дело, поверив сплетням и досужим россказням  (будто  бы  Теккерей  распускал
слухи о его связи с Эллен Тернан), Диккенс поддержал  мало  кому  известного
журналиста,  хотя  тот  позволил  себе  весьма  пренебрежительные  отзывы  о
Теккерее, причем не только о его творчестве, но  и  личной  жизни.  Оберегая
свою честь и достоинство джентльмена, Теккерей потребовал исключения  Йейтса
из клуба, членами которого были все трое. Вчитываясь сегодня  в  подробности
этой истории, понимаешь, что дело, конечно, было вовсе не в Йейтсе.  Скандал
стал своего рода клапаном, выпустившим пары давно копившегося недовольства -
реалиста романтиком.
     Каждый из писателей  утверждал  Правду  -  но  свою.  Диккенс  создавал
гротески добра (Пиквик)  и  зла  (Урия  Гил),  его  безудержное  воображение
вызвало к жизни дивные  романтические  сказки  и  монументальные  социальные
фрески. И из-под пера Теккерея выходили монументальные  полотна  -  "Ярмарка
тщеславия", "Генри Эсмонд", "Виргинцы", "Ньюкомы". И  его  сатирический  бич
обличал несправедливость и нравственную ущербность. Его, как и  Диккенса,  о
чем  красноречиво  свидетельствует   его   переписка,   влекло   изображение
добродетели, но... И это "но" очень существенно. "Я могу  изображать  правду
только такой, как я ее  вижу,  и  описывать  лишь  то,  что  наблюдаю.  Небо
наделило меня только таким даром понимания правды, и все  остальные  способы
ее представления кажутся мне  фальшивыми...  В  повседневной  бытовой  драме
пальто есть пальто, а кочерга-кочерга, и они, согласно моим представлениям о
нравственности, не  должны  быть  ничем  иным  -  ни  расшитой  туникой,  ни
раскаленным докрасна жезлом из пантомимы".
     Современники, соратники и  соперники,  Диккенс  и  Теккерей  пристально
следили и за художественным развитием друг друга. Желание помериться  силами
с самим Диккенсом подсказало Теккерею мысль писать "рождественские повести".
А в психологизме позднего Диккенса, автора "Больших надежд" и "Тайны  Эдвина
Друда", ощутимы уроки Теккерея. Их  судьбы  не  раз  перекрещивались.  Книга
Маргарет Форстер щедро  проиллюстрирована  рисунками  Теккерея.  Для  многих
русских читателей будет неожиданностью узнать, что автор "Ярмарки тщеславия"
был и превосходным рисовальщиком. По какому-то издательскому  недоразумению,
постепенно превратившемуся в традицию, произведения  Теккерея  издавались  у
нас в стране или вообще без иллюстраций, или с рисунками других  художников.
Конечно, нелепость, особенно если вспомнить, что  Теккерей  собирался  стать
художником-профессионалом, а вовсе  не  писателем.  Помешал  Диккенс.  Дело,
впрочем, было так.
     Первые выпуски  "Посмертных  записок  Пиквикского  клуба"  со  смешными
иллюстрациями  Роберта  Сеймура  уже  успели  полюбиться  читателям,   когда
художник покончил с собой. Нужно было срочно искать замену. Диккенс  объявил
конкурс. В числе претендентов на  роль  нового  иллюстратора  "Пиквика"  был
некий Теккерей. Прихватив с собой папку с рисунками, в основном карикатурами
и сатирическими зарисовками, он пришел на прием  к  молодому  писателю,  имя
которого уже  гремело  на  всю  Англию.  Но  "Диккенс  отклонил  кандидатуру
Теккерея.
     Для Диккенса то была случайная, не оставшаяся  в  памяти  встреча.  Для
Теккерея визит оказался решающим. Он был на перепутье: чем  зарабатывать  на
жизнь - пером или карандашом?
     Кто знает, если бы не Диккенс, может быть, английская графика имела  бы
в лице Теккерея достойного продолжателя традиций великого Хогарта,  книжного
иллюстратора уровня Крукшенка, Лича, Тенниела, но зато  потеряла  бы  автора
"Ярмарки тщеславия", "Генри Эсмонда", "Ньюкомов".
     Несмотря на отказ Диккенса,  Теккерей  не  бросил  рисовать  -  слишком
сильна оказалась в нем художническая склонность. Он рисовал всюду - на полях
книг, счетах в ресторане, театральных билетах, прерывал текст  писем,  чтобы
быстрее "договорить" мысль карандашом, иллюстрировал - и с  блеском  -  свои
произведения. До сих пор точно не известно  количество  созданных  Теккереем
рисунков. По некоторым, весьма приблизительным, данным их более 2000!
     Теккерей -  далеко  не  единственный  пример  сочетания  живописного  и
литературного дарования. Можно  вспомнить  Уильяма  Блейка,  Данте  Габриеля
Россетти. Создавал свои акварели и  офорты  Виктор  Гюго,  оставил  наброски
иллюстраций к "Запискам странствующего энтузиаста" Э.-Т.-А. Гофман. Рисовали
Пушкин, Лермонтов, Достоевский. Хотя мера художественного дарования им  была
отпущена разная, в любом случае  это  свидетельство  переизбытка  творческой
энергии, настоятельно требующей выхода.
     О переизбытке творческой энергии говорит и поэтический дар Теккерея,  о
чем мельком упомянуто в книге Маргарет  Форстер.  К  своим  стихам  Теккерей
относился - во всяком случае на словах - крайне легкомысленно, как к забаве,
годной лишь для страницы дамского альбома. Однако не только альбомы знакомых
дам украшают его стихи.  Желание  выразить  мысль  или  чувство  поэтической
строкой было у Теккерея не менее сильно, чем стремление объясниться  линией.
Стихи можно встретить почти во всех  произведениях  Теккерея  -  его  ранних
сатирических повестях, путевых очерках, рассказах,  в  "Ярмарке  тщеславия",
"Пенденнисе". Они широко печатались и в  журналах,  с  которыми  сотрудничал
Теккерей.  Многие  сопровождались  рисунками  и  вместе  с  ними  составляли
своеобразные серии.
     Теккерей   писал   откровенно   юмористические   стихи,   стихи-пародии
("Страдания  молодого  Вертера"),  политические  сатиры  ("В  день   святого
Валентина"),  поэмы,  обнаруживающие  его  несомненный   дар   исторического
писателя, автора  "Генри  Эсмонда"  и  "Виргинцев".  Превосходны  лирические
стихотворения писателя, подкупающие искренностью выраженного в них  чувства.
Многие вдохновлены любовью Теккерея к жене его друга - Джейн Брукфилд  -  об
этом  романе  подробно  рассказывает  Маргарет  Форстер.   Примечательна   и
несколько   тяжеловесная   эпическая   поэма   Теккерея   "Святая    София",
свидетельствующая, что Россия, русские, их история, несомненно, интересовали
его. Кстати,  и  в  романах  писателя  часто  можно  встретить  казалось  бы
неожиданные для английского прозаика ссылки на русскую историю, замечания об
особенностях русского национального характера.
     Но и русскую читающую публику занимал этот английский  писатель.  "Наши
журналы буквально помешались на  Диккенсе  и  Теккерее",  -  писал  один  из
критиков  журнала  "Отечественные  записки".  Периодические  издания  разных
направлений и ориентации наперебой печатали все, что  выходило  из-под  пера
английских писателей. Ему  вторил  критик  из  "Сына  отечества":  ""Ярмарку
тщеславия" знают все русские читатели!"
     Нередко одно и то же произведение  Теккерея  печаталось  параллельно  в
разных журналах и  в  разных  переводах.  "Ярмарка  тщеславия",  или  "Базар
житейской суеты", как называли роман в самых первых русских переводах, вышла
в 1850 г. в приложении к журналу "Современник" и в "Отечественных записках".
Также и "Ньюкомы" в 1855 г. появились практически одновременно в  приложении
к журналу "Современник" и в "Библиотеке для чтения".
     И все же сердце русского читателя безраздельно  было  отдано  Диккенсу,
популярность которого в России, действительно, была феноменальной.
     Конечно, произведения Теккерея были в  библиотеке  Некрасова,  Герцена,
Писарева, Добролюбова, Чернышевского, Тургенева, Толстого, Достоевского. Но,
пожалуй, из всех русских писателей лишь Чернышевский высказался  подробно  о
его творчестве. У остальных - беглые замечания. Листая  статьи  и  переписку
русских писателей, невольно задаешься вопросом: "А знали ли они Теккерея?"
     В  самом  деле,  не   странно   ли,   что   великий   русский   сатирик
Салтыков-Щедрин ни строчки не написал о великом сатирике  земли  английской?
Конечно, странно, особенно если задуматься над несомненным сходством  "Книги
снобов" и "Губернских очерков", над  безжалостностью  обличительного  пафоса
"Ярмарки тщеславия", который не мог не быть  близок  всему  духу  творчества
Салтыкова-Щедрина. Странно еще и потому, что в  хронике  "Наша  общественная
жизнь" (1863) Салтыков-Щедрин писал о  путешествующем  англичанине,  который
"везде является гордо и самоуверенно и везде приносит с  собой  свой  родной
тип со всеми его сильными  и  слабыми  сторонами".  Эти  слова  удивительным
образом напоминают отрывок  из  рассказа  Теккерея  "Киккельбери  на  Рейне"
(1850): "Мы везде везем с собой нашу нацию, мы на своем острове, где  бы  мы
ни находились".
     Более того, кропотливые текстологические разыскания показали, что и  те
русские писатели, которые оставили весьма скупые заметки о Теккерее,  иногда
заимствовали образы и целые сюжетные линии из  его  произведений.  Например,
Достоевский, видимо, был внимательным читателем Теккерея.  Ему,  несомненно,
был знаком перевод рассказа "Киккельбери на Рейне", который  под  заголовком
"Английские туристы" появился в той же книжке "Отечественных записок" (1851,
э 6,  отд.  VIII,  с.  106-144),  что  и  комедия  брата  писателя,  Михаила
Михайловича Достоевского, "Старшая и младшая". Помимо  заглавия,  переводчик
А. Бутаков переделал и название,  данное  Теккереем  вымышленному  немецкому
курортному городку с игорным домом, - Rougenoirebourg, т. е. "город красного
и черного", - на Рулетенбург. И что же  -  именно  так  называется  город  в
"Игроке"! Кроме того, есть и некоторое сходство между авантюристкой Бланш  и
принцессой  де  Могадор  в  рассказе   Теккерея,   оказавшейся   французской
модисткой. Следует также отметить, что у Достоевского и у Теккерея англичане
живут в отеле "Четыре времени года". Просматривается сходство  между  "Селом
Степанчиковом" и "Ловелем-вдовцом": подобно герою повести Теккерея, владелец
имения у Достоевского - слабовольный,  хороший  человек,  который,  наконец,
находит в себе силы восстать против деспотизма окружающих его  прихлебателей
и женится на гувернантке своих детей.
     Не  менее  парадоксальны  творческие  отношения  Толстого  и  Теккерея.
Однажды на вопрос, как он оценивает творчество английского писателя, Толстой
отмахнулся, в другой раз заметил, что "ему далеко до Диккенса", а как-то еще
сказал: "Теккерей и Гоголь  верны,  злы,  художественны,  но  не  любезны...
Отчего Гомеры и Шекспиры говорили про любовь, про славу и про  страдания,  а
литература  нашего  века  есть  только  бесконечная  повесть   "Снобсов"   и
"Тщесславия"".  Принадлежит  ему  и  такое  уничижительное  высказывание,  о
Теккерее:  "Существует  три  признака,  которыми  должен  обладать   хороший
писатель. Во-первых, он должен сказать что-то ценное. Во-вторых,  он  должен
правильно выразить это. В-третьих, он должен быть правдивым... Теккерей мало
что мог сказать, но писал с большим искусством, к тому же он не  всегда  был
искренним".
     Однако не менее любопытно и другое  -  отчетливый  интерес  Толстого  к
Троллопу, в книгах которого он высоко ценил  "диалектику  души"  и  "интерес
подробностей  чувства,  заменяющий   интерес   самих   событий".   Но   ведь
Троллоп-психолог с его "диалектикой души" - прямой ученик Теккерея!
     Кстати, и Чернышевский, с чьей  легкой  руки  за  "Ньюкомами"  Теккерея
закрепилась  "слава"  слабого  произведения  ("Русская  публика...  осталась
равнодушна к "Ньюкомам" и вообще приготовляется,  по-видимому,  сказать  про
себя: "Если вы, г. Теккерей, будете  продолжать  писать  таким  образом,  мы
сохраним подобающее уважение  к  вашему  великому  таланту,  но  извините  -
отстанем от привычки читать  ваши  романы"),  все  же  несколько  недооценил
особенный строй "Ньюкомов". Он ожидал  увидеть  нечто  похожее  на  "Ярмарку
тщеславия". И  потому  этот  "слишком  длинный  роман...  в  1042  страницы"
показался ему "беседой о пустяках". И все же -  что  это  были  за  пустяки?
Ответ на вопрос содержится в статье самого Чернышевского.  Определяя  талант
Теккерея, он пишет: "Какое богатство наблюдательности, какое  знание  жизни,
какое знание человеческого сердца..." Вот  именно  -  человеческого  сердца,
психологически  тонкому  рассказу  о  котором  посвящены   лучшие   страницы
"Ньюкомов".
     Скептик по натуре, склонный к анализу и созерцанию, писатель, развивший
свои природные данные настойчивой  работой  и  чтением,  Теккерей  -  пример
художника, у которого выраженный сатирический дар сочетался,  однако,  с  не
менее выраженной эмоциональностью. Совсем не всегда  в  его  прозе  слышится
свист бича. Сила ее нравственного и эстетического  воздействия  в  другом  -
всепроникающей иронии.
     Отчасти именно эта ирония повинна в том,  что  Теккерея  так  часто  не
понимали или понимали превратно, и ему приходилось объясняться,  доказывать,
например,  что  его  собственная  позиция  иная,  чем  у  рассказчика,   что
авантюрист Барри Линдон и он  не  одно  и  то  же  лицо.  В  этом  было  его
новаторство,  но  европейская  проза  смогла  освоить  эстетические   заветы
Теккерея лишь в конце века.

     Время - лучший и самый беспристрастный  судья.  Оно  все  расставит  по
местам и воздаст должное тем, кого слава обделила при жизни.
     Книга  Маргарет  Форстер  тоже  вносит  свой  вклад  в   восстановление
справедливости. Поближе узнав Теккерея, прожив вместе с ним на ее  страницах
его недолгую, но полную  драматизма  жизнь,  может  быть,  русский  читатель
вспомнит, что он  -  автор  не  только  "Ярмарки  тщеславия",  но  и  других
замечательных книг, входящих по праву в золотой фонд мировой классики.

                                                                  Е. Гениева


        ^T1^U
        ^TРассказ о рождении и воспитании героя^U

     Жил некогда в Лондоне высокий человек, написавший много книг. Их  очень
ценила читающая публика, но  сам  автор,  хоть  они  и  принесли  ему  целое
состояние, оставался ими недоволен. Однажды усталый,  больной  и  печальный,
без всякого желания работать, сидел он в кабинете своего прекрасного дома на
Пэлас-Грин в Кенсингтоне и вдруг почувствовал, как бы  ему  хотелось,  чтобы
его грядущие читатели узнали, что он был за человек и  ради  чего  писал.  В
раздумье глядел он на большие вязы за окном. Можно было, конечно, обратиться
к собратьям-литераторам, чтобы они  составили  его  жизнеописание,  охотники
нашлись бы, ведь как-никак он был литературный лев, но  нет,  ему  не  этого
хотелось. Поерзав в кресле  и  неодобрительно  глянув  на  солнце,  в  лучах
которого еще мрачнее казалось его душевное ненастье, он  сделал  круг-другой
по комнате, постучал карандашом по столу, сказал вслух "Нет",  очень  грозно
"Да" и завершил все тем, что,  обмакнув  перо  в  чернильницу,  стал  что-то
строчить своим наклонным почерком. Не знаю, что он написал, но только тотчас
скомкал написанное, швырнул в корзину, не попал, и мятая бумажка осталась на
великолепнейшем ковре. (Замечу мимоходом, что комната его была  великолепна,
то была лучшая комната на свете.)
     Затем  он  стал  вздыхать  и  что-то   бормотать,   разок-другой   даже
чертыхнулся, потом спокойно сел, сложив на груди руки, и  задумался.  Что-то
его мучило, и он никак не мог ни на что  решиться.  Как  было  сказано,  ему
хотелось открыть себя потомству - только не повторяйте этого слишком громко,
его смущала грубая определенность слов, - с другой  стороны,  идея  казалась
ему несколько рискованной, - надеюсь, вы меня понимаете. Он не монарх, не
     политический трибун, не знаменитый первооткрыватель, не чудодейственный
целитель, не почтенный богослов, а только  литератор,  сочинитель  вымыслов,
зачем столь заурядной личности садиться за мемуары?  Ему  заранее  слышались
смешки, вопросы, что получится, если все,  кому  не  лень,  примутся  писать
воспоминания: если метельщики  станут  нам  докучать  рассказами  о  славных
выметенных кучах  сора,  стряпухи  -  о  картофеле,  который  им  доводилось
чистить, лакеи - ... Впрочем, всем нам  недавно  попадались  их  заметки,  и
думаю, о  них  мне  лучше  умолчать.  Словом,  то  был  вопрос,  за  которым
скрывались три других вопроса.



     Первый, наверное, удивит вас: будут ли люди  читать  его  воспоминания?
Надеюсь, вам  не  смешно,  что  он  об  этом  беспокоился?  То  была  просто
честность: ради себя писать не стоит, он про себя и так все знал,  какой  же
толк трудиться, если никто читать не станет? Тогда он спросил себя, хотел ли
бы он прочесть рассказ о жизни Филдинга, оставь тот по себе воспоминания?  И
тут же радостно подпрыгнул в кресле. А захотел бы я прочесть, -  спросил  он
себя снова, - реестр унылой жизни Блоггса? Да ни за что  на  свете!  Но  как
решить, кем он покажется потомкам, - Филдингом или Блоггсом?  Пожалуй,  надо
принять себя за некую среднюю величину и вновь обдумать этот же вопрос.  Так
он и сделал и сказал себе, что  если  в  нем  отыщется  хоть  малая  крупица
Филдинга, потомкам это будет интересно. После чего он повеселел и перешел  к
вопросу номер два: а хорошо ли самому себя описывать? Его  тревожил  привкус
самолюбования, присущий всякой  автобиографии,  тем  более  что  он  не  мог
поведать о великих исторических событиях - на его веку их не  было.  Тут  он
несколько пал духом, но  тотчас  спросил  себя,  ради  чего  он  сам  читает
мемуары. Пожалуй, мысли,  чувства  и  надежды  каждого  отдельного  солдата,
идущего на приступ со штыком наперевес, ему дороже, чем выверенное  описание
последней атаки  при  Ватерлоо.  Нам  интересны  подробности  жизни  другого
человека, а не большие исторические панорамы. Пожалуй,  история  -  не  свод
событий,  а  те,  кого  они  касаются.  И  нечего   стыдиться   собственного
любопытства - оно естественно, закономерно и  простительно.  Дойдя  до  этих
рассуждений, он улыбнулся и одобрительно кивнул, хотя, кроме нас с вами, его
никто не видел. Теперь он чувствовал, что  все  права  и  полномочия  писать
воспоминания принадлежат ему и никому другому, да и кто лучше него знал, что
он испытывал в каждую прожитую минуту? Тут мысль о вопросе номер три  стерла
с его лица улыбку; то было ужасное, кошмарное видение, которому он страшился
взглянуть в глаза, короче говоря, то был вопрос  о  содержании.  О  чем  он,
собственно, хотел писать и в каком ключе?
     В  его  кабинете  стояло  несколько  увесистых  томов  воспоминаний   -
минуточку терпения, сейчас я вам открою  его  прославленное  имя,  -  он  их
достал и стал просматривать. Конечно, он их читал и прежде, книгочий он  был
неутомимый, но, рассудив, что надо освежить их в памяти, стал их  листать  и
приговаривать "О да", "Конечно", "Помню", и все листал, листал,  зачитываясь
на  минуту,  потом  захлопнул  очередной   том,   застонал,   опустил   свою
взлохмаченную седую голову на руки и погрузился в уныние. Ни за что на свете
не хотел бы он оказаться автором или героем какой-нибудь  из  этих  книг.  К
чему же он стремился? Из-за чего так волновался? Жизнь как у  всех,  не  так
ли? Рассказывая о себе, мы начинаем с появления на  свет  и  школьных  дней,
доводим дело до женитьбы, до топота крохотных ножек, до  первых  заработков,
триумфов и провалов, а завершаем тем,  что,  поседев,  садимся  у  камина  и
поучаем младших кто во что горазд. Все было верно в этих мемуарах, но ничего
похожего он рассказывать не собирался. Если вы стали знаменитостью, это  еще
не значит, что  следует  тащить  на  свет  докучные  житейские  подробности,
которые вас ничуть не красят. Кто хочет знать,  когда  и  где  привили  оспу
вашей бабушке и что вы  изрекли  шести  лет  от  роду?  Что  тут  забавного,
полезного и поучительного? Все это не стоящий упоминания вздор, сказал  себе
наш герой с облегчением, и незачем считаться с прецедентами. Нет, на  уме  у
него было совсем иное. Положим, он заговорит с читателем спокойно, просто, в
задушевной дружеской манере, словно  в  письме  к  давнишнему  другу,  что