меня ранил?" Мальчик отвечал: "Затем, что я человек, а ты
птица".  Тогда Куа сказала: "Напрасно ты думаешь, что ты человек. Ты родился
от брата и сестры.  Ты такое же животное, как все живущее". Мальчик вернулся
домой  и  рассказал это  матери.  Мать  испугалась и  велела сыну  ничего не
говорить отцу,  иначе он их обоих бросит в реку Яаи...  Когда вернулся отец,
мальчик начал было говорить о случившемся,  но мать закричала на него: "Чего
ты болтаешь? Отец пришел усталый, а ты говоришь глупости!" Мальчик замолчал.
Ночью,  когда все  легли спать,  Егда  стал расспрашивать сына,  что  с  ним
случилось,  понял,  что сестра потеряла лицо** и обманула его.  Наутро он на
лыжах пошел в  лес,  нашел крутой овраг,  раскатал дорогу и на самой лыжнице
насторожил стрелу.  Вернувшись домой,  он  сказал сестре:  "Я убил сохатого,
ступай по моему следу,  спустись в  овраг и  принеси мясо..."  Сестра надела
лыжи,  скатилась в овраг и убила сама себя стрелою.  Егда взял сына и дочь и
понес их в лес. Скоро в лесу он нашел дорогу, по которой часто ходил медведь
Мафа,  и  бросил здесь девочку.  Дальше он нашел дорогу,  где ходила тигрица
Амба, и бросил там мальчика, а сам пошел и утопился в проруби..."
     ______________
     * Давным-давно. (Примеч. А.А.Фадеева.)
     ** Потеряла совесть. (Примеч. А.А.Фадеева.)

     Кимунка затянулся из трубки и,  закрыв глаза и выпуская из ноздрей дым,
опять  некоторое время  помолчал.  Мальчики,  не  спускавшие с  него  острых
раскосых глаз, и Сарл, сидевший у входа на корточках и куривший трубку, тоже
не произносили ни слова.
     - Мафа-медведь подобрал девочку и стал жить с ней,  как с женой, а Амба
подобрала мальчика и стала жить с ним, как с мужем, - продолжал старик. - От
первого брака пошел весь наш народ,  а  второй брак был бездетным.  Но  Амба
сделала из мальчика прекрасного охотника.  Когда мальчик вырос и состарился,
он увидел на охоте медведя и смертельно ранил его стрелой.  Умирая,  медведь
сказал ему:  "Я  был мужем твоей сестры и  имею много детей.  Пойди научи их
быть такими же охотниками, как и ты. Только смотри, чтобы сестра твоя не ела
моего мяса и не спала на моей шкуре...  И передай им мой последний завет,  -
сказал Мафа. - Счастье - сама жизнь. Иного на земле не ищите... Живите около
рек,  в которых найдете себе пищу,  а леса доставят вам приправу и усладу...
Сделайте себе лодки -  это будут ваши олени.  Для зимних перекочевок держите
собак и ни к чему лучшему напрасно не стремитесь..."
     - Этот завет,  пожалуй,  уже устарел,  -  скромно сказал Сарл,  выбивая
трубку.
     - Да,  многие люди нарушили его,  - кротко ответил Кимунка, - но нельзя
сказать, чтобы они стали от этого счастливее...
     Сережа,  не понимавший, о чем они разговаривают, и сильно страдавший от
дыма и  вони,  тоскливо поглядывал на  огонь,  на закоптелые стены юрты,  на
заткнутые за стропила копья и самострелы,  которые не вызывали в нем никаких
воинственных представлений.  "Когда же  они пойдут на  это свое камлание?  -
думал он, скучая. - Как глупо, что я не пошел с отрядом!.."


        "XIII"

     Солнце уже  зашло,  и  на  красноватом фоне  заката видны были  длинные
острые тучи серо-стального цвета,  - они золотились снизу, как лезвия мечей.
Дальние громады сопок были еще багровы и  теплы,  но  ближний ровный ряд гор
уже  чернел.  По  всей  долине  густели сумеречные тени;  в  кустах смолкали
последние птичьи голоса.
     Вдоль по  тропе,  по  которой шли  Сарл,  Сережа и  Кимунка,  все  чаще
попадались белеющие на ветвях медвежьи черепа или вкопанные в  землю корнями
кверху пни с изображениями уродливых человеческих фигурок. Из-за кустов, где
происходило камлание,  доносились глухие удары в бубен, сопровождаемые тихим
звенением  бубенцов  и  лязганьем  железа.  Оттуда  вздымались  клубы  дыма,
пахнущего горькой тлеющей смолой и  эфирными маслами.  Дым вился над кустами
длинными синеватыми нитями,  - они сливались с более густыми серыми пластами
дыма, тянувшегося из поселка, и с белым речным туманом, и образованный этими
отдельными струями медленный плавный дымный поток стлался над рекой вдоль по
всей долине.
     Под сопкой,  на просторной лужайке, перед юртой шамана, сидели, сомкнув
вокруг  костра  узорное  кольцо  из  белых  покрывал и  островерхих шапок  с
беличьими хвостами,  почти все мужчины поселка, начиная от глубоких стариков
и  кончая четырехлетними мальчиками.  Поодаль от  них  в  мягком полусумраке
расположилась пестрая группа женщин и  девочек.  Некоторые из них держали на
руках грудных ребят...
     Толстолицый рябой  удэге  с  неимоверно длинными обезьяньими руками,  в
одной из которых он держал онизанный бубенчиками кожаный бубен,  а  в другой
обтянутую  серебристым мехом  изогнутую колотушку,  выделывал вокруг  костра
чудовищные прыжки,  часто ударяя в  бубен,  сутулясь и  сильно вращая задом;
подвешенные к его поясу железные трубки издавали неистовый лязг.
     Он проделывал эти телодвижения без единого возгласа,  с лицом серьезным
и сосредоточенно-глупым от напряжения,  и люди, окаменевшие в своих покорных
позах,  с поджатыми ногами и руками, положенными на колени, молча следили за
ним.
     - Это шаман? - невольно делая такое же глупое лицо, спросил Сережа.
     - Монгули, - ответил Сарл. - Сынка его, - кивнул он на Кимунку, который
уже присоединился к камлающим.
     - А  где же шаман?  -  снова спросил Сережа,  пугаясь своего свистящего
шепота.
     - Каждый люди мало-мало шаман,  -  тихо пояснил Сарл.  -  Самый большой
шаман - Есси Амуленка. Его там живи, - указал он на юрту.
     Люди раздвинулись,  давая Сарлу место. Сережа, опустившись рядом с ним,
некоторое  время  с  любопытством разглядывал старательно пляшущего Монгули,
бронзовые лица людей,  одиноко темнеющую впереди юрту шамана. Перед входом в
нее стояла на задних лапах, вделанных в деревянный подстав, неуклюжая фигура
медведя - Мангни-Севохи. В передних раскинутых лапах он держал вырезанные из
дерева ружье и  охотничий нож.  По  обеим сторонам юрты торчали две  высокие
лиственницы  с  ободранной  корой.  Их  голые  сучья  и  подвешенные  к  ним
деревянные изображения птицы Куа четко вырисовывались на алом фоне заката.
     Хилый подросток с распущенными черными волосами, обдирая горстью листья
багульника,  сложенного у  юрты,  натирал ими  полы  разостланного на  земле
кафтана,  -  это была одежда шамана.  Другой подросток с  задумчивым,  тихим
лицом подкладывал ветви багульника в костер,  следя за тем,  чтобы костер не
разгорался ярким  пламенем.  Однако  листья скоро  высыхали,  и  из-под  них
вздымались иногда шипучие огненные языки,  отражавшиеся в железных трубках у
пояса Монгули,  вырывавшие из темноты то желтую бороду кого-либо из сидящих,
то  беличий золотой хвост,  то  бесстрастное лицо женщины,  то асимметричное
скуластое личико ребенка с застывшей на нем печатью вырождения.
     Позы,  которые принимал пляшущий, были так дики, нелепы и унизительны и
так  порой  смешны,  что  Сереже делалось неловко за  него,  и  он  украдкой
поглядывал на соседей,  почти ожидая увидеть на их лицах насмешливую улыбку.
Но на всех лицах стояло неизменно серьезное,  бесстрастное и сосредоточенное
выражение.
     Монгули,  обливаясь потом, вернулся в кольцо, а на его месте уже плясал
другой,  так  же  вращая  задом  и  ударяя в  бубен.  Убогое однообразие его
движений начало уже утомлять Сережу, но тут внимание Сережи привлек бесшумно
вошедший в  круг  стройный меднолицый удэге  с  гибкой и  сильной талией,  с
тонкими,  косо  поставленными хищными бровями.  Он  молча постоял немного и,
вдруг откинув руку с  бубном и  дробно потрясая им,  быстро пошел по кругу в
сплошном звенении бубенцов, в узорном мелькании своих одежд, кося золотистым
глазом и  раздувая ноздри.  Медным своим профилем с  прямым -  с трепещущими
ноздрями -  носом он вызвал в памяти Сережи полузабытый образ индейца-воина:
и  все время,  пока он танцевал,  Сережа не спускал с  него восхищенных глаз
(Сережа не знал,  что этот удэге на всю страну славился своим исключительным
безобразием; это был насмешник Люрл).
     Колдовские  движения  танцующих,  мерный  лязг  железа,  звон  бубенцов
постепенно стали подчинять Сережу своему однообразному ритму.  Забывшись, он
глядел перед собой широко открытыми глазами и ничего уже не видел:  предметы
и люди, как в страшном сне, приобретали иное, нереальное значение... Дальние
кусты и  сопки застыли в сиянии месяца.  Небо было безмолвно,  молочно-сине;
туманно  и   холодно  блестел  простершийся  над   людьми   далекий  млечный
непостижимый путь.  А люди,  сменяя один другого,  все кружились и кружились
вокруг одинокого и неуютного своего костра,  стлавшего над землей дурманные,
горькие запахи.
     Вдруг еле  слышный шепот прошел по  кольцу людей,  головы повернулись к
юрте шамана. Сережа, очнувшись, тоже посмотрел в ту сторону.
     Маленький  сухонький  старичок  с  морщинистым  личиком,   в  короткой,
отороченной по подолу цветными полосками юбке,  в широких шароварах, которые
болтались на  его  кривоватых сухоньких ножках,  как на  прутиках,  медленно
двигался от  юрты  к  костру раздельными,  мелкими шажками,  косо  выставляя
маленькие ступни носками внутрь,  как бы  ощупывая почву,  и  в  то же время
сильно вращая тощим задом,  отчего подвешенные к  его  поясу железные трубки
веером разлетались во все стороны.
     Это был сагды-самани - самый большой шаман - Есси Амуленка. Сзади к его
поясу  привязан был  длинный широкий ремень,  конец которого держал в  руках
(чтобы  шаман  не  унесся  в  страну теней) хилый  подросток с  распущенными
волосами.
     Кольцо разомкнулось,  пропуская шамана,  и  Сережа вдруг увидел,  что у
него вместо глаз зияют черные, пустые впадины: шаман был слеп.
     Убыстряя  неверные  свои  шажки,  он  в  сопровождении держащего ремень
подростка пошел  по  кругу,  мерно  ударяя  в  бубен  сухоньким кулачком.  В
напряженной  тишине  слышно  было  его  старческое  бормотание.  Изредка  он
останавливался и  делал рукой какие-то знаки,  притоптывая ногами,  -  тогда
другой подросток подавал ему  тулуз  с  водкой.  Шаман отпивал по  нескольку
глотков, запрокидывая голову и пошевеливая морщинистым кадычком.
     Он  кружил все  быстрей и  быстрей,  чуть  не  задевая людей  одеждами,
распространяя запах водки и  пота;  на  губах его  выступила пена.  Слепой и
старый,  в болтающихся штанишках,  он был жалок и страшен.  Сережа, впившись
пальцами в траву, с отвращением смотрел на него.
     Шаман вдруг с силой запрокинул голову и,  устремив к небу незрячие свои
глаза,  сотрясаясь  всем  своим  хилым  тельцем,  завыл.  Он  выл  протяжно,
исступленно,  жалобно,  и страшная желтая пена стекала по углам его губ. "Да
что  же  это  он  делает?"  -  подумал  Сережа,  невольно вслед  за  шаманом
устремляясь взглядом к высокому синему небу,  мретощему в звездном тумане, и
содрогаясь  от  пронзившего его  чувства  одиночества и  физического страха.
"Нет, это ужасно!" - вдруг подумал он, с трудом разжимая окоченевшие пальцы.
     Несмотря на  свой испуг,  он  понимал,  однако,  что  все  это  как  бы
ненастоящее:  похоже  скорее  на  страшный  сон,  отвратительное  очарование
которого он всегда может сбросить с  себя,  стоит только на все взглянуть со
стороны.  Он  сделал какое-то  внутреннее движение и  тотчас же вспомнил про
отца,  про Лену -  и желание видеть их,  видеть все то простое,  привычное и
милое, что связано с ними, властно охватило его.
     Он отделился от костра и  по чернеющей в  кустах тропинке тихо побрел к
поселку.


        "XIV"

     Всю  ночь  Сережу  нестерпимо кусали  блохи,  -  фанза  кишела ими;  он
измучился и исцарапал себя до крови.  Слышно было, как по тростниковой крыше
фанзы шуршат мыши.  Как видно,  в  тростнике над головой слепили себе гнездо
шершни: едва мышиный шорох приближался к тому месту, - раздавалось тревожное
гудение.  Мартемьянов храпел и метался во сне, подваливался к Сереже горячей
спиной.  Один раз Сережа даже со злобой ткнул его кулаком. Заснул Сережа уже
перед самым рассветом,  но  ранняя утренняя возня разбудила его.  Он встал с
чувством досады и неудовлетворенности.
     Мартемьянов с  наслаждением умывался  перед  фанзой,  поливая  себе  из
берестяной кружки. Глядя на его опрятные, круглые движения, Сережа почти уже
не  верил  в  то,  что  с  этим  человеком связано что-нибудь  таинственное.
Наверное, в молодости охотился в этих местах, - только и всего.
     - И  блох же тут,  у  ваших приятелей!  -  угрюмо сказал он,  выходя из
фанзы.
     - А  где  их  нет?   Блохи,   брат,  везде  есть,  -  убежденно  сказал
Мартемьянов, обтираясь грязным полотенцем. - Слить тебе?
     Мартемьянов велел  Сереже  прихватить  на  собрание  племени  несколько
экземпляров воззвания о съезде.
     - Они же не понимают по-русски?
     - Ничего, бумага все-таки.
     Сережа пожал плечами. "Он глуп и тщеславен", - неприязненно подумал он,
вспомнив,  что,  когда воззвания о  съезде были  отпечатаны на  гектографе в
количестве  пятисот  экземпляров  и   обнаружилось,   что   перед   подписью
Мартемьянова случайно  пропущено:  "Зампредревкома",  -  Мартемьянов,  плохо
владевший пером, целые сутки от руки восполнял этот пробел.
     Собрание происходило на обширной,  залитой солнцем поляне, между фанзой
и рыбными сушилками. В отличие от других туземных поселков, присутствовали и
мужчины, и женщины, и даже подростки. Сережа, усевшись рядом с Сарлом, почти
не   слушая  Мартемьянова,   распинавшегося  посередине  круга,   от   скуки
приглядывался к лицам.
     Люди  сдержанно,  спокойно сидели на  поляне,  подставив солнцу покатые
бронзово-оливковые лбы,  покуривая трубочки,  -  курили и женщины, - изредка
поворачивая головы к Сарлу,  когда он начинал переводить слова Мартемьянова.
Особо выделялись тазы в китайских кофтах:  они сидели, тесно прижавшись друг
к  другу,  глаза их  были безучастны,  -  как  видно,  они  чувствовали себя
посторонними.
     Солнце поднялось уже к полудню, - запахло горячей землей, над бровями у
людей  выступили бисеринки пота,  а  Мартемьянов все  говорил,  -  приседал,
разводил руками,  потирал щетину на  подбородке,  важно прищуривал синеватые
простодушные глаза.  Он искренне наслаждался, плавая по расстилавшейся перед
ним необъятной словесной стихии, черпая из нее пригоршни самых неожиданных и
поразительных словосочетаний.
     - Смерть,  други мои,  дело не страшное, - говорил он, - все мы однажды
умрем, да, как говорится, не в одное время. Ну, а покуда живы, будем мы все,
до капли крови,  не глядя и не разделяя, который по-русски, или по-китайски,
или по вашему наречию,  или какие у него глаза -  косые,  а может,  и совсем
глаз  нету (Мартемьянов широко улыбнулся,  довольный собственной шуткой),  -
будем мы все биться за наше право и счастье и наших, как сказать, детей...
     Или:
     - Понятно, заступу всякую мы вам окажем, потому, действительно, кому не
лень,  он каждый вас бьет и  шпыняет,  и  нельзя этого терпеть,  но только и
самим вам жить дальше по старинке никак не выходит.  То,  что он вам,  Сарл,
говорил насчет земли или другой какой обработки,  это он  тоже не с  потолка
высосал,  а  жизнь  его  к  тому  подвела:  "смотри,  дескать,  понимай,  не
сомневайся..."
     "И что это он порет?" -  спохватывался иногда Сережа, строго приподымая
бровь.  Но  тут Сарл начинал переводить,  быстро жестикулируя,  то подаваясь
вперед всем своим гибким телом,  с вытянутыми руками, то откидываясь назад и
хватаясь за пуговицу на рубахе тонкими,  нервными пальцами,  - и видно было,
что он все хорошо понимает.  Потом он повторял все по-китайски, чтобы поняли
и тазы.
     Мартемьянов наконец устал, вспотел. Начались вопросы.
     Люди по очереди вынимали изо рта трубки и при глубочайшем внимании всех
присутствующих произносили всего по нескольку слов. Сарл переводил.
     - Дадут ли им пятизарядные ружья?
     - Приглашены ли на большой совет хунхузы и китайские цайдуны?
     - Будут ли семена и орудия?  (Этот вопрос задала женщина Суан-цай.  Она
была выслушана с таким же вниманием, как все остальные.)
     Мартемьянов,  изрядно побагровевший,  беспрерывно обтиравшийся платком,
снова,  в течение получаса, добросовестно ругая хунхузов и цайдунов и обещал
ружья,  семена и  орудия.  Потом вынул трубку старый Масенда и,  не  замечая
обратившихся на него почтительных взглядов, сказал о том, что великий Онку -
владыка гор и лесов -  велел им жить и умирать в тайге;  но они рады принять
участие в "большом совете",  -  русские братья могут располагать их жизнями.
Он  немного оживился,  сказав такую  длинную речь,  но  тотчас же  глаза его
потускнели,  -  он опустил коричневые веки и смолк, зажав трубку меж тонких,
суровых губ.
     Люди почтительно закивали головами.
     - А кого вы пошлете? - спросил Мартемьянов.
     Все некоторое время молчали.
     - Пойдут Масенда и Сарл, - сказал Кимунка, пришепетывая.
     Люди  снова согласно закивали головами:  подобно тому как  в  охотничьи
старшины  или  военачальники само  со  бой  выделялись  наиболее  опытные  и
распорядительные,  так  же,  естественно,  на  съезд должны были пойти Сарл,
знающий русский язык,  и Масенда -  как старейший. Мартемьянов дал Масенде и
Сарлу по экземпляру воззвания, которые они почтительно спрятали за пазухи.
     Сережа,  сомлев  от  жары,  хотел  было  уйти  спать,  но  Мартемьянов,
подсевший к нему и все еще обтиравшийся платком,  задержал его,  сказав, что
сейчас начнется торжество "съедения медвежьей головы".
     Женщины, шелестя рубахами, одна за другой покидали поляну. Ушли куда-то
Кимунка и  Монгули.  Через некоторое время неуклюжий Монгули показался из-за
кустов с мальчиком Салю, - они несли на палке большой дымящийся черный котел
с  вареным мясом;  за  ними ковылял Кимунка,  держа перед собой завернутую в
медвежью шкуру,  мехом кверху, и перевязанную желтым ореховым лыком медвежью
голову.
     Он  остановился перед Сарлом и,  церемонно опустившись на одно колено и
весело  прищурившись,  протянул ему  сверток:  он  предлагал медвежью голову
любимому зятю.  На лице Сарла появилась лукавая улыбка, - он посунулся назад
и отрицательно покачал головой.
     - Возьми, возьми, - настойчиво говорил Кимунка.
     Сарл  снова отрицательно покачал головой и  заслонился ладонями.  Люди,
придвинувшись  к  нему,   разом  заговорили,   замахали  руками:  "Бери,  не
стесняйся!"  Мартемьянов посмотрел на  Сережу и  хитро подмигнул.  Некоторое
время на  поляне стоял сплошной певучий гомон;  все знали,  что Сарл возьмет
медвежью голову,  но  обычай превратился уже  в  веселую игру,  -  надо было
настойчиво и долго упрашивать.
     - Бери, бери! - кричали они, смеясь, как дети.
     - Ты,  наверно, думаешь, что там осиное гнездо? - сказал Люрл, раздувая
ноздри. - Но это всего только медвежья голова!..
     - Ты должен взять ее, - этого хочет твой сын!
     - Он прожил уже целую зиму...  Он будет таким же крепким и добрым,  как
этот медведь!..
     Под  общий  восторженный крик  Сарл  взял  наконец  медвежью голову  и,
выхватив из  ножен  длинный охотничий нож,  одним взмахом рассек связывающие
голову лыки. Потом он развернул медвежью шкуру, разостлал ее на земле, чтобы
ни одна капля сала не упала на землю,  и взял из рук Салю заостренную тонкую
палочку.  Отрезая от медвежьей щеки мелкие розовые куски мяса,  он насаживал
их на палочку и поочередно протягивал людям.  Сережа,  внимательно следивший
за его быстрыми движениями,  невольно замечал, какие у него грязные пальцы и
как замусолены рукава его рубахи.
     Каждый,  кому  Сарл  протягивал палочку,  снимал с  нее  кусочек мяса и
принимался усиленно жевать,  демонстративно чавкая и  жмурясь.  Не  получили
мяса только Кимунка и Монгули: они были хозяевами праздника.
     Наконец  очередь  дошла  до  Сережи.  Сарл,  весь  осветившись улыбкой,
протянул ему палоч