неваться,  что  после
нескольких мнимо холостяцких лет я почувствовал голод по семейной жизни? Мне
отчаянно не хватало моих девочек, тоска по ним  рождала  в  голове  какой-то
туман и путаницу, мешавшую мне работать; к тому же я верил в их благотворное
влияние  на  меня.  Я,  кажется,  никогда  не  разводил  сантиментов  вокруг
спасительной детской невинности, но когда я представлял себе, что  держу  за
руку Анни или сажаю на колени Минни, моя нынешняя жизнь  представлялась  мне
убогой  и  бессодержательной,  и  меня   пронзала   мысль,   что   они   мои
ангелы-хранители и должны быть всегда рядом со мной. Пожалуйста, не думайте,
что в Лондоне я предавался  каким-то  страшным  порокам:  я  не  вернулся  к
карточной игре или к каким-нибудь другим сомнительным удовольствиям, но  все
то время, что не работал, я проводил в еде, питье и в  светском  водовороте,
именно с этим пустым коловращением я и хотел покончить. Хотя я  был  уверен,
что девочкам в Париже живется очень хорошо и без меня, расставаясь с ними, я
каждый раз обличался горючими слезами, а в  течение  нескольких  дней  после
нашей разлуки впадал в тоску,  завидя  какого-нибудь  ребенка  их  возраста.
Однажды, вообразив, что они прошли мимо меня по улице, я  бросился  вслед  и
испытал ужасный стыд, остановив совершенно чужих людей. Ничуть не  меньше  я
тосковал и о своей жене, мне так хотелось глянуть ей  в  лицо,  поймать  еще
одну счастливую минуту из тех, что выпадали, когда  я  заставал  ее  светлые
периоды. Мечта перевезти семью в Лондон  стала  навязчивой  идеей.  Я  думал
поселить их в двухквартирном коттедже в Хампстеде или в Хаммерсмите, где  мы
могли быть рядом, но не вместе. Камнем преткновения были деньги:  для  этого
нужна была куча денег, но сколько я ни работал и сколько ни  зарабатывал,  я
не мог собрать нужную сумму, чтоб осуществить свою мечту, - вот  если  бы  я
написал шедевр! Видите, как я упорно возвращался к идее  этого  злосчастного
шедевра, который никак мне не давался.
     Мне  всегда  хватало  настойчивости  добиться  своего,  когда  я  хотел
чего-нибудь достаточно сильно, а я очень хотел как можно скорее  соединиться
со своей семьей, вследствие чего стал требовать более высокие гонорары и был
изумлен, когда не встретил ни малейших возражений: мне тут же стали  платить
больше. Я начал писать для нового, не  слишком  почтенного  журнала  "Панч",
издания забавного и щедрого к своим авторам. Пришлось  немного  потрудиться,
чтобы попасть в тон, но после первой не совсем  удачной  попытки  я  с  этим
отлично справился и обрел  прекрасный  рупор,  который  использовал  на  всю
мощность. Очень скоро издатели дали мне полную свободу: я нес в "Панч"  все,
что хотел, - стихи, пародии, карикатуры, рецензии -  и  все  принималось,  в
итоге я ощутил уверенность в себе в самую нужную минуту.  Такой  уверенности
мне никогда не давало одновременное сотрудничество с десятью  -  двенадцатью
журналами,  но  с  этим  процветающим  изданием  у  меня  завязались  тесные
отношения, я понимал, что оно в какой-то мере даже зависит от меня -  я  был
их основным автором. Не думайте, что устойчивость этих связей и  уверенность
в том, что меня опубликуют, заставили меня снизить требования к себе:  ни  в
малейшей степени - я никогда не снижал этих требований, напротив,  неизменно
сознавал, что написанное моим пером могло быть несравненно лучше. Оно всегда
носило следы многократной правки, и если мне и доводилось  расстаться  с  не
удовлетворявшей  меня  рукописью,  то  только  потому,  что   посыльный   из
типографии не соглашался больше ждать. Оглядываясь назад, я нимало не  жалею
о  потраченных  усилиях,  ибо  к  журналистике  можно,  конечно,  относиться
свысока, но тем не менее она бывает  и  хорошей  -  она  служит  читателю  и
доставляет ему удовольствие, что  само  по  себе  достойно  уважения.  Читая
"Панч", вы можете вообразить, что все это кто-то набросал за пять минут, так
быстро и легко бегут перед глазами строки - поверьте, это совсем не так:  на
мелкие заметки я тратил по многу часов, порой не меньше, чем на главу  иного
романа.  Да  и  подготовительная  работа  занимает  много  времени:   хорошо
информированные и ответственные журналисты, среди которых я  числю  и  себя,
тратят бездну времени на проверку фактов и цитируемых источников, на  чтение
литературы, относящейся к затронутой теме, и все это - тяжелый труд. Не было
случая, чтоб  я  не  прочитал,  а  только  перелистал  рецензируемую  книгу,
напротив, я не чувствовал себя вправе о ней высказываться, не дав себе труда
узнать, что представляет собой ее автор, - без этого,  мне  казалось,  я  не
сумею верно оценить ее. Я серьезно относился и к самому  себе,  и  к  своему
ремеслу, порой в ущерб здоровью и очень часто - собственному благополучию.
     Особенно запомнилась  мне  одна  заметка,  которая  мучила  меня  много
месяцев, настолько серьезно я к ней относился. Речь в ней шла о казни  через
повешение, я даже посетил одну такую экзекуцию, чтобы составить  собственное
мнение о степени ее варварства и соответственно настроить читателей. То, что
я испытал, было чудовищно, но, как и полагалось, я честно доложил  обо  всех
подробностях этой страшной процедуры и о собственных ощущениях, - надеюсь, я
открыл  глаза  некоторым  людям.  Или  еще  одна  заметка,  на  сей  раз  об
эмигрантах, - я плакал целую неделю после того, как посетил причалы,  откуда
они отправлялись в путь, и думаю, что честно рассказал моим читателям  нечто
такое, чего они прежде не знали и что  им  надлежало  знать  -  за  знанием,
возможно, последуют и действия. Нет, я не  жду,  что  они  бросятся  снимать
веревку с человека, стоящего у виселицы, или поселят У себя бездомную семью,
вынужденную эмигрировать, - ничего похожего, -  но  под  влиянием  возникших
чувств каждый человек может влиять на общественное мнение, и это со временем
изменит общество.
     Боюсь, что мое чересчур страстное  выступление  в  защиту  журналистики
заставило  вас  заподозрить,  что  одной  журналистики  было  мне  мало,   -
признаюсь, я не готов был ею ограничиться и  согласиться  на  замену,  пусть
самую соблазнительную,  которую  подсовывала  мне  судьба,  ибо  хотел  быть
романистом. Только роман, переплетенный в кожу, хранящийся на книжной полке,
- ничто иное не  могло  мне  дать  удовлетворения,  все  остальное  казалось
однодневкой, которая завтра проследует в корзину для бумаг. О, суета сует! И
вот передо мной романы, целая шеренга романов, а я  все  так  же  недоволен,
правда, порой, когда мой взгляд задерживается на одной -  много  двух  -  из
этих книг,  я  чувствую,  что  в  дальнем  уголке  души  шевелится  какое-то
тщеславное, гордое чувство. Ну что ж, спасибо и на том, могло быть  хуже,  я
мог  бы  не  оставить  после  себя  совсем  ничего  стоящего  и  наше  время
запомнилось бы как время безраздельного господства  Диккенса.  Помню,  летом
1842  в  Ливерпуле,  где  я  ждал  судна,  чтобы  отправиться  писать   свои
"Ирландские очерки", я развернул газету в гостинице и  подумал,  что  в  ней
могло бы найтись место - два-три абзаца - для сообщения о том, что  довольно
известный лондонский журналист имярек находится на пути в Ирландию, а вместо
этого обнаружил, что весь номер посвящен возвращению Диккенса из Америки.  Я
рассмеялся над собой, но в этом смехе было что-то жалобное; я часто думал  о
Диккенсе, не стану притворяться, будто его судьба  меня  не  занимала.  Одно
время мысли о нем буквально меня преследовали, да и  кто  из  писателей  мог
похвастать тем, что равнодушен к Диккенсу? Он был в зените  славы:  двадцати
пяти лет  от  роду  написал  "Пиквика",  до  тридцати  выпустил  еще  четыре
нашумевшие книги, он признанный гений  своего  времени,  как  же  о  нем  не
думать? Я и сейчас о нем  думаю  и  завидую  ему,  вернее,  не  ему,  а  его
поразительному мастерству, которому,  надеюсь,  воздал  должное  и  в  узком
кругу, и перед широкой публикой. Да мне бы  ничего  другого  не  оставалось,
даже если бы я не считал его гением, каковым он, несомненно, является,  меня
бы заставили признать это мои собственные дети. Они обожали Диккенса:  Минни
читала "Николаса Никльби",  когда  ей  было  весело,  и  того  же  "Николаса
Никльби", когда ей было грустно, "Николас Никльби" шел в ход утром,  днем  и
вечером, пока, наконец,  она  не  спросила  меня,  подняв  глаза  от  книги:
"Папочка, а ты почему не  напишешь  что-нибудь  вроде  "Николаса  Никльби"?"
Дитя, я бы не смог, даже если бы и хотел, но правду сказать, - до сих пор  я
не решался это выговорить из опасения, что вы меня неправильно поймете, -  я
не хочу и никогда не хотел писать, как он. Вы  поражены?  "Зелен  виноград",
думаете вы? Жаль, очень жаль, потому  что  я  говорю  правду:  я  восхищаюсь
Диккенсом, почтительно снимаю перед ним шляпу, но даже в  те  далекие  годы,
когда мне было тридцать шесть и я не написал еще ни одного романа, а он  был
знаменитым автором восьми сенсационных книг, я не хотел быть на  его  месте.
Вы  спрашиваете,  по  какой  причине.  Скажу  вам  так:  Диккенс  прекрасен,
прекраснее, чем жизнь, но я не желаю быть лучше жизни,  я  хочу  быть  самой
жизнью. С моей точки зрения, художник - зеркало действительности, и от  себя
он добавляет ровно столько, сколько нужно, чтоб сделать ее более отчетливой.
Он не вправе искажать и подтасовывать ее ни для того, чтобы повеселить  нас,
ни для того, чтоб вызвать наши слезы, иначе  мы  потеряем  к  нему  доверие,
книга станет для нас пустой, незначащей забавой и самые  замечательные  цели
потеряют смысл. Возьмем, к примеру,  Микобера  из  прекрасной  книги  "Дэвид
Копперфилд". Мы смеемся над Микобером, мы показываем  на  него  пальцем,  мы
покатываемся со смеху, но понимаем в конце концов, что этот образ  превзошел
самое жизнь -  он  не  укладывается  в  ее  рамки  -  и  что  его  создатель
презрительно относится ко всем Микоберам на свете и обращает их в посмешище.
Насколько было  бы  лучше,  если  бы,  пожертвовав  частью  смешных  сцен  и
драматических  эффектов,  автор  сделал  Микобера  более  жизненной,   более
узнаваемой  фигурой,  от  знакомства  с  которой  не  оставалось  бы  такого
неприятного осадка. Вы не согласны,  вы  любите  Микобера  и  говорите,  что
"Дэвид Копперфилд" много лучше всего, что довелось написать вашему покорному
слуге? Не стану спорить, но сна из-за вас не  потеряю  -  вы  ровным  счетом
ничего не поняли. Впрочем, неважно, я все равно  скажу  то,  что  собирался.
Произведения Диккенса прекрасны, его герои трогают до слез, но в то же время
они утрированы и умаляют силу его романов. На мой взгляд, призвание писателя
- изображать натуру, его искусство - в умении правдиво воссоздать ее.



     Итак, с самоуверенностью, присущей молодости, - правда,  молодость  моя
была не первой, -  я  дерзко  не  желал  писать,  как  Диккенс.  Он  мог  не
беспокоиться: мой дар, велик он или мал, - совсем иного рода.  Я  знаю,  что
пишу задиристо: мой стиль склоняется к сарказму, а не к сатире, как  я  того
хотел бы. Когда меня волнует тема, в моих писаниях чувствуется  темперамент,
я разражаюсь яростными обличениями. Наверное, вы удивитесь,  но  я  не  чужд
морализаторства -  звучит  ужасно,  правда?  -  а  также  критицизма,  когда
пускаюсь толковать о всяких тонкостях. Я ощущаю современность, у меня острый
язык и чуткий слух - я быстро улавливаю дух  сегодняшнего  дня.  Мой  стиль,
надеюсь, заслуживает одобрения: языком я владею образцово. В общем, по  этой
части все обстоит недурно, но есть и недостатки. Я плохо строю действие: мне
трудно справиться с романным временем - и не умею писать трогательно, хотя в
жизни я человек  чувствительный.  Что  было  делать  этому  честолюбивому  и
рассудочному чудовищу? Как подчеркнуть  сильные  стороны  своего  таланта  и
затушевать слабые? За что приняться?
     Я мог бы с легкостью поведать, как написал все  свои  романы,  -  чего,
разумеется, делать не буду, разве только мимоходом, - но когда заходит  речь
о "Ярмарке тщеславия", я становлюсь в тупик. Не помню точно, в какую  минуту
возник у меня ее замысел, зато довольно ясно помню, как ее  писал.  Началась
она с серии очерков об английском  светском  обществе,  которое  мало-помалу
стало для меня основным полем для наблюдений.  Порхая  с  одного  приема  на
другой и впитывая впечатления, я долго  не  понимал,  что  это  и  есть  мой
литературный материал. С величайшей легкостью принимая одно  приглашение  за
другим, я превратился в светского мотылька, но, быстро наскучив новой ролью,
вознаграждал себя тем, что высмеивал эти забавы на бумаге. Конечно, поначалу
я посещал балы не для того, чтобы их высмеивать, первое время меня  порядком
занимало, пригласят ли меня в тот или иной известный дом, но  постепенно  за
мишурным блеском я научился видеть подлинные лица,  читать  по  ним  истории
отчаяния  или  порока,  и  жизнь  этого  мира  обрела  -  для  меня   особую
притягательность. Дома я записывал свои наблюдения, пока не осознал, что они
перерастают в очерки нравов, а вскоре мне пришло в голову  объединить  их  в
книгу и получить роман - многочастный роман, смелый, самобытный и правдивый,
возможно, тот самый шедевр, который мне так долго грезился. Я затрепетал  от
этой мысли: успех был близок, но все еще далек. Он плыл мне в руки, но готов
был ускользнуть в любую минуту, меня буквально била лихорадка, когда я  стал
сводить свои заметки воедино, все время уговаривая себя  не  ждать  от  этой
затеи слишком многого и помнить о недавних неудачах. И все же я ощущал,  что
на сей раз все изменилось: меня вдохновляла тема. Мне не нужно было выжимать
из  себя  что-то  занимательное  или  пересказывать  чужие  истории,  я   не
придумывал суждений и взглядов своих героев, не пытался из схем  и  вымыслов
сделать живых людей - я знал  своих  героев  очень  близко.  Как  по-вашему,
скольких Бекки Шарп я  наблюдал  прежде,  чем  на  страницах  моей  рукописи
появилось это имя? Скольких Эмилий мне случилось встретить?  И  разве  я  не
видел сотни сцен, в которых участвовал Джордж Осборн, и разве не был коротко
знаком с его отцом? Вы спросите, с кого же списаны герои? И я отвечу:  ни  с
кого или со всех и каждого, но я не стану играть в эту  игру.  Не  спорю,  я
писал Эмилию, думая о жене и еще одной знакомой, но они послужили мне  всего
лишь отправным пунктом: пока я вживался в характер  героини,  столько  всего
произошло, что в ней почти ничего не осталось от реальных прообразов; ну,  а
таких, как Бекки, полным-полно на белом свете - на каждой вечеринке я  видел
старых и молодых хищниц ее склада и никогда не уставал читать их  лица.  Это
совсем несложно, довольно только глянуть на мелкие острые черты такой особы,
и перед вами как на  ладони  вся  ее  подлая  история,  воображения  тут  не
требуется. Да, крошка. Бекки удалась мне; она потешила меня не  меньше,  чем
выдуманная мной уловка, будто мои герои -  куклы,  которыми  я  управляю  на
потеху публике. То была гениальная находка, как я был счастлив в ту  минуту,
когда меня осенило! Теперь я мог  уйти  за  сцену  и  невозбранно  управлять
оттуда действием. Без  путеводной  нити  мне  страшно  погружаться  в  ткань
произведения, мне  легче  присвоить  себе  роль  рассказчика  или  придумать
что-нибудь еще, возможно, вам эти приемы кажутся громоздкими,  но  меня  они
нисколько не стесняют, напротив, даже развязывают руки.



     Простите, я забежал вперед: "Ярмарка тщеславия" еще не вышла в свет,  а
я позволил воспоминаниям заслонить все, случившееся прежде  (однако,  как  я
уже предупреждал, мои воспоминания довольно ненадежны). Но если бы я ковылял
от одного события к другому, упрямо цепляясь за хронологию, что  у  меня  бы
получилось? Да что-то вроде тех самых нудных биографий, которые  я  запрещаю
сочинять о себе. Правда, упорно стремясь  к  простоте  и  откровенности,  я,
кажется, сам впадаю в буквализм и загоняю  себя  в  мышеловку,  которую  так
самонадеянно считал для себя неопасной. Но как же быть? О  чем  я  собирался
написать? Я просто полагал, что  в  жизни  каждого  из  нас  есть  несколько
достойных упоминания событий, и  незачем  их  погребать  среди  800  страниц
цветистой прозы. Наверное, мне хочется понять смысл  прожитых  пятидесяти  с
лишним лет, найти к ним ключ -  ведь  где-то  он  хранится,  а  может  быть,
причина и не в нем, а в опасном стариковском недуге -  губительном  эгоизме,
который питается постоянным возвращением к зауряднейшим  событиям  прошлого.
Через несколько страниц я  расскажу  вам  об  улице  Янг,  о  моей  тамошней
семейной жизни, и, знаете, я предвкушаю, как припомню  даже  сумму  арендной
платы за дом. Жалкая слабость,  но  ничего  не  поделаешь;  я  замечаю,  что
воспоминания о самых скучных подробностях былого трогают и моих  ровесников,
которые им предаются, уютно  устроившись  в  больших  кожаных  креслах.  Вам
безразлично, сколько я платил за дом,  как  звали  моего  слугу  и  что  мне
ежедневно подавали на обед? Вам безразлично, и мне  тоже,  но  лишь  начните
вспоминать, и все это доставит вам радость.



     1846 год. Неплохой год, если оглянуться назад, но думал ли я так  в  ту
пору? Сомневаюсь. Тогда я повесил нос и отворачивался от удачи, которая сама
ко мне спускалась, - вернее, я не узнавал ее, привыкнув получать  от  судьбы
одни только удары. Целыми днями я строчил,  а  вечерами  отправлялся  побыть
среди себе подобных, лишь изредка делая перерывы,  чтобы  не  сойти  с  ума.
Мысли мои в то время были заняты тем, как перевезти в Лондон жену и девочек,
а вовсе не поисками издателя для "Ярмарки тщеславия",  -  речь,  разумеется,
идет о первых главах, - хотя, по правде говоря, одно было  тесно  связано  с
другим. Но все-таки я рад, что сумел забрать  семью  в  Лондон  прежде,  чем
успех "Ярмарки тщеславия" дал мне для этого средства:  мне  было  бы  не  по
себе, если бы получилось, что все упиралось только в  деньги.  Да  это  и  в
самом деле было не так: если не считать  двух  первых  лет  нашей  тягостной
разлуки, препятствием служили не деньги, а боязнь  ответственности,  которая
легла бы на меня, забери я дочурок от бабушки и дедушки, с которыми  им  так
счастливо жилось, и помести их среди хаоса, который окружал их бедного отца.
Имею ли я на это право, непрестанно спрашивал я себя и отвечал то  "да",  то
"нет". К тому времени Анни исполнилось восемь лет, и с каждой встречей я все
больше замечал, до чего мы похожи.  Она  писала  очень  смешные  письма:  "Я
нисчасна, ни знаю, пачиму", - прямо настоящий Желтоплюш. Ей-богу,  она  была
гениальна, а ее бурный темперамент внушал мне немалую тревогу.  Матушка  все
чаще и чаще писала мне, что Анни порой бывает страшно раздражительна  и  что
ее характер  нуждается  в  обуздании  и  воспитании.  Я  отвечал,  чтобы  ее
наказывали, если необходимо-то и розгой (в какую панику я  впал,  отдав  это
распоряжение!), но про себя немедленно решил, что за выходками  моей  дочери
скрывается ощущение безысходности, которого не может не испытывать пылкое  и
молодое существо среди пожилых косных родственников  и  их  друзей.  Влияние
матушки на детей было огромно, и это  меня  тоже  беспокоило:  я  был  не  в
восторге от того, что две умные, чуткие девочки воспитываются  в  убеждении,
что Ветхий  завет  -  точное  описание  реальных  событий.  Я  бы  хотел  им
рассказать о моих собственных верованиях и дать им возможность самим решить,
во что они будут верить, а не забивать им голову  чепухой,  которую  матушка
почитала за истину, полагая, что всякая иная  точка  зрения  безнравственна.
Если это не пресечь, девочки очень скоро будут ее, а  не  моими  дочками,  я
пропущу те самые решающие годы, когда  формируется  характер,  и  после  мне
будет трудно наверстать упущенное, сколько  бы  я  ни  написал  им  писем  и
сколько бы ни нанес мимолетных визитов. Но как ни велика была  моя  тревога,
долгое время я не мог ничего предпр