разработку недр
земных в  этом краю нужно разрешение в самом Петербурге получить,  а здесь -
неполномочны. Мыслимое ли то дело для мужика! Сам ведь не поедешь, а бумажка
что - она, может, дальше областной канцелярии не идет! Лет двадцать я с этой
растреклятой властью воевал.  За что я только не брался -  за землю, за лес,
за  мукомольное дело,  -  крах за  крахом:  кредиту нету,  веры мужику нету,
справедливости нету, - с силой подчеркнул он. - Десятки раз летел я на самое
дно и  выбирался сызнова.  Бился,  бился,  да уж и сила ушла,  и уж нагар на
сердце лег.  Плюнул я на все -  жить же надо - и пошел вертеть то, что рядом
лежит,  на  что  ума и  силы не  надо,  -  там торгану,  там перекуплю,  там
сбарышничаю...  Мне вот говорят: ты, дескать, барышником был. Да, был! Я вон
сейчас все партизанам отдал -  и  дом отдал,  и скот отдал,  и одежду с себя
сыму - на что оно мне? Разве то дело, что не пощупаешь, что после себя следу
не оставляет!  Вертится оно,  вертится в руках - товары, лошади, деньги, - а
на что мне деньги? Я их в воду бросать могу - вот что мне с них!
     "Да уж ты бросишь!" - только и успел подумать похолодевший от изумления
Алеша.
     - Когда б я мог видеть,  ощупать плод трудов своих, людям оставить его,
- вот здесь дебрь была,  а теперь рудник или деляна, вот здесь по реке карчь
плыла,  а теперь пароходы идут,  вот здесь мужик зубами зерно грыз, а теперь
крупорушка дымит...  Я-то  все одно умру,  -  у  меня и  детей-то нет,  один
приемыш,  -  а, умирая б, знал: моим это размахом, моим умом, моим старанием
пользуются люди...  Да,  видно, уж не суждено в странишке нашей развернуться
по хорошему первопутку.  Скоро помирать, а зачем жил - неизвестно. Сломанный
я весь, - с горечью сказал мужик.
     - Кого ж ты в этом винишь? - спросил Алеша.
     - Ясно, старую власть виню...
     - А  какая власть тебе боле по  душе?  -  осторожно,  чтобы не спугнуть
мужика, спросил Алеша.
     - Про это мы знать не можем,  мы в политике не сильны,  -  хмуро сказал
мужик.  -  Сдается,  коли б было у нас,  скажем,  как в Америке, край бы наш
теперь на все страны шумел...
     "Эге, брат, - подумал Алеша, - ты, оказывается, знаешь, что тебе нужно,
не  хуже  нашего..."   Он  вспомнил  вдруг  о   едущих  впереди  в  двуколке
американцах.
     - А  не приходила тебе в голову мыслишка,  -  сказал Алеша,  -  что и в
Америке той один выбивался вверх,  а сотни тысяч шли и идут на дно.  Значит,
во-первых,  нет и там справедливости, а, во-вторых, если и повезет тебе, где
у тебя гарантия, что завтра не придет сильнейший и не пустит на дно и тебя?
     - По  крайности,  один на  один потягаться можно,  -  усмехнулся мужик,
сверкнув белками.  - В том, что умнейший и сильнейший верх берет над глупым,
над слабым, да над лодырем, в том несправедливости нету...
     - Стало быть, по-твоему, сила и ум только одиночкам вроде тебя присущи,
а сотни,  тысячи и миллионы людей вроде скота? Не похоже это на правду! Мало
ли людей золотого ума, завидного характера трудятся, как каторжные, а все их
к земле гнет.  Видно,  сила и ум, кои ты славишь, не в голове и в руках, а в
том самом чистогане.  Этой силы у тебя маловато,  оттого ты и сломанный:  ты
сам попал под колесо,  а хотел бы других под колесо загнать. А люди, коих бы
ты мял и душил под колесом,  -  тоже живые люди:  им, поди, тоже хотелось бы
почище да посветлей.  Выходит,  ежели б  ты вылез и  пробился,  достиг бы ты
счастья для себя,  а тысячи и тысячи людей изломал и поверг бы в пучину горя
и несчастья...
     - Счастье...  Счастье!..  - с внутренним ожесточением сказал мужик. - В
чем оно,  счастье? Для каждого оно разное, и каждый не знает: что оно? Разве
оно в богатстве?  Покажи ребенку сахар,  он тянется - вот оно счастье! - а в
рот взял, тянется к другому. Счастье в том, чтоб достигать...
     - Это верно,  - согласился Алеша, - да не только в том, чтоб достигать,
а и в том,  чего достигать.  Надо добиться такой жизни, чтобы каждый человек
мог расправить свои силы и возможности не за счет другого, а к общей радости
и пользе...
     - Это баптисты проповедуют,  а  сами друг у друга курей крадут,  -  зло
усмехнулся мужик.
     - Ну, мы не баптисты, - спокойно сказал Алеша, - мы у теперешних хозяев
жизни не курей крадем,  а  ломаем им хребты.  А когда добьемся своего,  люди
создадут для себя что-нибудь почище да повеселей твоих крупорушек...
     Мужик замолк.
     Они выехали из ущелья в широкую долину, залитую солнцем.
     - Но ведь и тогда,  когда люди будут так счастливы, как вы объяснили, -
вдруг тихим голосом сказала Лена, - никто не будет гарантирован от того, что
вдруг на улице не свалится ему на голову кирпич и не изувечит его?
     Алеша быстро обернулся к  ней,  но увидел только малиновую запылившуюся
шапочку и темно-русую косу.
     - Думаю,   люди  научатся  строить  такие  дома,   из   коих  не  будут
вываливаться кирпичи, - насмешливо сказал Алеша.
     - Я ведь иносказательно, - улыбнулась Лена.
     - Я тоже иносказательно, - спокойно ответствовал Алеша.
     - Но ведь смерть-то все-таки существует?
     - Существует пока... пока существует, - сказал Алеша таким тоном, точно
он уже был бессмертен.
     В молчанье они углубились в заросли вербняка, сквозь который заблестела
вода.  Они подъехали к  будке паромщика.  Большая река плавно катилась перед
ними.  Паром приближался к  той стороне ее,  на  пароме виднелись двуколка с
американцами и  хмельницкий председатель,  спешившийся и  державший в поводу
лошадь.  За зеленым увалом того берега выступали крыша села и  три церковных
маковки.  Справа,  ниже по  реке,  краснел высокий скалистый обрыв лесистого
отрога, возле которого впадала в реку проточка.
     Алеша и Лена соскочили с телеги и спустились на сходни. Видно было, как
паром  причалил  к  тому  берегу.  Двуколка  с  американцами протарахтела по
сходням,  хмельницкий председатель свел лошадь и взлез в седло, и двуколка и
председатель скрылись за увалом.
     Китаец-паромщик,  в подвернутых штанах, тянул за канат, - паром, брунжа
катком, быстро продвигался к этому берегу.
     Лена с окаменевшим лицом смотрела на скобеевские крыши.
     - Но ведь человеку хочется быть счастливым уже сейчас,  -  сказала она,
не оборачиваясь, - разве это возможно?
     - Возможно ли  это?  -  нехотя переспросил Алеша (с  того момента,  как
разговор принял такие беспредметные формы,  он перестал интересовать Алешу).
- Отдавать свои силы за более справедливый строй жизни...  -  Он помедлил. -
...Отдавать за  это  свои силы,  ежели знаешь,  что  это  возможно,  что это
неизбежно, ведь это тоже счастье...
     Паром мягко стукнулся о сходни и чуть отошел,  -  паромщик бросил Алеше
конец и,  схватив другой, спрыгнул на берег. Они подтянули паром и закрепили
причалы.
     Алеша, обтирая запачканные ладони, жмурясь, подошел к Лене.
     - А вы счастливы? - серьезно и тихо спросила она.
     - Да как сказать,  ведь у меня ревматизм,  - сказал Алеша, легко всходя
на паром.


        "VIII"

     Возле  просторного поповского дома  против  церкви мужик  ссадил Алешу.
Алеша со свертком под мышкой в  волнении остановился подле крыльца.  Сидящие
на крыльце чубатые ординарцы,  при шашках и шпорах,  с любопытством смотрели
на  Алешу.  В  распахнутые ворота видна  была  двуколка американцев с  белым
флажком.  Группа  партизан  обступила  смущенно  улыбавшегося  американского
солдата и партизана в заячьей шапке, с увлечением рассказывавшего что-то.
     Алеша быстро взбежал на крыльцо.
     В большой светлой комнате стрекотала машинка,  -  Алеша увидел курчавый
затылок машинистки.  Черноголовая женщина, подстриженная по-мужски, в черных
штанах и сапогах, и парень писарского вида печатали что-то на гектографе.
     - Могу я видеть Суркова?
     Женщина в сапогах, отложив валик, искоса посмотрела на Алешу.
     - Товарищ  Сурков  сейчас  занят,  -  сурово  сказала  она,  -  у  него
представитель американского командования.
     Алеша  некоторое  время  незлобиво  разглядывал  ее.  Женщина  была  бы
красива,  если бы  не  этот ее мужской наряд и  прическа.  Глаза у  нее были
большие,  черные,  недобрые;  волосы,  очень густые и  жесткие,  воинственно
спускались на лицо возле ушей,  как бакенбарды.  У пояса был наган.  Крупная
темная родинка сидела на ее щеке.
     - Что это вы печатаете?
     - Газету! - сказала женщина, энергично шаркая валиком.
     Алеша  подошел  к   столу  и  склонился  над  свежей  газеткой.   Запах
гектографской краски ударил ему в  нос;  что-то очень теплое,  неповторимое,
как юность, шевельнулось в душе этого закоренелого подпольщика.
     - Н-да-с...  "Партизанский вестник", - прочел он вслух и замигал, нежно
прижав к груди сверток.
     Среди статей и  заметок в  глаза ему  бросилось знакомое стихотворение,
подписанное: "X.Бледный". Алеша, обладавший исключительной памятью, заметил,
что Бледный, читая свое стихотворение в Майхе, упустил одну строфу:

                Вы - гордые витязи за коммунизм,
                Орлы беспощадного красного флага,
                Вы мощной рукой погребли капитализм,
                В сердцах ваших грозно пылает отвага.

     - Не погребли, не погребли еще, - сказал Алеша, тыча пальцем в газетку.
- Понятно? - Он сердито взглянул на женщину с ее воинственными бакенбардами.
- К Суркову сюда, что ли?
     И, не дожидаясь ответа, растворил дверь в соседнюю комнату.
     - Алешка! - тихо и удивленно сказал Петр, тяжело подымаясь из-за стола.
     Спина   американского  лейтенанта   в   защитном,   лицо   хмельницкого
председателя, еще какие-то лица в накуренной комнате мелькнули перед глазами
Алеши,   -   он  выронил  сверток  и  кинулся  к  Суркову.  Они  обнялись  и
поцеловались, посмотрели друг на друга и снова поцеловались.
     Американец, поднявшись со стула, учтиво смотрел на них.
     - А я не думал, что это ты будешь, - тихо сказал Петр.
     Алеша прямо перед собой видел его  кирпичное лицо  в  крупных порах.  В
твердых светло-серых глазах Петра стояло выражение мальчишеского восхищения.
     - Ну,  тем лучше. Садись, обожди, - Петр подставил ему табурет. - У нас
тут  дела  международные...   Это  наш  товарищ,  -  сказал  он  лейтенанту,
возвращаясь на свое место за столом.  - И когда же майор Грехэм предполагает
устроить это свидание?  - спросил он, подымая на лейтенанта из-под бугров на
лбу холодноватые пытливые глаза.
     - Не позже,  чем завтра,  -  сдержанно отвечал лейтенант. - Мы покидаем
рудник послезавтра...
     Алеша,  подобрав сверток, уселся сбоку от стола и, встретившись глазами
с хмельницким председателем, многозначительно подмигнул ему.
     - Вы  можете  сказать,  куда  вы  уходите?  Или  это  военная тайна?  -
спрашивал Петр.
     - Я не имею полномочий сказать об этом, - сдержанно отвечал лейтенант.
     "А  молодец!"  -  подумал  Алеша,  с  удовольствием разглядывая  сухую,
подтянутую фигуру лейтенанта.
     - Майор Грехэм должен знать,  что  мы  не  можем свободно появляться на
руднике, - говорил Петр. - Где он считает удобным встретиться?
     - Майор Грехэм желал бы, чтобы свидание осталось в тайне. Он предлагает
встретиться завтра  на  горной тропинке,  которая идет  от  рудника к  вашей
переправе. Майор Грехэм выйдет к вам с утра, под видом охоты.
     Петр некоторое время изучающе смотрел на лейтенанта.
     - Майор Грехэм гарантирует вам полную безопасность,  -  поспешно сказал
лейтенант.
     Губы Петра смешливо задрожали.
     - Думаю, мы успеем еще предупредить наши посты на этой тропинке и также
гарантировать безопасность майору Грехэму,  -  едва сдерживая улыбку, сказал
он.
     Лейтенант почтительно улыбнулся.
     Кроме  Суркова,   лейтенанта  и  хмельницкого  председателя  в  комнате
присутствовало еще  двое.  Внимание Алеши  привлек исполинского роста старик
без шапки, сидевший на скамье, прислонившись спиной к косяку окна, расставив
мощные колени.  Длинная,  без единого седого волоса, с медным отливом борода
закрывала перекрещенные на его груди патронташи.  Такие же,  медного отлива,
волосы  столбом стояли  на  его  голове,  медные  густые брови  нависали над
глазами.  Глаза были звероватого,  тигриного разреза, но синие и очень ясные
по выражению.  Старик был в  кожаной лосиной куртке и  в мохнатых унтах выше
колен.  Чтобы не спадали унты,  от голенищ к поясу шли кожаные ремешки.  Две
английские гранаты, громадный "смит" и охотничий нож висели у пояса старика.
     Во  все  время  разговора  Петра  с   американцем  старик  ни  разу  не
пошевелился,  не  изменил выражения лица,  -  он  смотрел прямо  перед собой
своими ясными синими глазами,  и  такое величавое спокойствие было разлито в
его бесстрастном,  изрезанном темными морщинами лице, в его мощном теле, что
Алеша невольно залюбовался им.
     Другой, сидевший в уголку на табурете, был тоже старик, - но маленький,
седенький,  казалось,  вся его голова выкатана в  белом пуху,  он походил на
одуванчик.  Глаза у старичка были прищуренные, хитроватые, очень подвижные и
жизнелюбивые.   Любой  оттенок  разговора  Петра  с  американцем  немедленно
отражался на лице старичка.  Старичок прижмуривался,  улыбался,  подмигивал,
покручивал своей головкой-одуванчиком;  видимо,  все, что говорил Петр и как
Петр держал себя, доставляло старичку истинное наслаждение.
     - Вы  должны уехать сейчас?  Или поедете завтра со  мной?  -  отрывисто
спрашивал Петр.
     - Как вы сочтете удобным,  - отвечал лейтенант. - Майор Грехэм приказал
мне сопровождать вас, если вы пожелаете.
     - Очень хорошо. Вы поедете со мной.
     - Слушаю вас.
     - Агеич!  -  обратился Петр к старичку, похожему на одуванчик. - Отведи
ему квартиру и  покорми.  И  досмотри,  чтобы солдат не  уехал без обеда,  -
добавил он,  вспомнив об американском солдате. - Солдата вы можете отпустить
сегодня.
     - Слушаю, - сказал лейтенант.


        "IX"

     - Вот  какие  дела,  Игнат  Васильич!  -  насмешливо обратился Сурков к
старику с  медной бородой,  когда лейтенант и  сопровождавшие его  беленький
старичок и хмельницкий председатель вышли из комнаты.
     - Да... - глухо пробасил старик. - Нет ли тут какой ловушки, Петра?
     - Какая-нибудь ловушка есть, да мы не поддадимся! - весело сказал Петр.
- Как  это  тебе  понравится,  а?  -  обратился он  к  Алеше.  -  Завязываем
международные связи, да? А ты говоришь!..
     - Я пока ничего не говорю, - осторожно сказал Алеша.
     - Его  высокоблагородие начальник американских войск на  руднике желает
иметь свидание с его высокоблагородием председателем партизанского ревкома в
связи с тем,  что американские войска покидают рудник,  - насмешливо говорил
Петр. - Что они хотят выгадать? Или это он из вежливости? Проститься?
     Он  резко засмеялся и  встал.  Он  был в  том возбужденном,  деятельном
состоянии,  которое -  Алеша  знал  -  всегда бывало у  него  после  хорошей
политической удачи.
     - А может, они тебя, детка, сцапать хотят? - пробасил Игнат Васильевич.
     - Этого они, может, и хотят, да свидание устраивают не для этого, а для
того,  чтобы перед уходом маленько с  нами поиграть.  Им,  видишь ли,  нужно
своим  союзничкам,  японцам,  напакостить,  да  так,  чтобы  самим  лапок не
замочить.  Вот что им нужно!  А мы у них оружьишко попросим, сапог, галет...
Уделите, мол, из щедрот ваших!..
     Петр,  заложив руки  в  карманы,  чуть  прихрамывая,  тяжело  шагал  по
комнате,  изредка весело косясь из-под бугристых бровей на Алешу и на Игната
Васильевича.
     - Ты зайди к Опанасу,  -  сказал он,  круто остановившись против Игната
Васильевича,  -  скажи ему,  чтобы он  сей  же  ночью пустил по  этой  тропе
лазутчиков до  самого рудника.  Как только уважаемый майор выйдет с  утра на
охоту,  пусть они  следят за  каждым его  шагом.  Да  пусть на  глаза ему не
попадутся, не то шкуру с них спущу...
     - Есть, Петра...
     - А сам ты когда выступаешь?
     - Выступаем вечерком: оно ночью по холодку веселее.
     - Правильно.  Будешь в Перятине, скажи Ильину - действует, мол, хорошо.
Молодец! Да скажи ему, пусть он беременную бабу свою сюда переправит... Есть
у нас такой командир из местных учителей, - с улыбкой сказал Петр Алеше. - В
начале восстания пришлось ему в  сопки уходить.  Оставил он  беременную свою
жинку дома,  а  белые пришли и  всыпали ей  пятьдесят розог.  Баба оказалась
здоровой,  не  скинула,  но  он  теперь ее всюду за собой таскает!..  Ты ему
скажи, мы ее здесь убережем, никому в обиду не дадим!
     - Скажу, Петра...
     - Ну, прощай.
     - Прощай, Петра... Дай я тебя поцелую...
     Игнат Васильевич облапил Суркова и,  закрыв все  его  лицо медным своим
волосом, поцеловал в губы.
     - Каков,  а?  -  сказал Петр, проводив его глазами. - Шестьдесят четыре
года, а разве дашь?
     - Кто это?
     - Борисов,   Игнат  Васильевич.   Замечательный  мужик!   Сам  пошел  в
партизаны,  четырех сыновей привел,  двух внуков и племянника. Восемь бойцов
из  одной фамилии!  А  брат его десятским в  селе...  Ну,  с  чем прибыл?  -
внезапно изменив тон, спросил Петр.
     - Ругаться прибыл, - спокойно сказал Алеша.
     - А разве есть за что?
     Петр круто остановился,  и в холодноватых,  финского разреза глазах его
точно взорвалось что-то.
     - Ты, стало быть, считаешь, что работаешь настолько хорошо, что тебя уж
и поругать не за что? - Алеша вопросительно и насмешливо смотрел на него.
     - Ага,  ты,  значит,  приехал выправлять наши недостатки, - притворялся
непонимающим Петр. - Ну, значит, ты приехал помогать, а не ругаться?..
     - А ведь ты,  бывало, поговаривал, что ничем, дескать, так не исправишь
недостатков человека,  как  если хорошенько поругаешь его.  С  той  поры ты,
видно, помягчел?
     - Во всяком случае, рад слышать, что у тебя нет возражений против нашей
основной линии, - усмехнулся Петр.
     - Вот  именно,   что  есть:   я  приехал  провести  в  жизнь  директиву
областкома, - сказал Алеша и встал.
     - Какого  областкома?   -  язвительно  переспросил  Петр.  -  Разве  вы
восстановили связи с тюрьмой?
     - Связи с тюрьмой мы еще не восстановили, по областной комитет все-таки
существует,  -  сухо  сказал Алеша,  поняв,  что  Петр пытается оспорить его
полномочия.
     Некоторое время они походили друг возле друга,  жмурясь и  фыркая,  как
коты, готовые подраться, и - не приняли боя.
     - Ладно, - улыбнулся Петр. - Как на фронте дела?
     - На фронте дела сейчас улучшились. Своей информации у нас, правда, еще
нет, но, судя даже по белым газетам, на уральском направлении есть кой-какой
перелом в нашу пользу.
     - Областным   комитетом   это   обстоятельство,    кажется,   не   было
предусмотрено?
     - Дурак... - тоненько сказал Алеша.
     Они снова взъерошились и походили друг возле друга,  и снова не приняли
боя.
     - Что Гришка? - Петр спрашивал о младшем брате Алеши Маленького.
     - Гришка по-прежнему у вагранки.  Он твой сторонник, - с улыбкой сказал
Алеша,  - велел пожать руку и похвалить... Нельзя сказать, чтобы у парня был
светлый ум.
     - Вот что! А старики твои живы?
     - Живы.  Папаша велел кланяться тебе...  Да,  видел я мамашу твою перед
отъездом:  "Поцелуй,  говорит,  его,  Алешенька,  послаще..." -  "Стану, - я
говорю, - целовать такую морду!"
     - Как она? Пьет? - хрипло спросил Петр.
     - Пьет, - тихо сказал Алеша.
     - Так... - Петр молча походил по комнате.
     Они  так  много несли в  себе  друг против друга,  что  им  трудно было
говорить о чем-нибудь постороннем.
     - Ну, расскажи о всех делах ваших! - не выдержал Петр.
     - Да нет, уж расскажи сначала о своих.
     - По ранжиру, значит? - усмехнулся Петр. - Изволь...


        "X"

     Петр Сурков бежал с гауптвахты в первых числах февраля.  Он бежал среди
бела  дня,  почти чудом,  и  когда впоследствии вспоминал свое бегство,  ему
казалось, что это бежал не он, а кто-то другой.