже  лет  пятнадцать как  отрешившаяся от  всех мирских забот,
водилась только с  бродячими монашками и нищенками.  Она была бездетна и это
несчастье свое возвела в добродетель.  Семка,  подкидыш знакомцу-лавочнику в
городе,  был  взят  на  воспитание старым Казанком и  вопреки ее  воле.  Она
ненавидела Семку,  и  он  отвечал ей тем же,  со злорадством подмечая,  что,
несмотря на свою святость,  она много и неопрятно ест и, когда отец, избегая
ее, не ночует в избе, сама ходит к нему на сено.
     - Здравствуйте, мамаша! - сказал Семка и, брезгливо сощурившись, прошел
мимо в горницу.
     В  горнице сидело человек двенадцать мужиков,  все знакомые Семке.  Они
пришли со схода,  и  шумный разговор их вертелся вокруг того,  чем занят был
сход.  Все они уже сильно выпили.  На столе стояли четверть самогона, жбан с
медовухой,  чашки,  тарелки с кислыми помидорами, валялись ломти нарезанного
хлеба. Девка с бельмом на глазу подавала им.
     Старый Казанок,  тоже уже сильно выпивший,  но,  как всегда, опьяневший
больше телом,  чем разумом,  сидел под божницей.  Несмотря на свои пятьдесят
восемь лет,  он был еще ладен:  лицо его хранило следы былой красоты.  Шапка
черных,  смоляных,  всегда спутанных волос  и  жесткая,  проволочная борода,
обкладывавшая его загорелое кремневое лицо,  почти не  тронуты были сединой.
Такие же черные волосы курчавились в прорези рубашки на его кирпичной груди.
Он был мощен и диковат.
     - А,  Семушка!  -  густо и  ровно сказал он,  взглянув на  Семку своими
печальными